Читать книгу: «Мемуары Барьериста», страница 6

ГЛАВА 13. БАРЬЕР КРЕПЧАЛ

Эта глава может показаться для понимания трудной, так как она противоречит светлому, оптимистичному, жизне- и человеколюбивому настрою предыдущей главы. Герой нашего повествования пришел в то НИИ в каком-то раздрае своих человеческих сил, без каких бы то ни было планов на будущее, с явным нежеланием что-либо подобное обсуждать – но со способностью напрягаться и работать на легкой, не слишком-то обременительной работе. Эта мимикрия обманывала многих, отсюда и оптимизм предыдущей главы. Однако ничего удивительного в этом нет – старшие классы школы приучили героя к мимикрии, и остается только гадать, каких успехов в земной суете мог бы достичь тот книговоспитанный юноша, имел бы он конкретную жизнесуетную цель.

По-прежнему совсем не размышления о перспективах жизненного пути заполняли мой повседневный внутренний мир – по-прежнему только чтение оставалось основным состоянием личности библиофага подобно тому, как своеобразная дрема остается обычным состоянием дачного кота, прерываемая прогулками в терра-инкогнита в кустарнике у ручья и приключениями по вечерам. Круг чтения становился все более и более серьезным, легкомысленные приключения Атосов да Портосов исчезли уже давно, уходили Жюль Верны и Луи Буссенары, читались Диккенс, Грин, Паустовский, Поль де Крюи, Аксенов и др., а также по-прежнему оставалась любимой фантастика чуть ли не всех родов; подходила эра более серьезного чтения – учебника логики, например. Совершенствовался и внутренний фантастический мир – дополнение к воображаемому миру книг, мир ярких цветных фантазий, переходящих в такие же сны. Писалась бесконечно любимая мною повесть «Снежинка в трещине метеорита», которая никогда не увидит свет, потому что литконсультант в том, еще не забытом в те годы ответе, был совершенно прав, и не каждую песню души вдруг подхватит читательский хор.

Ребенок, живущий во многоязычной среде, обычно позже начинает говорить – но сразу на всех языках. Так и я, бесконечно с детских лет забивавший свою голову и чувства содержанием всяческих книг, даже и после окончания школы не имел правильного представления о реальном содержании тех объектов, которые в жизни окружали меня. Так, Научно-исследовательский Институт, как явление в обществе, представлялся мне торжественным храмом науки, в котором люди, наделенные особенной мудростью и особо выдающимся интеллектом, вершат таинственные, непостижимые простому разуму дела. Несогласие такого представления со здравым смыслом мешало реально жить, но не мешало пассивно влачить существование, что я и делал в те времена.

Кстати, именно в таком состоянии вечно пребывают иные, вполне «адекватные» поэты, в чем они сами нередко, порою и с горечью даже, признаются в стихах. Был «адекватным» и я, когда оказался в реальном НИИ и увидел, что оно так же сильно отличается от моего идеала, как реальный дорожный велосипед отличается от Конька-горбунка. Ну посудите сами, велик ли идеал в той истории, которую я вам сейчас расскажу.

Применялись в нашем деле некоторые вспомогательные приборы, которые изготавливались либо кустарно в самой лаборатории, либо полукустарно в институтских мастерских; в последнем случае они имели и внутри, и снаружи вполне промышленный вид. (Изготовленные же в лаборатории приборы такого совершенного вида иметь не могли, так как не все еще (не будем показывать пальцем) лаборанты этой лаборатории умели профессионально паять:) Так вот, один из наших сотрудников был на семинаре в ГДР и с холодной завистью созерцал там такие же по назначению гэдээровские приборы, по всем своим характеристикам, и техническим, и видовым, намного лучше наших из мастерских. Обида за Родину – это опасное чувство, и он там ляпнул где-то не по делу, что в нашем НИИ есть приборы намного лучшего качества, если и не по внешнему виду (приборы ведь вспомогательные, красота не нужна) но по техническим возможностям – факт!

