Читать книгу: «Мемуары Барьериста», страница 4

Как литературные герои, они тоже окружены литературными «взрослыми» людьми, персонажи есть и хорошие, и плохие, но очевидных глупостей в воображаемом, сочиняемом мире нет. Впоследствии я понял, что очевидных глупостей в воображаемом мире литературы нет по тем же самым причинам, по которым прямая музыкальная фальшь под перо композитора не попадет. Тогда же я был подростком и воображаемый мир, в котором как бы рисуется всякое, но рисуется ясно без фальши, и даже фальшь, присущая негодному герою как его особенная черта, изображается писателем без фальши – этот искусственный мир понятнее, яснее и ближе был для меня, чем отчетливо лживый реальный мир. Если персонаж в книге лжет, то он лжет другому персонажу, но не читателю, не мне. В реальности же люди лгут мне, а кому же понравится это. Не имея по возрасту способностей разобраться в этом во всем, не анализируя свое поведение вообще, я отворачивался от реального мира и погружался в воображаемый мир.

Среди моих мечтательных развлечений на скучных уроках было порой и такое: изобретал я школу, в которой программа была бы разумной, а методика прохождения дисциплин имела бы принципиальную основу в живой непосредственности занятий в кружках. Это была всего лишь игра со скуки в уме, но вот спустя много-премного лет, во время перестройки еще живых развалин СССР на новый «свободный» лад известный телеведущий Владимир Познер рассказывал в одной из своих передач о своих родителях, переездах семьи из одной страны в другую, о школах и «университетах» своих. В частности, он подробно рассказал о школе с оригинальной методикой преподавания в Нью-Йорке, в которой он во время своего тинэйджерства имел удовольствие быть учеником. Слушая тот рассказ, я не верил своим ушам – мы с товарищем Познером, оказывается, учились в очень похожих школах: он в далеком Нью-Йорке реально, я – воображаемо в СССР.

Некоторые читатели могут подумать, неужели в стране совсем уже не было школ для особо одаренных детей? На это отвечу я так.

Особо одаренным ребенком я не был, в методическом отношении все мои отличия от одноклассников были следствием пристрастия к чтению и суммы рано прочитанных книг. О мистике и размышлениях о сути бытия я не рассказывал никому (никто и не догадывался об этом со мною поговорить) а направляли в такие школы, если они и были, отличников прежде всего. Я же отличником не был и не стремился им быть. Ночью из мистического любопытства по пожарной лестнице на крышу шестиэтажного дома я лазал.

В пионерских президиумах – не сидел.

ГЛАВА 10. КОМСОМОЛ

Первоначально я не обращал никакого внимания на комсомольские организации в школе, но когда уже в моем классе началась-поехала кампания по вступлению в комсомол, то я увлекся этой идеей и размечтался было о том, что вот теперь наиболее продвинутые ученики старшего 8-го класса нашей школы станут товарищами по комсомолу своих молодых учителей, и мы с ними на комсомольских собраниях станем совместно обсуждать наши внутришкольные проблемы и вместе работать над решением их. Как обычно, ни с кем из «старших товарищей» я такими мыслями не поделился, и никто не мог развеять этот мираж. В то время я как раз учился во второй школе, которая вообще была сформирована незадолго до этого именно как восьмилетка от нуля, и мы становились поэтому первыми школьниками-комсомольцами в ней. Так что даже и простого примера школьной комсомолии не было в натуре передо мной.

