Читать книгу: «Книга Мануэллы», страница 2

– Страсть к Абсолюту. У него все есть – ребенок, брак в прошлом, женщина, которая нежно глядит на него, – он так и будет плыть по течению, и останется с тобой, и не разведется с женой: он хорошо устроился. Нашел свою лунку с минимумом энергии.

– А если я уйду от него?

– Тогда нарушишь равновесие. Но ты не уйдешь.

Она похвалилась новыми рыбками, теперь уже их рыбками (с какой нежностью и гордостью это было сказано!), она окончательно освоилась в квартире моего друга. Было забавно и чуть грустно на это смотреть. Моя девушка с моим другом, его девушка – со мной…

– Прости, я использовала тебя, я всегда использовала тебя, думаешь мне сложно было напомнить о гостиницах, которых в Москве полно, и номер в которой обошелся бы ничуть не дороже, чем бесполезная поездка в Звенигород? Это мне нужно было, чтобы ты поехал туда!

Она рассказывала мне о наших знакомых, о Ленке, которая все никак не могла устроить свою судьбу…

– Ей нужен принц, у неё слишком большие требования.

– По-моему, у неё вообще нет никаких требований, и ты её напрасно стараешься представить несчастной.

– А откуда, скажи на милость её последняя истерика? Нет, она женщина, а поведение её, как способ защиты.

– Поезд-сказка. Знаешь, я сам посажу тебя на него, ведь не зря же я приехал к тебе.

– Чтобы я уехала, чтобы посадить меня на поезд?

– А почему бы и нет? Я хотя бы видел тебя, и даже чем-то помог.

– А ты меня хотел видеть?

– Тогда – да, но в эту минуту, может быть, кто-то садился на поезд, (– На самолет.) да, на самолет, чтобы лететь ко мне. И знаешь, тот, к кому ты едешь, тоже садится на поезд, и вы встретитесь лицом к лицу на какой-нибудь перегонной станции, опершись локтем на обеденный столик; и ваше тепло будет дышать на оконном стекле маленьким запотевшим кружочком, и будет мешать вам видеть друг друга; и ты поймешь, что он уже видел ту, к которой едет, на одной из таких же станций, и не помашешь рукой, чтобы ехать дальше в никуда, чтобы…

– Хочешь я поговорю с ним?

– Зачем, он все равно сделает так как считает нужным.

– Да, и вообще-то здесь нужен человек нейтральный…

– Почему ты не был чуть более настойчивым, ведь у нас могло бы получиться.

– Правда? – удивился я, чуть смутившись.

– Правда. Ты повел себя как-то не так…

Всегда получается как-то не так. Я Оксанке говорил: зря она выбрала меня, ей надо было искать мальчика-девственника, который бы её боготворил.

Мне было пора уходить, ехать домой, покидать моего милого друга…

– Даже если мы расстанемся с тобой, мы останемся с ним друзьями, понимаешь?

– Понимаю, – отвечал мой друг, через-чур преувеличивая свои способности после второй бутылки водки.

– Даже не смотря на то, что он был средством приблизиться к тебе, мы все равно есть нечто от тебя независящее…

…покидать тихо, спокойно, с ясной убежденностью, что ничто не помешает мне вновь в любую минуту увидеть её, услышать её, уже ставший любимым, голос по телефону. Она рядом. Я вспомнил слова Ортеги, что любить – значит утверждать существование любимого, не мыслить мира и жизни без этого человека. Ими стали Ритка, Ду-ду, Наташа, которая вынужденно передавала эстафету Оксанке, два моих друга и родственники – всесильные и суровые духи-хранители, которых почти не видно в реальной жизни.

