Читать книгу: «На Улице Старой»
Глава I
С самого утра, опохмелившись пивом, бухал валенками Захар, высматривал в окно соседей, готовых высыпаться на Старую улицу, чтобы обсудить случившееся.
Не спалось ему всю ночь. То тут, то там на ум приходили разные сорные мысли, и вместо того, чтобы отогнать их, лысеющий пятидесятилетний мужик раскрывал глаза и угрюмо пялился в потолок. За стенкой громко сопела жена. Захар грустно вздыхал, подсчитывал, сколько они не спят вместе. Наверное, с тех самых пор, как подросла Оленька и стала забираться в кровать к матери. Пряталась под крылышко – там и засыпала.
Захар вставал, гладил ноющие после долгого лежания бока и продолжал пить. Неоконченные «Пять озер» вперили свои бездонные очи в мужчину. Стоило ему вытянуть волосатую руку со смугловатой кожей и пигментным пятном в форме сердца, как по всему телу разливалась боль. Кажется, он пил больше недели, и вот теперь совсем не мог взять в рот. Водка показалась вязкой, как жижа, даже скисшей какой-то. Не спирт, а уксус самый настоящий. И от него начало мутить.
Ходил с тошнотой по избе Захар больше часа. Катерина спала непробудным сном, прижавшись к стене. Тяжелая смена в «Пятерочке» сказывалась: сегодня они с Ленкой, лучшей подругой, принимали товар. И разгружали, и вносили в компьютеры, и готовили новые ценники. Все за раз не сделаешь, особенно не напечатаешь и не расклеишь ценники. Однако за несколько часов после смены успели управить полдела, а потому спалось хорошо, легко и приятно. Младше Захара почти на десять лет, Катерина радовалась, что ее не одолевали те болезни, которые медленно подкрадывались к мужу. Но он пил как не в себя, словно конь на водопое. Каждая следующая рюмка давалась лучше предыдущей, но после двенадцатой что-то просилось наружу, и оно порой прорывалось, но не в унитаз, а прямо на пол.
Ночью Катерина не вставала. Знала, что засохнет, что провоняет на всю избу, но после тяжелого рабочего дня спокойно спала. Ототрет, отмоет утром. Конечно, всплеснет руками, обматерит Захара, но все равно уберет, выкинет по дороге на работу бутылки и забудет об этом до конца дня. Ей еще ценники клеить и на кассе товары пробивать. Перед глазами женщины плыли мутные образы уродливых, невоспитанных обывателей, швыряющих на ленту колбасу по скидке, йогурт с кончающимися сроком годности и шоколадки с пальмовым маслом. Зато отечественные!
«Пакетик нужен? Нет? Хорошо. Карта магазина будет? Баллы копим, списываем? Триста тридцать рублей, пятьдесят копеек. Наличка или по карте?».
И так каждый день, по одному и тому же кругу. Во сне она невольно разжимала рот, и с губ слетали вызубренные до головной боли фразы. Вымученная улыбка появлялась на морщинистом лице, возникала из ниоткуда в ночной тишине, изредка прерываемой буханьем Захара. Мучимый видениями и воспоминаниями, не в силах осилить еще одну-две рюмки, он шатался из угла в угол, громыхал посудой на кухне, вливал в себя кипяченную воду стаканами.
А после просиживал по полчаса в туалете. Зайдя в него, вспоминал, что снова забыл поменять лампочку. Раньше то, когда еще держали электриком, он никогда бы не забыл про нее. Пандемия выкосила Русь. Те же, кто выжил, подобно Захару, стали пребывать в странном состоянии. Кому-то полставки убрали, кого-то, как Водкина, сократили. Он стоял в очереди первый. Подвела беленькая.
Размышлял в темном туалете о своем, о насущном. Чесал волосатый пивной живот, народившийся больше двадцати лет назад. Тогда он баловался русским, затем перешел на чешское, а теперь вот, нисколько не экономя, жадно наслаждается любимыми марками беленькой.
Поглядел на старые круглые часы, кажется, дореволюционные, перешедшие по наследству от деда: четыре часа наступило.
Спать никак не получалось. Только возвращался в постель, укрывался с головой одеялом, как тут же откидывал назад. Горячий пот струился по колючему лицу, испещренному родинками. Захар утирал большой грубой рукой испарины, дышал с одышкой и вновь возвращался к мокрому лбу. Шершавым языком водил по сухим губам, тихо скулил, изможденный бессонницей.