Я не скажу, чтобы кампания приема в комсомол была бы совсем уж убогой – наоборот, вроде прилично все это прошло. Но вот я узнал, что общие, единые комсомольские организации в школах если и были когда-нибудь в нашей стране, то во времена Павки Корчагина, не иначе, а с тех пор уже много воды утекло в реке под названием «социализм». Наша ученическая комсомольская организация оказалась организованной от учительской комсомолии отдельно, ни о каких совместных собраниях и речи быть не могло, и это сразу погасило мой интерес. В последующие годы в третьей школе я был вполне пассивным членом организации, из поручений вешали на меня только выпуски стенгазет (что, впрочем, нравилось мне) а также по линии физического кружка с двумя-тремя товарищами и официальным письмом от школы ездили мы по «ящикам» нашего городка и звонили из проходной в заводской комитет комсомола. Там уже знали о нас и обеспечивали в порядке шефской помощи разной лабораторной мелочевкой, которая заводу не стоит практически ничего, но для школьно-кружковских самоделок очень бывает нужна. Но я не думаю, что для таких поручений хоть какое-то значение мог иметь мой комсомольский билет, да и билеты моих товарищей тоже.

Однажды, к моему огромному удивлению, я оказался участником одного происшествия, смысла которого я до сих пор не пойму. Поэтому будем условно считать, что это было нечто такое, непонятно конкретно нам что.

Как-то раз в разгар учебного года один из школьных авторитетов обошел некоторых школяров и предложил вечером часов в семь подойти в кабинет директора, но никому об этом не говорить. В кабинете директора собралось со всей школы, ну, вроде как десять так человек. Там был незнакомый парень, внешне, по одежде и по манерам – ни дать ни взять электрик, идущий со смены домой. Директор представил его собравшимся как офицера милиции (вроде бы лейтенант, точно не помню уже.) Этот «простой рабочий парень» преобразился и в четких, ясных выражениях, уверенно и абсолютно правильно применяя профессиональную, юридически ясно осмысленную речь, сообщил нам о серии весьма вредных преступлений, следы которых по оперативным данным приводят в наш микрорайон. Похоже на то, что преступник тут же и живет, знает каждую дырку в заборах, а местные жители давно примелькались ему. Недооценивать противника не надо.

Как ни маскируйся, он может заметить избыток оперативного состава в микрорайоне и лечь на дно. Мы же, как местные школьники, тоже примелькались ему, тем более что мы вечно что-нибудь затеваем, лазаем, деремся, собираем металлолом и вообще в микрорайоне свои. Наша задача такая: покрутиться на месности до конца операции час-полтора, ни во что не вмешиваться и в оба глаза повсюду смотреть. Заметив что надо, немедленно в точку связи ему сообщить.

Эта песенка была так уверенно спета, что никто и не усомнился из нас. Я прокантовался до отбоя операции в своей зоне ответственности (угол соседнего со школьным двора, знакомый проход со школьной территории через качающуюся доску в заборе) ничего подозрительного не обнаружил и тем исполнил свой долг. Через несколько дней нам также полуофициально сообщили, что преступление раскрыто, преступник найден, милиция нас благодарит. Более того, преступник оказался женщиной, ее ребенок учится в нашей же школе в пятом классе, и когда это вскоре стало известно всем, он был еще среди нас. Его обступила любопытная школьная братия, он очень смущался, он стал героем на час. Я с брезгливостью прошел мимо этой оравы, мельком взглянув на него. Наше участие не афишировали, а я в мыслях своих был настолько от мира далек, что даже не думал о причинах отсутствия каких-либо «грамот», благодарности в приказе по школе всем участникам операции итп.

Эта история ушла после школы в тень, и вот теперь, вспоминая ее, я подвергаю ее сомнению уже потому, что времена Павки Корчагина, когда партия абсолютно верила комсомольцам, а комсомольцы 16-лет с отвагою шли на все – те времена закончились тогда уже давно, и вряд ли начальники под свою ответственность разрешили бы привлечь неподготовленных несовершеннолетних «детей» к какой бы то ни было «операции» вообще. Не было ли это своеобразным научно-исследовательским экспериментом, маневрами, родом учений? Но как же тогда сын преступницы пятиклассник? Или низовые начальнички-милиционеры, страдающие избытком инициативы, провели этот номер на свой страх и риск, а затем заметали ответственность под ковер? Во всяком случае, из этого следует, что руководители школы зачисляли меня в ученический комсомольский актив.