Утверждать существование… Но Ортега говорил еще об одном элементе – совершенстве любимого, некой черте, которая заставляет трепетать сердце от счастья столь близкого присутствия к этому необычному свету. Ду-ду была совершенна, она была похожа на меня, и я часто представлял пасторальные картины, которые, конечно же, и для неё были бы счастьем. Я вспомнил, как не удержался от ритуала сойти с троллейбуса на Воробьевых горах и пройти от Мичуринского проспекта до храма Святой Живоначальной Троицы. Это место, где с обрыва открывался восхитительный вид на Москву, было связано для меня с несколькими годами, посвященными единственной и первой возлюбленной. История эта романтична до безобразия, и может быть, когда-нибудь у меня хватит сил и здравомыслия описать её доступным человеческим языком. Наташка тоже была совершенна, уже хотя бы своей простотой. Девушка, которая отзывается на каждый твой взгляд и не придает никакого значения тому, что сама вынуждена оплачивать общие счета. Я ни с кем не был так счастлив. Это было самое сладкое время моей жизни: никаких забот – я и она, – как в раю, друг для друга!.. Даже как-то символично, что её мама работала всего в нескольких метрах от обрыва, где я вздыхал когда-то от несчастной любви. Все на одной полочке, в одном месте, именно поэтому я выходил здесь с Оксанкой, чтобы сфотографироваться, чтобы и её приобщить к этому святому для меня месту.

“Первая любовь” Куприна. “Её звали Елена…” Когда я говорю о ней, словно вспоминаю о затаившейся, забытой боли. Я боялся к ней прикоснуться, но меня тянуло, я вынужден был бросаться с закрытыми глазами в это полымя, часто совсем не соображая, что делаю. Я счастлив, что судьба развела нас, но если бы ей опять потребовалась помощь – я бы не задумывался…

Обратно я возвращался на метро – так быстрее. Не хотел заставлять ждать свою будущую жену, а может быть сам поскорее хотел её увидеть. Как Одиссей, насмотревшийся за время двадцатилетнего отсутствия на мир и рвавшийся в родной край, чтобы обнять ту единственную, которая досталась ему нелегко и честно. Я возвращался к будущему из прошлого; из не такого плохого прошлого к неизвестному будущему, но чем-то я чувствовал, что поступаю правильно, что Оксанка, конечно, любит меня, и у нас должно все получиться хорошо.

Я хотел наконец-то причалить к своей Итаке, завести детей…

– Она говорила, что хочет от тебя ребенка? Конечно, говорила! А ты поддался, глупенький, ты поддался!

…знать, что где-то живет Телемах и ждет твоя Пенелопа. Оксанка была первой, с которой у меня возникло такое желание.

А потом пошло что-то не так. Она говорила, что не хочет растить нашего ребенка в нищете, что не уверена в моих чувствах… Одним субботним утром она швырнула тест на беременность мне в лицо; и я, приподнявшись на подушке, больше испугался, смотря на неё, чем на две полосочки, проявившиеся на мокрой бумаге. Конечно, мы “не планировали” этого так скоро, хотя догадывались, что оно могло произойти в любую минуту, и я был готов, и думал, что она тоже. Потом моя реакция дала право ей утверждать, что “если бы я видела твою радость, если бы…” Она бы все равно не оставила ребенка. Конечно, я никому не говорил об этом позоре и хорошо, что Ритка не догадалась спросить.

А ведь я тебя уже начал любить…

На улице моросил дождик. Теплый летний дождик, как плакальщица, как грустная девушка. Вечерело.

Около метро мои мысли рассеялись; я смотрел на лица в вагоне, в переходе, на эскалаторах. Иногда это бывает забавным, поучительным, а иногда прошибало до слез, – и какой-нибудь мальчишка со скрипкой, или старик с аккордеоном, или (особенно часто в переходе на “Повелецкой”) целое трио студентов (мне нравится думать, что так), особенно, если мальчишка, и “1812 год” или Вагнер. Это что-то невообразимое, неподвластное пониманию – людское море, Лета, настоящая Лета, и островок посередине темной реки, и на нем мальчик, почти маленький принц, и как бы он не играл – он играет виртуозно; и вдруг все останавливается, замирает, и встает солнце над подземельем, и не видно этой ряби, времени. Вечность! Словно дыра в континууме. И оттуда свет, из-под струн этой скрипки, или флейты, волшебной флейты. И волшебство из противоречия, из столкновения двух миров – храм суеты и еретик – чистый ангец, играющий на флейте, как Орест Сартра – то увлекающийся, то вновь захлебывающийся в позорной воде, где визжат эриннии, в каждом взгляде, источаемом темной рекой, вместе с никелированными монетками.