Единственным утешением и хорошим ночным компаньоном был телевизор. По кабельному крутили разные передачи. Захару с лихвой хватало тридцати каналов. Смотрел он больше всего новости, документально-историческое, изредка переключал на программу про дикую природу. Манили Захара темные леса, полные леших и старинных преданий. Непролазные, густые, где в годы войны укрывались партизаны, готовившие диверсии против немцев, они вставали в воображении мужчины и укрывали хвойными лапами. А он пригибался к мшистому настилу, вслушивался в дыхание земли, подбирал что-то с нее: шишки еловые, ягоду красную и черную, хрустящие под ногами веточки.
До леса от избы Водкиных далековато, но гораздо ближе, чем от городской площади. Через окно открывался изумительный вид на ночную Волгу. Вышедшая из-за облаков луна проливала ярко-желтый свет на надтреснутый лед. В последние недели февраля выдалась теплая погода, почти ноль градусов, и лед, прогретый солнцем, начал истончаться. Под воду ушло уже двое подростков. А после морозы ударили с новой силой.
«Зима не спешит уходить. Куда ей – еще март на носу!» – размышлял вслух Захар, высовывая лысую голову в окно.
Находил студеный ветер. Метельный вихрь промчался по Старой улице и припорошил оттаявшую несколько дней назад землю. На грязных лужах образовалась тонкая кромка льда. Птицы, нечаянно плюхнувшиеся на нее, провалились в лужи, и, всполошенные, взмыли в воздух. Захар, завидев в свете фонаря недовольных галок, посмеивался, а после возвращал голову обратно в дом.
Включил телевизор, чтобы не помереть от скуки. Спать он не мог, да и не хотел, пожалуй, а потому, укрывшись одеялом, согревался и потел одновременно, глядел «Россию 24». Там повторяли дневное политическое шоу, так любимое тещей Водкина, что у него оно, наоборот, вызывало отвращение. Но так как обсуждали Украину, тему насущную, актуальную и очень болезненную, особо важную для сердца простого русского мужика, Захар решил остановиться и не переключать. Слушал с замиранием, глотал воздух и чесал затылок, вспоминая, как на его глазах терзали Югославию, потом – Ирак, а затем и Ливию.
«Вот же ж американцы: не сидится им все. Давно бы поделили, как прежде, сферы. Че ж им сдалась Украина? Нашей всегда была и будет. Все равно ж под нас ляжет, а толку сопротивляться? Нравится, не нравится – терпи, моя красавица. Какие тут разговоры могут быть? Только если силой решать вопрос, но это ж возможно разве? Нет, не решатся. Силенок не хватит. Собаки лают – караван идет» – так рассуждал он, ставя в голове на паузу крикливых экспертов и велеречивых аналитиков.
В некоторых пунктах Захар поправлял их, вслух излагал собственное видение итогов развала Советского Союза. Припоминал и русско-японскую, и Николая Кровавого, при котором его прадед дом сложил. В нем теперь они с Катериной и живут. Смотрит на чету Водкиных Афанасий Петрович, наблюдает за бытом и днем и ночью, а правнуку постоянно мерещится дух предка, что ходит вместе с ним, бухает сапогами.
Неожиданно передача прервалась. Вмиг на экране возник он – Президент. Устало, пренебрежительно уставился в камеру и через голубой экран взглядом доставал каждого, кому довелось увидеть Его в прямом эфире. Захар от испуга привстал и вновь посмотрел на часы: перевалило за пять. Верховный главнокомандующий, прочитав длинную лекцию об истории, наконец перешел к главному. Захар схватился за бутылку, словно предчувствовал что-то важное.
«Мною принято решение о проведении специальной военной операции».
Машинально, не понимая, как так вышло, Захар избавился от водки в считанную минуту. Президент еще не кончил речь, а пустая бутылка оказалась на полу. Не разбилась – значит крепкая. Крепкая, как и воля главнокомандующего, но не такая мощная и непробиваемая, как череп Захара.
Остаток речи он слушал сидя. В голове крутились воспоминания о военной службе, о том, как его лучший друг погиб в Первой Чеченской, о том, как брали Грузию и горел Донбасс в четырнадцатом году. Внутри надрывно пела любимая доченька Оленька, уехавшая на Урал, подальше от него, «алкоголика и кровопийцы». Захар засмеялся, вспомнив, как она покрывала его матом. Тут же побежал к окну, в которое принялся высматривать соседей. Ему чудилось, что и у них в домах, сложенных из красного кирпича, вещал Президент.
Но было так тихо, как на кладбище. Редкие вороны рассекали небо, противно каркали и приземлялись на деревья. Выйдя на улицу в одних валенках и укутавшись в одеяло, Захар бродил от одного двора к другому, чтобы встретить соседей. Его распирало от желания поделиться с кем-либо великой, объявшей его высокое тело новостью.