Некоторый косвенный свет на это происшествие могло бы пролить описание характера того преступления, но всякий косвенный свет создает лишние тени, и мемуары превращаются в чисто литературный рассказ. Ничего не поделаешь, эта история так мало интересовала меня тогда, что я не запомнил деталей, и здесь я пишу о ней как о самом ярком эпизоде моего участия в школьных комсомольских делах, если не считать случая, когда я нарисовал для стенгазеты столь совершенную карикатуру на одну двоечницу в нашем классе, что она, карикатура, до такой степени восхитила всех и саму ту двоечницу тоже, что некий верзила безбашенный тут же на глазах всех почитателей моего таланта выхватил ее перочинным ножом из стенгазеты и очарованной модели вручил. Поскольку та колоритная ровесница интересовала меня только как художника и не более того, то я, как художник, этим доказательством признания моего искусства был польщен. Во всяком случае, таинственные прогулки поздними вечерами во тьме подъездных железнодорожных путей предприятий и лазание по платформам с огромными фигурными литьевыми формами и отливками на них запоминались мне ярче, чем тот комсомольский рейд.

Чтобы не нарушать смысловую линию последующих глав, я расскажу здесь за мой комсомол вообще. Вскоре по окончании школы я затеял было писателем стать и направил в один из журналов некий фантастический рассказ, с простительным банальным волнением ожидая ответ. Нескорый ответ был очень и очень доброжелательным, конкретным и корректным, однако по смыслу разгромным, литературного дарования нет. Более того, обдумав аргументы литконсультанта редакции, я поразмыслил над рассказами Чехова, кажется, еще Мопассана и пришел к заключению, что редакция все же права – и оставил писательство надолго, если не навсегда. Но в тот же год написал я еще один опус – длинное письмо в Комсомольскую Правду, в котором подвергал критике комсомол. Когда-то структура и функции комсомола соответствовали тогдашним задачам и все это было тип-топ. Но времена изменились, задачи теперь другие, поэтому следует реорганизовать Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодежи – ВЛКСМ – под них. Естественно, я предлагал и конкретные изменения в задачи комсомола и в устав.

Письмо напечатано не было, а через промежуток времени вроде бы в год или более того со мной попытался связаться товарищ из идеологического сектора (или отдела?) ЦК ВЛКСМ, еще молодой человек. Я позвонил ему по оставленному им телефону и услышал, что мое письмо «интересно», что нужно встретиться и «поговорить». Я отвечал, что не вижу необходимости в этом. Я по-прежнему готов подписаться под положениями того письма, я действительно думаю так. Вопрос только в личных жизненных планах и более ни в чем. Я не общественник, не активист. Я – технарь, у меня интересная и полезная обществу работа в НИИ. На комсомоле свет клином не сошелся, работой тоже строят коммунизм. За прошедшее время я твердо решил остаться пассивным членом комсомола, то есть платить членские взносы (они совсем невелики, не о чем и говорить) участвовать в собраниях, мероприятиях, изредка поручения выполнять. Кстати, я еще недавно был членом Комсомольского Прожектора, в организованном порядке фотографировал нерадивое отношение к аппаратуре с последующим размещением фотографий на надлежащем стенде в НИИ. Теперь я этим не занимаюсь по причине перехода на другую работу, но зато участвую в народной дружине – тоже полезная вещь. Другими словами, я такой же комсомолец, как и масса других, и выделяться из них не хочу.

Более того, я вовсе не уверен в окончательной правоте моего письма, так как это всего лишь точка зрения одного человека. Возможно, более опытные люди могут поспорить с ней. Если письмо не печатают, значит, не все так просто. Но это дело организаторов комсомольской среды, а я рядовой комсомолец – лейтмотив моей жизни иной.