– И знаешь, что еще? Непоправимое есть. Что-то ломается. Ломается навсегда. И уже с этим ничего не поделаешь, как бы не врал себе, как бы не призывал на помощь ответственность перед чувством к человеку, чувством, которого уже нет, мертвецом, которого обнимаешь, не желая верить, что тебе становится все холодней и отвратительней от его объятий.

– Уходишь навсегда, – Ритка рассмеялась этому открытию. – Да, почему-то так всегда и происходит со мной, – совесть не позволяет вернуться, как будто это я виновата. Странно. Это как спавшая пелена – ушел, сделал шаг и уже ответственен за него, уже сказал своим уходом, что этот человек мне не подходит, и ты хоть в лепешку разбейся, хоть перебирай все самое сладкое – уже ничего не поправишь.

– Николь и Марраст, Хуан и Элен, – что-то ломалось даже не смотря на ответственность, на обещания, на боязнь пустоты, отныне пустоты, ибо Николь больше не сможет смотреть на Марраста, даже зная, что он, конечно, простил её и ждет, и Марраст будет видеть этот уход, эту недовольную, этот плевок, наивный, но свершившейся разрыв. И Элен не сможет стать другой, не сможет забыть, и даже простить, не смотря на убеждение, что нет ничего непоправимого в мире. И Хуан будет искать не Элен, будет искать другую мечту, потому, что Элен – обман, галлюцинация, эгоистка и дрянь, как о ней давно говорили друзья⁷. И Оксана не сможет простить, и я. Сентябрьский звонок Наташки открыл глаза на этого мертвеца, которого я обнимал, и все еще кричал, забравшись с головой под одеяло, чтобы никто, кроме неё, не услышал: “Я люблю тебя!” Тогда она во второй раз ответила, что тоже любит, и это было концом, она сказала, что прощает, что она тоже человек со своими слабостями и желаниями, что вовсе не гордая и не твердыня, что ей это не нужно, что она тоже умеет плакать и кричать от боли, – и тут, словно по волшебству, я оказался гол перед чувством, которого уже не было; доспехи стали не нужны, а под доспехами не осталось ничего, бороться было не за что, все было принесено добровольно и это оказалось ненужным! Понимаешь?! То, к чему я стремился, было уже обманом! Она предлагала мне все, а это стало для меня пустым! Я думал, как вежливее повесить трубку, представляешь?!

Ритка правильно говорила: в любви самое красивое – начало, каждый находит там для себя все, что необходимо для полета (еще бы! – незнакомый человек вдруг начинает боготворить меня, а что, если правда так и мое место на небесах?!). С Оксанкой в начале тоже было все до умопомрачения красиво. Это был настоящий медовый месяц, который растянулся на три. Даже сейчас я вижу в ней отголосок того счастья, к которому, как и всегда, относился с подобающим рассеянный пренебрежением (словно не доверяя, ловя его мимолетность с сознанием, что этого не может быть, что это обман, который скоро закончится), но все же упиваясь им. Все дело в этом роковом “скоро”, оно, как и любая смерть, любой конец крайнего, абсолютного, отравляет сознание. Жизнелюбец – это тот, кто ждет смерти. Я играл счастьем с беспечностью ребенка или животного, вопреки всем правилам и обязательствам. Я часто вспоминал слова⁸ Фромма, и находил удовольствие именно в этой последовательной иррациональности: идти вперед, осознавая неизбежность краха только потому, что в данный момент прикасаешься к красоте⁹, к совершенству, к вечности, к мгновению, за которым рано или поздно все равно ничего не останется. Так я вел себя и с Ду-ду. Посторонний, Локки, для которого этот мир не имеет никакой ценности, и в то же время в нем все бесценно: запах цветка и её улыбка – уже целая вселенная, которая оторвалась от губ и глаз и существует в реальности, кричит, поет, не зависимо от взятых обратно слов или холодного сугроба, под которым погребены лепестки. Мир без апелляций, мир, где каждая фраза вписана в чистый лист и уменьшает нашу свободу поступать ей вопреки. Где каждый шаг – путь; где извилистый путь – трусость, а прямой – отчаяние.