Вернулся патриот наш домой не чуя грядущей беды. Вдруг вызывают его куда надо и спрашивают, чего такого он там про наши приборы трепал. Оказывается, немецкие специалисты едут с ответным визитом к нам и просят включить в программу консультаций вспомогательные, но очень нужные приборы, о которых советский товарищ им рассказал… Две недели, а может быть, больше, вся наша лаборатория стояла на ушах. Ничего мы не делали другого, кроме того, что те товарищи, которые научными рангами повыше, разрабатывали, а товарищи, которые пониже, изготавливали, а в средних чинах – испытывали и проверяли образцы. Запарка была такая, что к изготовлению катушек индуктивности, подгонке резисторов и тому подобным занятиям был привлечен даже ваш покорный слуга, не слишком-то опытный к тому моменту в подобных делах.

Несмотря на мое участие в деле – приборы получились как надо (!!!) и наша лаборатория обрела-таки самый совершенный вспомогательный прибор, пусть неказистенький с виду, зато характеристики – во!!!

В такой обстановке не устоит ни один идеал, не устоял и мой идеал совершенного воображаемого НИИ. Храм высокой науки остался во мне идеально и отвлеченно от мира вещей и людей; и всего-то за несколько месяцев в том жизнерадостном, теплом, душевном НИИ из ребенка с задержкой языкового развития я превратился в ребенка, раздельно говорящего уже на двух языках. На языке идеалов – с одной стороны. На бытовом языке – с другой. Однако ребенок остается ребенком, и речь его – детская, на скольких бы языках ни начинал говорить.

Кажется, в повести «Белый Бим, Черное Ухо» есть эпизод, когда охотничья собака с отменным собачьим чутьем вдруг обнаруживает, что хозяин – бесчутый. Разумеется, собачка в повести антропоморфна, но тем не менее ее переживания по этому поводу описаны интересно, и я бы сравнил их с моим отношением к товарищам в том НИИ, когда я обнаружил, что ничего «возвышенного», «поэтичного» в этой лаборатории нет, и более того, инженеры лаборатории как будто бы не реагировали на глубину, широту, красоту населяемого нами мира, на высокое призвание Человека Науки в нем. Вполне возможно, в лаборатории по каким-то причинам не заладился тон, может быть, это я был еще слишком молод для этих людей и не ловил флюиды их души – но именно там я впервые задал себе вопрос: откуда берется серый инженер? И четко ответил на него: из высшей школы, откуда же еще. Расспрашивал я своих старших товарищей по работе о том, где, как и чему учились они в институтах, слышал ностальгические нотки в их рассказах о студенческих временах, но все более и более склонялся к мысли о том, что учиться в нашей высшей школе вредно для людей.

Действительно, требующийся объем чисто технических знаний инженера таков, что необходимая гуманитарная составляющая, достаточно тяжелая для равновесия с технической составляющей профессионального курса, но органически связанная с ним в единый профильный комплекс, никоим образом не поместится в пятилетний курс. Находясь под мощным давлением потока усваиваемых технических знаний, студенты невольно модифицируют свою личность, «техницируют» ее, перестают быть гармоничными, но сами этого не замечают – вот вам и «серый» инженер, ремесленник умственного труда. Конечно, я относился к каждому из них с огромным естественным уважением, я понимал, что это не их вина – это беда всего нашего технологичного века, но для себя я решил, что буду учиться в высшей школе только после того, как достаточно окрепну душой, чтобы успешно такому давлению противостоять. Вопрос карьеры, заработной платы, социального роста и т. п. в связи с этой темой вообще меня не интересовал – это был детский лепет, если правду сказать.