Незнакомец выразил сожаление по поводу моего отказа заниматься этим в дальнейшем, и эта тема исчезла из моей жизни навсегда. Никогда ни при каких обстоятельствах не замечал я негативных последствий этой истории, работая на режимных предприятиях, например. Фамилию того парня я вроде бы позабыл, но спустя много лет встретил очень похожую фамилию в каком-то официальном сообщении по поводу ответственных мероприятий в ЦК КПСС, в перечислении «ответственных работников аппарата ЦК». Нет ничего удивительного, если это был он.

Более никаких активных действий в комсомоле я не затевал, лишь в последний год комсомольского стажа, вопреки моим самоотводам, воплям и слезам, меня выбрали-таки окаянные бездушные коллеги комсоргом отдела математических методов исследования в одном НИИ. Эта история подробно описана мною в серии «ДД в НИИГОГО», в рассказе «Волшебная сила науки, или Дубеев – комсорг». Здесь я добавлю только то, что в общем комитете комсомола предприятия был в то время один интересный товарищ, очень хороший специалист с загадочной судьбой. Близко я его не знал, но он хорошее впечатление на меня производил. Так он однажды мне с глазу на глаз сказал, чтобы в своем стремлении досрочно освободиться от статуса комсорга я бы поосторожнее был. В комитете поговаривают, что не наш это ты человек, чувствуют товарищи нюхом – не наш. Но взять меня не за что: скользкий, говорят, сам выскальзывает из рук – знает, сволочь, слова… Но это никак не связано с письмом в Комсомольскую Правду с десяток лет до того, ведь я действительно в том комитете нагловато себя держал. Предупреждение было понято мною, и коррективы я в поведение внес. Тем и закончился законными образом в 28 лет мой комсомольский стаж. Но билет я, понятное дело, храню.

Осталось сказать, что при развале СССР, на последнем съезде комсомола было много крику по поводу необходимости перемен. Звучали и конкретные предложения – я слушал их по телику и смеялся – неужто в архивах нашли то письмо, ха-ха-ха. Конечно, нет, к тому времени все это просто в воздухе носилось само собой, и они взяли это из воздуха сами, но опоздали с реформами на много ответственных лет.

Конечно, здравомыслящий человек, начитавшийся по уши антисоветской литературы, может сказать, что тот парень якобы из аппарата ЦК ВЛКСМ вполне мог быть из совсем другого учреждения, из того самого, которое для оперативной работы любые удостоверения своим людям дает (под отчет применения и с последующей сдачей в соответствующий отдел.) Однако не надо слишком много антисоветской литературы читать, а надо принять во внимание, что то учреждение вполне могло проверить меня незаметно и без таких пышных форм. Констатируем вывод: вскоре после окончания средней школы, в самом начале взрослого жизненного пути наш лирический герой взял да и вполне продуманно отклонил возможность, неожиданно подставленную судьбой – возможность сделать весьма вероятный карьерный шаг наверх. При этом он чувствовал себя вполне в своей тарелке и даже не замечал того, что на самом-то деле его остановил прозрачный, невидимый, но уже к тому времени отвердевший, росший из раннего детства барьер, барьер недоверия миру «взрослых» людей. Первый раз в седьмом классе опоздать на общешкольное собрание ради того, чтобы в президиум не попасть – это потребовало тогда усилия воли для сознательного противопоставления себя системе взрослых людей. А тут я наплел «товарищу из ЦК» кучу правдивых, легко проверяемых самоотводов – совсем без напряжения воли, как нечто идущее само собой.