Я хотел попросить у тебя прощение за эти слова, за эти мысли, за эту жизнь, но не буду, хоть ты и судья мне. Я не смогу передать тебе первую ночь с женщиной, с любимой женщиной всей моей жизни, когда я искупал её грехи и плакал от столь долгожданного падения в её объятьях. Я не смогу описать тебе КОПЭ над озером, утопающий в тумане, как Вавилонская башня в облаках. И то, что любая девушка с прямыми, длинными, белокурыми волосами, похожая ростом, комплекцией или стилем одежды заставляет замирать мое сердце, как в 1999 году; хотя я, конечно же, буду бежать любой возможности встретиться с нею. И то, что еду сейчас в маршрутке и ловлю себя на мысли, что сидящая впереди девушка ничуть не хуже той, которую я навсегда потерял, и не лучше той, которую я приобрел…

Ты сама должна все это увидеть, испытать эту сладкую боль, а иначе какой смысл?..

Новелла 2

Никогда

Это думал я с тревогой, но не смел шепнуть ни слога

Птице, чьи глаза палили сердце мне огнем тогда.

Это думал и иное, прислонясь челом в покое

К бархату; мы прежде двое так сидели иногда…

Ах! При лампе не склоняться иногда

Больше, больше никогда!

Тень ложиться удлиненно, на полу лежит года, –

И душе не встать из тени, пусть идут, идут года, –

Знаю, – больше никогда!

Э. Алан По “Ворон”

Глава I

Наташа. Наташечка. Любовь моя. Восход жизни моей, грусть моя…

Кажется, спит сейчас за спиной, милая, обнаженная, полуприкрытая теплым одеялом, положив голову на руку… Я боюсь побеспокоить её, поднять сброшенную на пол подушку, перекинуть одеяло по диагонали разобранного дивана, чтобы оно приняло положение умотуманящего тела… Господи, помоги мне!

Как давно это было, сколько дней прошло, лет?.. Бесконечность! Слепящая, головокружительная пропасть, которую никогда не преодолеть, никогда! Только назад есть дорога – в воспоминания. Но и они – отрада.

Все началось полгода назад, когда мои собственные несчастья одно за другим скрывались под темной водою Леты, а жизнь наполнялась все большими красками, как экран монитора, после приобретения хорошенького видеоадаптера. Причем этим последним дело не ограничилось, и я начал задумываться над покупкой автомобиля. Вещь по большому счету суетная и бесполезная, но в иных ситуациях позволяющая избегать жизненного неудобства. Времени в моем распоряжении – вечность, весеннее солнце дурманило голову неопределенно-сладкими грезами, – одним словом, нужно было заняться чем-нибудь несерьезным, например, окончить автокурсы.

Смутные надежды на жизнеопределяющую, долгожданную встречу с волшебным существом, составившим счастье моей жизни или хотя бы осветившим несколько её тусклых мгновений, быстро развеялись уже на первой теоретической лекции. Полуразбитый класс, наполненный эго-маскулинной массой, кое-где скрашенной веселым девичьим безразличием, которое отчасти объяснялось замужним статусом этих жемчужин, напрочь убили во мне интерес. Я отдался учебе. Даже подсевшая ко мне в первый день девушка “де юре” и существо неопределенных амбиций “де факто” не вызвала во мне никаких эмоций, кроме, разве что: “Слава Богу, что это не тот мрачный жирный боров, сидящий во втором ряду”. Одним словом, я был счастлив, что хоть чем-то занимаюсь, что адреналин гуляет в моей крови в предчувствии будущих экзаменов, назло ленивому весеннему солнцу и мечтательной сонливости.