Гуманитарное же образование вообще выпадало из рассмотрения, так как еще до работы в НИИ я уже понимал, что развитие цивилизации в целом делает математическую, техническую составляющую комплексных знаний необходимым качеством современного человека вообще. И односторонний гуманитарий так же не полон, как и односторонний инженер. Однако инженер в принципе может на досуге с пониманием почитывать разнообразную литературу по тематике гуманитарных наук и развиваться в этом направлении довольно-таки далеко. Я лично знавал инженеров, самостоятельно освоивших до уверенного чтения латинский и японский языки. (Один из них показан в серии «ДД в НИИГОГО» под именем Вадима Чекменева, но он такой не один.) А вот много ли гуманитариев, с удовольствием читающих техническую литературу в нашем лучшем (?) из всех миров.

Далее, даже крупнейший специалист, например, по сложнейшим установкам синхрофазотронам в принципе может в свое личное время какой угодно филологией заниматься и Спинозу между делом читать (делают ли они это действительно – это другой вопрос) а вот самого-самого продвинутого гуманитария никто не допустит настраивать синхрофазотрон. Ситуация это неравновесная – гуманитарий имеет дело со словами, с невесомыми, нереальными элементами идеального мира, которые могут быть всего лишь ошибочно интерпретированы или подменены, но их невозможно сломать, и каким бы предметом ни занимался гуманитарий в своей профессии, между ним и материей всегда существенно присутствует эта аура слов. Тогда как технарь-инженер непосредственно работает с реальными, сложными, легко ранимыми машинами технических наук, непосредственно контактирует с самостоятельной, независимо движущейся «объективной» материей-природой, и меры актуальной ответственности гуманитария и технаря в содержании их работы несравнимы между собой. Ошибся гуманитарий – ну и что? Последствия могут быть серьезными, но не вдруг. Ошибся инженер – и катастрофа, «техногенная», так сказать. И вот эту объективную ответственность технаря я почувствовал неосознанно еще в Кузнецке, когда тайно от взрослых развинчивал бытовые электрические приборы, включенные по незнанию дела в сеть (Ангел-хранитель спасал?) и в дальнейшем, взрослея, постепенно умом эту ответственность понимал. А ведь эта ответственность завлекает, разве не так? В детстве из-за чтения разнообразнейших книжек был я перенасыщен невесомыми идеями сверх головы, и для равновесия естественным образом мой путь в систему комплексных, общечеловеческих знаний со школьных лет осознанно через технику и пролег.

Да, конечно, встречаются все же люди с редким двойным умом. Например, доктор технических наук и он же кандидат философских наук. Однако такие люди, к сожалению, очень и очень редки. Возможно, встречалось мне несколько, но на них не написано это, а достоверно я знал одного – это был секретарь того отделения научного общества, в котором впоследствии я состоял. В том же первом моем НИИ я столь высоко не взлетал, и открытие одностороннего развития старших товарищей моих инженеров решающим образом влияло тогда на меня.

Пожалуй, не лишним было бы вспомнить здесь кое о чем другом. Еще в дошкольные годы, как это помнится мне, в Кузнецке папаша одного соседского мальчика работал на местном аэродроме и приносил сыночку для игры, забавы (или для развития, может быть) сломанные, негодные для дела приборы и всякие штучки домой. Играли мы с тем соседским мальчиком вместе, и он такими игрушками охотно делился со мной, их было полно у него. Более подробно об этом будет рассказано в другой серии мемуаров, а здесь мы делаем вполне вероятное допущение, что те ломаемые нами «игрушки» тоже со временем повлияли на выбор жизненного пути.

Второе открытие тех жарких, горячих юных дней было связано с переоценкой ценностей в отношении моих ровесников, которые поначалу выигрывали в сравнении с относительной молодежью в НИИ, то есть с людьми на полпоколения старше нас. Сначала мне казалось, что они, ровесники, интереснее, умнее, разнообразнее научной молодежи вокруг меня, но тщательно продумывая эту тему, анализируя некоторые яркие эпизоды школьной жизни, я пришел к более обоснованному мнению насчет того, что и мои старшие товарищи в лаборатории в свои школьные годы тоже были яркими, интересными подростками и детьми, а мое первоначальное мнение весит не более, чем мнение обезьянки в одном вольере насчет того, что обезьяны в ее компании кривляются намного интереснее и умнее, чем это делают обезьяны в вольере другом.