ГЛАВА 11. ПОЧТАЛЬОН

Итак, вернемся в 1962-й год, год моего окончания школы. В то время я практически не думал ни о каком «жизненном пути», ни о какой реальной «жизненной цели». Разговоры ровесников на эту тему казались мне скучны, я не участвовал в них. Я произвел весьма неблагоприятное впечатление на некую серьезную родственницу, когда в вымученном разговоре о моих собственных перспективах перепутал специфику двух вузов, авторитетных в наших кругах. Авторитетная же в нашей семье дама была шокирована примерно так же, как несомненно был бы шокирован футбольный фанат, если вместо символики ЦСКА, например, раскрасить его в символику «Спартака». Заняться моей судьбой решил один знакомый научный работник, которого я видел до этого случая всего лишь единственный раз. Он был в гостях у тети Тани, той самой, которая в серии «ДД в НИИГОГО» имеет обыкновение в Татьянин день напевать: «Через тумбу, тумбу раз… и т.д.» Он вроде бы починил тете Тане приемник, вслушивался в выступление, кажется, Кеннеди и переводил нам в том смысле, что великое будущее, мол, ждет великую американскую молодежь, но и великая американская молодежь ради этого великого будущего должна и сама великие усилия приложить. Тогда мы посмотрели друг на друга с недоумением, как на ненужную игру природы, каждый со своей стороны. Теперь он пожелал встретиться со мною и в трудоустройстве помочь. Но я в то время сочинял стихи омерзительного содержания, тетрадку которых впоследствии сам же и спалил (о чем давно уже сожалею, там были и хорошие стихи.) В тот день особенно был я не в духе, на аудиенцию явился, но делового впечатления не произвел. Хотел пристроить меня к делу еще один почтенный человек, он мог устроить меня паркетчиком-учеником, но быстро понял, что способностей к систематической работе у меня нет. Были и другие попытки, о коих в полной версии мемуаров, может быть, я когда-нибудь вам расскажу.

От разговоров про дневные отделения вузов я приловчился отговариваться материальными обстоятельствами семьи и тем, что не выбрал еще направление: гуманитарное, биологическое, техническое… это сразу показывало мою несостоятельность для разговоров с деловыми людьми, что вполне устраивало меня. Мне хватало ума помалкивать о том, что я ненавижу интеллигенцию вообще – как тип человеческой мрази, которая о многом де пищит, но защищать это «многое» не умеет, пример чему – жалкие судьбы интеллигенции в кровавых делах того современного века. Для подобных социально-духовных гримас вполне хватало упомянутых мною стихов; впоследствии я несколько поумнел и мнение об интеллигенции на противоположное переменил. Но в те сумасбродные дни при таких настроениях в душе, конечно же, было трудно протекцию в интеллигентном обществе найти. Но как бы то ни было тогда, школа уже закончилась, а у меня все еще не было ни малейшего представления о том, как прокладывать далее путь. Воленс-ноленс, а надо было как-то вживаться в тот «взрослый» мир, который был так нелюбезен до этого мне.

От неприятных мне разговоров о выборе определенного «жизненного пути» на какое-то малое время (всего-то несколько недель) я спрятался в деревне у отца. Сон в шалаше над рекою под шебуршанье полевок в соломе под ватником под головой, купанье в парной реке на рассвете, такой холодной под вечерним туманом и такой ласково-теплой под первым бликом солнечного луча, целебный воздух свежих пятнадцатилетних сосновых лесополос за деревней на песчаных буграх, мирные разговоры с людьми, забвение деревенских проблем, о которых совсем недавно в одной из глав текущих мемуаров я с такою горечью вспоминал (ну да, они есть, ну и что же с того?) простое музицирование заезжего гармониста (мелодии Блантера на Исаковские стихи) исполняемые без концертных понтов искренне для себя (по профессии он был шофер) – и через пару-другую недель я уже дома серьезно работу искал.

В тот год на заводы летом пришел первый выпуск новых ПТУ, и ученики не требовались нигде. Стал я искать работу попроще, и вот что нашел. Огромная лесотоварная база, огромные штабеля бревен и досок, мощный, поющий рокот огромных распиловочных станков и двигателей для них, огромные горы опилок и стружек на отведенных местах, могучие погрузчики, краны, автомобили, огромный небесный простор, и все это такое огромное, что все эти распиловочные станки и двигатели для них, могучие погрузчики, краны, автомобили и уж, конечно, неторопливо деятельные люди при них – все это кажется маленьким и тонет в запахе свежей хвойной доски.