Наташку увидел там же, в первый день, она сразу привлекла внимание, не знаю почему. Она выделялась. Секунды, за которые я окинул класс, не могут ничего объяснить. Заметил только, что она была невысокого роста, немного полной, очень красивой, что вызывало недоумения о необходимости количества косметики на лице, живая, светловолосая, очень уверенная в себе, чрезвычайно уверенная, – в отличие от остальных легкомысленных бабочек в ней чувствовалась сила. Может быть, именно это и остановило мой взгляд на доли секунды. Но не более. Самоуверенность штука роковая, циничная и расчетливая, не в пример безобидной восторженной глупости, которую я все время предпочитал. Нечего было и думать. Тем более косметика создавала впечатление вульгарности.

Но вот прошло две недели, мы героически учились по праздникам и воскресениям, было 8 мая, преддверие великого дня, я пришел как всегда раньше, стул рядом ждал неразгадываемую загадку неопределенных амбиций (помню её единственный “личный” вопрос: “У тебя есть машина?.. А какую ты собираешься покупать – нашу или иностранную?”); как тут в класс входит златовласая Эос, несколько неуверенно проходит мимо, а затем наклоняется и спрашивает: “Можно присесть?” Я улыбнулся про себя, представив конфуз моей прежней сопартницы, видимо полагавшей, что место за ней закреплено навечно (опоздавшим приходилось сидеть в проходах, ибо мест не хватало), и с радостью пропустил эту новую загадку, интерес к которой у меня возник уже в первый день.

Урок прошел необычайно весело. Наш преподаватель несколько раз готов был сопроводить серьезные взгляды щекотливыми замечаниями в адрес новообразовавшегося тандема, прежде ни с той, ни с другой стороны не замеченного в нарушениях общественного порядка. Но сдержался. Наташа успела зарекомендовать себя, а другая звезда, по классификации относящаяся к скромно-интеллектуальному белому карлику, уж слишком не подходила для пошлых шуточек.

Так мы провели два с половиной часа, и домой поехали вместе. Она мне понравилась. Под предлогом координации учебного процесса я взял номер её телефона и предложил свой на её замечание: “Это я скорее буду спрашивать у тебя”. Чудесно, на том и расстались. Не помню, поцеловал ли я её на прощанье, но она крикнула через толпу: “Займи мне завтра место, если придешь раньше!”

“Трудная задача, – подумал я, выходя из метро, – а если раньше придет мой фригидный монстр, как я потребую у неё не садиться на место, на которое она имеет больше прав, чем моя залетная Наталья?” Лучшим способом избежать столь щекотливой ситуации было вообще не идти завтра на учебу. Судьба склонилась к моим мольбам и, к тому времени, когда я должен был решать сложнейшую этическую задачу, она со всей силой своего милосердия ударила мне по почкам, да так, что я сквозь слезы радости созерцал празднующий город через окно машины скорой помощи. Наташка подумала, что я вчера загулял за городом и сейчас плохо себя чувствую. Она была не далека от истины.

Через четыре дня я лежал в своей квартире, помирая от одиночества, взял телефонную трубку и позвонил старой знакомой, – её не было дома. Я достал Наташин номер телефона и, все еще сомневаясь в правильности решения, набрал его: завтра нам предстояло идти “на компьютеры” и я подумал провести вместе тот час разницы во времени, который сложился между нашими группами.

– Алло, Наташу будьте добры.

– Это я, – ответил веселый, знакомый и уверенный женский голос.

– Это Михаил…

– Привет, а я уже сама хотела звонить тебе, – перебила она, необычно оживившись, мой монолог, готовый продолжаться представлением фамилии, места и времени знакомства.

– В самом деле?

– Тебя не было на прошлом занятии, я подумала – может, что случилось?

– Я попал в больницу, но сейчас все хорошо. Что было девятого, тебе удалось найти место?

– Пришло человек десять, решались организационные вопросы, ничего интересного.

– Я подумал, может завтра встретимся, если ты придешь на час пораньше: у меня “компьютеры” в пять кончаются, а у тебя начинаются в шесть, посидим где-нибудь.