И только одно исключение в этом уравнительном мнении есть: как бы то ни было, но мое поколение в большей мере хлебнуло в хрущевскую оттепель политического тепла. Это сделало моих ровесников более информированными, более вольными в мыслях и словах, но сделало ли умнее – вопрос. Я прекрасно помню интонации одной учительницы в школе, когда она высказала свое мнение о нашей свободе, которую имели мы. Компания юнцов после занятий в свободное время обсуждала новость о денежной реформе 1961 года. Она подошла, послушала и вдруг с открытой завистью и со счастливым лицом сказала: – «Ребята, как я завидую вам. Вы можете говорить о том, о чем мы в наше время и думать-то не могли…» Да, говорить мы могли, но делают ли людей намного умнее блики летающих слов?

Не могу гарантировать, что именно в том году, возможно, немного позднее, тема моего поколения получила неожиданное развитие во мне. Я пришел к убеждению, что Советский Союз есть чудовищная смесь идейно-политических анахронизмов со вполне жизнеспособной энергией народа, но положительные перемены следует ожидать не ранее восьмидесятых годов. Дело в том, что мое поколение, насколько я понимаю его, этой придури не потерпит, но и сделать, однако, до определенного момента не сможет ничего. Не формальная власть как таковая в больших странах, но реальная сила во всех профессиональных группах в стране принадлежит слою средних начальников, руководителей, т. е. «шефов» – если кругло сказать. Обычный нормальный возраст этого слоя – 40~50 лет. Исключения, конечно, бывают, но погоды не делают, а мое поколение вступает в эту возрастную категорию в середине 80-х годов. В это время основная масса средних шефов будет из моего поколения, а насколько я понимаю ровесников, они не станут терпеть наш советский маразм, тогда как от более старших поколений перемен не дождешься – они росли не в те хрущевские времена. И действительно, когда в ту проклятую перестройку показывали по телевидению выступления Горбачева перед «хозпартактивом» разных областей, я видел в заполненных залах в основном ровесников моих, то есть людей средних лет. Меня ужаснули их лица – непонимающие, отягченные опасением новой докуки, новой нагрузки для них. Ничего хорошего те лица не предвещали, но это были лица моего поколения, вот в чем беда.

Конечно, в те ранние 60-е годы я ожидал в грядущих 80-х годах только положительных перемен. Тот факт, что мое поколение обрушило страну, конечно же, был неприятен мне. Но я не виню людей – бывают задачи в принципе нерешабельные, бывают задачи хотя и в принципе решабельные, но неосуществимые в силу объективных причин. Скорее всего, устойчивый, развивающийся социализм при современном развитии цивилизации невозможен в силу подобных причин. Жалко ли, не жалко ли мне нашу былую страну, но я никогда не забуду то удивительно светлое чувство, с каким я впервые увидел огромный, трепещущийся в руках у людей наш живой Триколор. Боже мой, подумал я тогда, теперь никто не спросит у меня, учил ли я «историю КПСС». Однако достичь такого результата в принципе можно было бы и не обрушивая страну. Так умным ли было мое поколение, или же нет?

Однако вернемся в то древнее ныне НИИ. Проработал там я около года. Получил огромный опыт, развился, повзрослел, но к барьеру недоверия добавился новый устой – теперь уже недоверие к высшей школе и твердое решение с дипломом о высшем образовании не спешить. Другими словами:

Хотя и развивался

Герой наивный наш,

В душе его остался

Серьезный ералаш…

ГЛАВА 14. СУЕТА СУЕТ

Примерно через год после окончания школы по сумме своих анамнезов и медкомиссий я получил от армии отсрочку, затем, через несколько лет – еще одну, так что в армии служить не приходилось. Это не радовало меня. Я понимал, что в десантуру я не гожусь, но в армии есть тьма нестроевых должностей – почему бы и нет. В военном столе по месту работы меня сразу же зарегистрировали по наименованию должности «лаборант» и приписали к определенному роду войск согласно профилю НИИ, а это технически насыщенные войска. Таких как я, наверное, там много. Да и в любом случае я настолько устал от всех этих своих благомерзких освобождений от физкультуры, что, чувствуя себя практически здоровым, готов был вполне патриотично хоть три года по тогдашнему сроку призыва по течению в армии плыть. Врачи в медкомиссии удивлялись моему нежеланию педалировать свои болячки, как это стало уже входить в моду в те времена. Тем не менее отсрочку они мне дали, и в конечном счете остался я «негодным в мирное время», но годным в военное к нестроевой.

В последующие годы на работе мне часто встречались ребята, отслужившие либо в этих, либо в близких по степени секретности и техноемкости войсках. Они охотно делились впечатлениями, которые мне надлежит по другой линии мемуаров отобразить, отчетливо отделяя то, что видел и трогал сам, от того, что только слышал от заслуживающих доверие лиц. Здесь же важно лишь то, что сумма этих рассказов слилась во мне в некоторый объединенный образ этой службы и в сумме с неполной, однако надежной подготовкой по НВП, которую я уже в своем месте упоминал, этот образ создал иллюзию, будто служил я сам. Стал я со временем сочинять еще одну любимую повесть «Вадимира» – и в ней для полноты характера героя он должен был быть парнем здоровым, свое отслужившим, сержантом запаса, наконец. Но эта повесть тоже никогда не увидит свет – я не рискну ничего специфического об армии публиковать, ни разу реально эту шкуру не натянув на себя. Вообще я сочиняю подобные повести только для того, чтобы стабилизировать собственные суждения о предметах условного бытия – это конспекты моих впечатлений, а форма растет как трава.

Для закрытия темы об армии расскажу, чем кончилась моя военная обязанность спустя много лет. Повадился наш военкомат вызывать запасников для нелепых своих поручений – главным образом разносить повестки шоферюгам по случаю уборочной на целине. Возможно, и другие повестки бывали, я не обучен приказы начальников изучать. Наглость военкомата при этом на знала границ. Приходишь вечером домой – ан дома повестка, явиться в военкомат к 8.00, дата – завтрашнее число. Ладно, если к 10.00 – успею на работу толком позвонить, но 08.00 – беспредел. Дел на работе гора, договоренность со смежниками, оборудование ставится на ППР и т. п. и т.д., сроки поджимают, всё невпроворот – но военкома это не касается, повестки рассылаются так, как если бы люди бродили по плацу и ждали команды ОТДЕЛЕНИЕ – -В ДВЕ ШЕРЕНГИ – СТАНОВИСЬ! Явишься в военкомат и маешься там вместе с другими такими же «партизанами» полдня, пока ленивый тыловой капитан или более толстый майор не раздадут по десятку (!) повесток в руки, и до завтра чтоб ррразнести! Мне, как бывшему почтальону, такое количество корреспонденции в одной доставке было просто смешно. Другие же «партизаны» почтальонами не были, но матерились они по этому поводу – будь здоров!

Однажды оказался я в каком-то кабинете военкомата, с какого такого дубака – не припомню уже. Там оказался человек моих примерно лет, абсолютно штатский по виду и с таким выражением лица, что я сразу понял – родной! Либо научный работник, либо с райкома мужик. Между прочим, и в крепких парткомах, и даже в райкомах попадались люди с очень умными лицами – и не нужно видеть в партийной стране один только гадостный шлямм. Так что отвел я душу, рассказал я ему, не раскрывая, разумеется, содержание своей работы, что связан на работе со множеством занятых делом людей, практически никогда не болею, и люди тоже планируют время для контактов со мной. Если бы повестки приходили хотя бы за день до явки в военкомат, я мог бы спокойно перепланировать день, только лишь и всего. Товарищ внимательно выслушал, подумал, спросил фамилию.

– Рядовой запаса Дубеев.

– Хорошо, до свидания. Я попробую что-нибудь сделать.