На краю этого ароматного лесотоварного мира приютился прозаический тарный участок, то есть такая небольшая площадка, на которой несколько простоватых мужчин, посмеиваясь и перешучиваясь между собою, на простых деревянных рабочих столах, с помощью простых инструментов и шаблонов разученными до автоматизма движениями быстро-быстро сколачивают обыкновенные ящики для овощей, потребность в которых в овощеводстве и в торговле в то время была велика.

На краю того участка притулилась дощатая, когда-то добротно покрашенная сторожка вроде вагончика без колес. В сторожке – стол, на котором помимо счетоводного вида бумаг лежит газета «Правда», сложенная таким образом, как будто кто-то недавно ее читал. На стене над столом – портрет Гагарина, из тех, что были в журналах тогда. За столом женщина колхозно-счетоводного вида щелкает на конторских счетах и что-то пишет в свой любимый гроссбух. Она приветлива, улыбчива, но считает, что перспектив для меня тут нет. Надо прораба подождать, он и решит.

Прораб уделяет мне времени достаточно для того, чтобы меня понять. Однако отвечает отказом: – «Ты, парень, в зеркало на себя посмотри. На тебе же написано: твое дело – работать мозгами, твое место – в НИИ. У нас тут работа физическая, однообразная, простая. Другой характер здесь нужен, ты сам через неделю уйдешь…» Ничего не поделаешь, я откланялся и ушел.

Спустя много лет при других обстоятельствах мимоходом я видел подобный участок в месте совсем другом. Люди в шапках и ватниках делали ту же работу почти под открытым небом и в конце ноября, разве что хилый навесик как будто бы их прикрывал. Так я до сих пор и не знаю, что же делали те жизнерадостные «ящикоробы» на той лесотоварной базе от портрета Гагарина в двух шагах под долгими холодными дождями, в морозы или в метель. А тогда не подумал спросить.

Как пробраться в НИИ и в какое, и где они – те мифические «НИИ», принимающие на работу лоботрясов, никогда не думавших о конкретной сущности труда – я вообще не знал. Повсюду объявления «требуются», но везде специальность нужна, а «ученичество» везде отшили от меня ПТУ. Временно устроился я в свое почтовое отделение почтальоном, и много интересного в ближайших к дому закоулках нашел. Ранее я даже представить себе не мог, как часто встречаются в нашем городе двери, оставленные незахлопнутыми хозяевами утром на работу уходя. Как часто открывают двери незнакомым людям пятилетние крохи, едва умеющие дотянуться до ручки дверей, и с какой доверчивостью они говорят: «Бабуска спит, а мама на лаботу усла». Как живуч еще старинный обычай держать в прихожей тарелочку с мелочью для чаевых, и как корректно нужно от них отказаться, чтобы хозяйка молвила, чуть покраснев: – «Извините, древний обычай такой». Интересен был начальник отдела доставки, поэтическая натура, единственный постоянный мужчина среди крепких почтовых баб; он находил высокий, общественно значимый смысл и высоконравственную ответственность почтальона перед каждой открыткой и каждым, пусть даже простым, письмом.

Занятия на почте были утром и вечером (утренняя и вечерняя «доставки») а дневные часы можно было бы поиском постоянной работы занять. Но я ленился, о будущем не думал, по-прежнему много читал и витал в облаках.

Осенью вдруг оказалось, что в одном из наших городских НИИ есть сотрудник, который знал о моем пристрастии к школьным физическим кружкам, и там простые лаборанты были в то время нужны. Он сам меня разыскал, и я оказался в волшебном мире лаборантом в одной из самых настоящих лабораторий самого настоящего НИИ. Вот на том и закончились детства этапы последние, взрослая жизнь началась.