– Хорошо, только без пятнадцати шесть я встречаюсь с подругой, чтобы показать ей дорогу…

Вот так все и началось. Жалею ли я, что поддался слабости, мимолетной вечерней грусти, часто обволакивающей разум в одинокой квартире? Ничуть. Даже если со мной случилось это сотню раз, я бы с радостью сделал все точно так же. Господи, как я благодарен тебе за этот подарок! Ни секунды, ни секунды не сомневался я, если бы мне предложили пережить эту боль снова! Боль утраты. Боль воспоминаний о невероятном, нечеловеческом счастье, которое тебе больше не пережить никогда, никогда!!!

Однажды я говорил себе, что в человеческом мире нет ничего раз и навсегда установленного, невозвратимого; что все можно исправить, простить, искупить при достаточной тактичности и тонкости восприятия мира другого человека, но тогда я не учел одного фактора, – что все это действует лишь при возможности общения с данным человеком. А когда ты не знаешь, жив ли он вообще, и где его найти, то остается лишь смутная надежда, что он когда-нибудь вернется в твою жизнь. Только память и ожидание, с которыми приходится жить.

На следующий день после самого короткого нашего телефонного разговора, Наташка ждала меня на выходе из компьютерного класса, она улыбалась. Видя такой расклад, отставленная сопартница, ожидавшая там свою очередь, не пожелала со мной даже поздороваться. Милые женщины!

На улице было холодно, и Наташка пригласила меня в “Штрафной”, куда, как оказалось, сама часто хаживала. Её брат был заядлым футболистом и не мог избежать этого гастрономического чуда, где с двухметрового жидкокристаллического экрана вашему ланчу аккомпанировал истошный голос ведущего силой в восемьдесят децибел. За двумя столиками в середине зала сидели футбольные фанаты, пили пиво и при каждом “опасном моменте” выливали свои ненормативные переживания в воздух. Воздух благоухал. Подошла официантка, протянула меню и вежливо дождалась заказа. Я не был голоден, поэтому взял только чай. Наташка попросила суп и водку. Официантка, немного мешкая, предложила мне к чаю “кусочек пирога”, я, не желая затягивать заказ, быстро согласился. Она ушла. Наталья достала сигареты и закурила. Говорить было не о чем, да и невозможно при таком шуме. Я смотрел на её руки, освещенные неоновыми фонарями, её лицо, преисполненное невозмутимостью сфинкса, её медленные, уверенные движения сигаретой, источающей таинственный фимиам древних мистерий. Моя сивилла смотрела футбол.

Официантка поменяла пепельницу, затем принесла заказ. “Кусочек пирога” оказался удивительно вкусным, огромным и дорогим. С чего-то надо было начинать, и моя милая рассказала о том, как развлекается. Мне стало неловко, я неуклюже парировал ироничными намеками на клубную жизнь, завсегдатаев кофеен и папочкины деньги, нес такой бред, о котором вспоминать тошно. Мне было уже все равно: я рассчитывал ретироваться. После того, как три дня назад от меня уехала Ленка, и я все еще находился под впечатлением, Наташка была для меня все равно, что инопланетянка. Как тут она пригласила меня в ночной клуб! Такого коварства я не мог ожидать.

– Скажи: да, сделай мне приятное, – загорелась она, пристально глядя мне в глаза и моляще улыбаясь.

– Но… – я не знал, что возразить, придумывая на ходу всякие глупости, – мне нечего одеть, у меня…

– Брось, ты совсем не плохо выглядишь: наденешь эти джинсы и какую-нибудь белую футболку. У тебя есть приличная футболка?

– Есть.

– Ну вот. Пойдем. Я покажу тебе один из моих любимых клубов: цены там небольшие, тебе понравится.

Я был в нокауте. Я капитулировал. Договорились на том, что заеду к ней на такси в двенадцать часов.