– До свидания. Спасибо на добром слове.

Больше того человека не видел я никогда, но что бы вы думали – ни одной повестки с тех пор лично мне не пришло. Лично мне это было удобно, но и этот случай можно вставить в серьезную критику СССР. Гарун-аль-Рашидам нужно не шляться инкогнито по базарам впотьмах, эпизодически что-нибудь в частностях поправляя, но устанавливать общие разумные порядки в стране. Разве это не так?

Отскочим снова назад из застойных семидесятых в ранние шестидесятые годы. Записался было я однажды в литобъединение одно, но после всего лишь нескольких занятий перестал ту литстудию посещать. Запомнились мне оттуда три лица. Одна дева задумчивая, в зеленом платье, с густыми длинными, ниспадающими почти до пояса тяжелыми потоками прекрасных золотых волос. Она томно и недоступно смотрела ни на кого, ей не хватало только гребня золотого да блестящего рыбьего хвоста – было бы самое то. Вторая была дама более опытных лет, в очереди в кассу гастронома после работы по вечерам она только мягкостью вежливости своей могла бы заметной в очереди стать. Вскоре, когда я пришел в тот кружок, в программе занятий было прослушивание «по радио» – по радиотрансляции то есть, какой-то передачи на какую-то литературную тему – забыл я, о чем конкретно была там речь.

Компания из нескольких человек слушала с подчеркнутым вниманием эту, как мне казалось, галиматью. Не успел я по окончании передачи разинуть свою пасть для суждения о радиотрансляции как источнике вербальных помех, как все общество бросилось поздравлять эту скромно сияющую даму. Она оказалась автором и исполнительницей передачи, одновременно руководительницей нашего кружка. Третьим запомнившимся лицом был весьма неопрятный, растрепанный мужчина, муза которого водила его по пустырям и напевала ему сатирические стихи в адрес администрации района по поводу захламленности территорий, видимых гражданам с дорог. Еще они, участники кружка, как-то непонятно высказывались о поэте Сосноре. Я перестал посещать тот кружок и до сих пор остаюсь в полном неведении относительно того, на какую такую мозоль советский поэт Виктор Соснора, в то время еще молодой, им тогда наступил.

Были и другие события в той моей видимой жизни. Так, один приятель однажды дал мне на одну только ночь стопку машинописных страниц со стихами неизвестного ни мне, ни ему, никому поэта. Первые же бесхитростные строки покорили меня:

Ветер Чикой наполнил

Шорохом птиц полночных…

или вот это:

Вчерашняя девочка Света

Родила мне чудесного мальчика,

С волосами как крылышко света

На голове одуванчика…

Ксероксов не было тогда и в помине, поэтому я мобилизовал двух девиц, и они шустро переписали в тетрадку все. Я не знаю, смогу ли сейчас ту тетрадку найти. Некоторые стихи я долго помнил наизусть. Ничего не поделаешь, против времени не попрешь. «Руслана и Людмилу» я тоже помнил когда-то всю наизусть, а теперь знаменитое вступление к этой поэме – и то перевру, пожалуй. Так что если я до сих пор практически полсотни лет помню из той тетрадки отдельные строки стихов и одно стихотворение полностью – значит, это не бананаль. Увы, простой поисковик Яндекса не отзывается на знакомые строки, а проводить более полное исследование я ленюсь – тем более что определение «стихи неизвестного поэта» весьма романтично звучит.

Стал я в те годы глубже забираться в леса, ставил в лодке палатку… В общем, довольно содержательно жил – для случайного взгляда со стороны. Но барьер, тот самый барьер, постоянно стоял в душе. Есть мотыльки, кои ночью летят на свет, но есть и такие, кои от света летят в полумрак. Так и меня относила гармония собственных чувств прочь от тех сияющих сил, которыми так исполнены авторитеты, влияние, власть. Слишком много лицемерия было в этом во всем. Непонятные «взрослые люди» детства стали непонятными «авторитетами» юности, и развитие далее по тому же вектору шло.