Глава II

Была ли это прихоть или я действительно ей нравился – вопрос теперь никогда не разрешить. Но, что бы там ни было, той ночью Наташка открыла мне счастье. Это внерационально, ощущение нельзя передать, просто что-то перевернулось в сознании, словно вспыхнувший из детских снов архетип вырвался фантастическим фейерверком. До сих пор захватывает дыхание при мысли об этом. Когда-то Сенека говорил Нерону, строившему очередной дворец: “Ты покажешь себя великим бедняком, ведь если потеряешь его, то другого такого уже не приобретешь”. Нерон не слушал. “Роза, в благовонье растворясь, счастливей той, что на кусте невинном живет, цветет, умрет все одинокой”. Я познал счастье и умер. Умер для жизни, ибо все другие радости потеряли смысл. Без неё. Словно Сверхновая она вобрала все мое существо и исчезла во Вселенной. Навсегда.

14 мая я думал об этом меньше всего. Мои мысли наполняло беспокойство по поводу вещей более земных и конкретных, и главной из них была: “Хочу спать и послать все к чертям!” Будучи индифферентным к ночным развлечениям, быть может, в силу природной утренней активности, я пересилил себя чувством долга и любопытством, оделся, вышел на дорогу, но поймать машину на темном затерянном шоссе не получилось. Я сел в пустой автобус, который довез меня до Кутузовского проспекта. Там я остановил “Волгу”. Наташка ждала, окна её квартиры были открыты. Машина посигналила два раза, из-за занавесок под пение попугаев показалась милая улыбка, через две минуты она вышла. Я был неуклюже-вежлив, хотел спать и, кажется, впервые поцеловал её. Водитель с первого раза понял куда надо ехать: «Tabula Rasa».

На Площади Победы мы остановились купить сигарет: она достала деньги, я вышел, и принес ей пачку “Парламента”. Было холодно и неуютно, мрачноватый водитель старой, гремящей “Волги”, казалось, был недружелюбен ко мне, как большинство похотливых таксистов, разъезжающих по ночной Москве. Левую руку я положил на Наташкино плечо и прижал её к себе. Стало чуть спокойнее и теплее. Она рядом, она едет со мной веселиться и, может быть, она останется рядом со мной навсегда…

Около клуба нам пришлось подождать несколько минут, пока “Монгол шуудан” не закончит свое выступление. Наташка курила, рассказывала про клуб, своих друзей, затем последние аккорды, которые растянулись на пять минут и человек шесть, таких же любителей “Монгол шуудана”, как и мы, прошли вовнутрь. Посредственная обстановка клуба тут же была раскрашена ста граммами водки и началась феерия. Стоит ли рассказывать о ночной алкогольной эйфории, растворенной в ударах светомузыки, поцелуях до потери сознания, безумных глазах, боготворящих тебя, танцах, до боли в селезенке, сизом дыме, обволакивающим черное платье твоей демонической королевы? Описание здесь проиграет действительности, да и действительности в этом празднике ночи было не так много: только её глаза, её тело, её губы и огненный вихрь счастья!

Время от времени я сидел за столом, чем-то напоминавшим добротно сколоченные, засаленные с ободранной краской столы в захудалых пивных или провинциальных закусочных. Сидел, пил “колу” и смотрел на волшебное чудо, очаровывающее танцующих мужчин колдовским обаянием. Мне было интересно наблюдать за ней на грани возможного (стыда, если хотите). Она – моя! О, как много бы я отдал за то, чтобы провозгласить это сейчас, но тогда… Тогда я был счастлив. Под конец вечера в медленном танце я спросил у неё: “Поедем ко мне?” “На Сколковское шоссе?” – улыбнулась она. “Да”, – ответил я. “Поедем”, – запросто сказала она и утопила меня в поцелуе.

Вышли из клуба мы в шесть утра, хотя на моих часах, имеющих склонность при ударе нарушать свой привычный ритм, было только три. Промозглое, блеклое утро разочаровало нас: куда приятней возвращаться домой под звездным, теплым небом, чем обгоняя первые автобусы с полусонными работягами. Но скоро я позабыл об этом, прижав к груди несметное сокровище, словно выплывшее из сказок “Тысяча и одной ночи”. Посреди моросящего, пустынного проспекта я вознесся к небесам, держа в своей ладони её пальцы, утопая в её восхитительных глазах…

Златовласая Эос, она спала среди моих простыней истомленная ночью и восхищением.

Всего лишь каких-то пятнадцать часов назад я собирался расстаться с этой удивительной женщиной, а теперь, ошалевший от счастья, ласкал глазами несравненную красоту, боясь вспугнуть её сладкий сон.

Я поднялся с постели, смыл накопившуюся за последние сутки грязь и из ванной направился на кухню, чтобы приготовить завтрак, ибо сегодня нам предстоял трудный день: внутренний зачет по теории, а мне, помимо, в одиннадцать часов надо было показаться на площадке вождения. Как не хотел я никуда уходить, как не хотел будить мое необычное чудо, улыбавшееся сквозь сон почти лишенными туши ресницами и прелестными алыми губами зарождавшемуся весеннему дню. Я осторожно опустился с подносом на колени, провел ладонью по её волосам, по гладкой спине. Милые ресницы стали вздрагивать и, наконец, взметнулись вверх, открыв душу моей сказочной королевы. Я поцеловал её.

– Прости, но через час мне нужно быть на вождении.

– Сколько времени, – спросила она, поворачиваясь на спину.

– Десять, – я солгал – было половина десятого, – и даже не потому, что не был уверен, что мы вовремя соберемся, а просто до одурения хотел видеть её глаза, говорить с ней.

– Хорошо, сейчас встану, – ответила она, чуть виновато улыбаясь. – Прости, что так получилось ночью.

– О, Господи, милая моя, ты была великолепна, выброси все из головы. Хочешь завтрак? – спросил я, поднимая поднос.

– Принеси стакан воды.

– Может кофе, сок?

– Нет, мне нужно запить таблетку.

Я подчинился. По пути захватил её сумочку, где лежали противозачаточные таблетки. О, как она была прекрасна среди измятых простыней! Приподнявшись на локте, она взяла стакан, раскрыла пакетик, выпила небольшую капсулу. Затем встала, облачилась в рубашку, которую я достал её из своего гардероба, и ушла в ванную. По приходе она позвонила брату, затем стала “приводить себя в порядок”. Этот процесс занял минут двадцать, от завтрака она отказалась.

Выйдя на улицу, она поняла, на сколько это было недальновидно.

– Знаешь, я сейчас жалею, что не скушала яйца.

– Ну, вот! – посетовал я. – Ты дома себе что-нибудь сготовишь?

– Я спать хочу, да и билеты подучить надо.

Милая Наташка, как обескураживало меня по началу её хамелеонство, её изумительная способность переключаться с одного дела на другое, – сейчас она серьезно планировала предстоящий день, как будто и следа не осталось от той восхитительной ночи, что таки нарушала деловитость сонливой задумчивостью. А я хотел танцевать. Я шел рядом, прижимая к груди её руку, согнутую в локте, держал над нашими головами зонтик и умирал в её еле тлеющих глазах!

Эти яблони за окном, “Love doesn't ask why” Celine Dion из колонок компьютера, плачущее небо… Ведь это же примета: отношения, завязанные пасмурным днем длятся всю жизнь. У меня всегда были проблемы с приметами.

Мы поймали машину, Наташка подбросила меня до “Кунцевской”, через несколько часов мы снова встретимся. Снова встретимся. Чтобы избавиться от страха и боли надо смотреть им в лицо. Сейчас произнес эти два слова и побледнел, как смерть, затем лихорадочная волна поднялась по телу, готовая взбрызнуть из глаз ураганным ливнем. Зачем мне это нужно, зачем я снова воскрешаю невозвратимые мгновения, которые душат меня? Я люблю её. Я думаю о ней, но теперь с мукой, ибо никогда больше, никогда не увижу её снова! Говорят, время лечит, но, видимо, сейчас я еще не хочу выздоравливать, у меня есть еще силы терпеть боль. Я люблю её, я еще надеюсь, только на что? Целых полгода и ни одной весточки! Ни одной! Говорил же себе: узнай телефон её родителей, посмотри в записную книжку, перепиши номера двух-трех подруг, но зачем, – я верил ей! Я до сих пор ей верю! Не укладывается в голове, почему она не дает знать о себе, почему??!