Но Старая спала. Спал весь Торфянск, спала губерния и спала страна. Уже летели ракеты. По небу разливался красный огонь. Вертолеты и самолеты вторгались в воздушное пространство, разрывали громким гулом тихую, мирную жизнь. Темные города озарились пламенем. Бог войны шел по украинской земле, когда как по земле русской слонялся один Захар, не знавший, что и делать, что и говорить, как это все принять и осмыслить.
Не дождавшись пробуждения соседей, он разом кинулся домой, ворвался в спальню к жене, чтобы добудиться ее, воззвать к гражданскому долгу. Сквозь сонм пьяного угара и эйфории он пытался вымолвить что-то складное, что-то, напоминавшее человеческую речь. Катерина, испуганная дрожью волосатых мужских рук, забилась в истерике. Пришлось еще долго успокаивать, пока жена совсем не пришла в себя.
– Дурак ты, Захар. Пьянь и дурак. Что у тебя случилось? Болит что? Я же сказала, где лекарства лежат. Если бессонница, мог бы и снотворное выпить, – с недовольством в голосе говорила Катерина. Тем не менее, гневливые нотки сменялись заботой и сожалением. Выглядел муж жалко, потерянно, будто нерадивый медвежонок. – Что там у тебя?
– Катька…Ты не представляешь, что сейчас будет…Точнее, уже… – с запинками выговаривал Захар и мотал головой, чтобы лучше настроить «суперкомпьютер»: так он называл свою богатую на идеи голову.
– Да говори уже, заманал, ей богу. Говори, Захар!
– Война началась. Президент вышел и объявил. На Украине, Кать, война…
– Как война? Быть не может, – не веря ни ушам, ни глазам, говорила Катерина, но в душе начинала понимать, что это не белочка. – Захар, ты не шутишь? Война?
– Война, Катенька, война. Настоящая. Киев брать будут. Возьмут быстро, дня за три. Но потом что будет? Война, Катя. Кровавая война.
– Не понимаю, Захар, не понимаю. Это шутка какая-то, сон. Я же сплю, правда? – заливалась истерическим смехом Катерина.
Захар молчал, не зная, чем крыть такой аргумент. Он и сам не совсем понимал: спит он или нет. Думалось, что Президент появился только перед ним, сообщил что-то такое, что заставило быть Водкина прийти в себя. И он взаправду оживился, забегал не то от счастья, не то от ужаса. А теперь накатывал животный страх, первобытный, давно забытый, но теперь поднявшийся на поверхность.
– И чего делать, а? – спросила Катерина и завязала распущенные каштановые волосы. Она встала и запахнула махровый халат, прошлась по спальне, выглянула в окно, как и Захар полчаса тому назад. – Тишина такая. Все спят, кроме нас.
– Пусть спят. И ты ложись. И я лягу. Утром разберемся, Катенька.
Захар прижался к жене, как давно не прижимался. Его звериное начало взяло вверх, и он, давно не вкушавший плоти жены, повалил Катерину на кровать. Сейчас и он хотел себя чувствовать настоящим мужчиной. Пускай Захар не на фронте, пускай все остальные спят, но он спать не может и не хочет. По крайней мере, пока.
Любовь кончилась в три минуты. Сделав поганое дело, Захар отпустил вспотевшую и ужаревшую Катерину, забрал поясок от халата, словно трофей, и отправился спать. Отключились оба, хоть и долго думали перед сном, что такое война. Додумались до того, что их дело малое, а значит жизнь будет продолжаться. Все пойдет прежним чередом.
На том и порешили.
Глава II
Неделя обгоняла другую, и на русской земле стал таять противный мокрый снег, давно превратившийся в черно-желтую жижу. Омерзительное зрелище мочащихся на него алкоголиков если и не удивляло горожан, то точно вгоняло в тоску.
«И снова они…» – вздыхали жители Старой улицы, когда замечали низкорослых мужиков в потрепанных шапках и расстегнутых болоньевых куртках, блиставших под сенью весенних лучей. Вздыхали и Водкины, но более всего Катерина, выходившая в огород, чтобы начинать приготовления к посадке.
Небольшое хозяйство кормило исправно, несмотря на капризную погоду и болезни семян. Временами картошку поражала фтора, и тогда Водкины охали и ахали, посылали молитвы Богу, стенали, но все же шли в сторону родимой «Пятерочки», чтобы набрать невкусных, пресных клубней по высоким ценам.
– Не сезон сейчас: вот они и ломят цены! – объяснял жене Захар, когда та возвращалась из супермаркета с двумя огромными пакетами.
Развалившись в мягком кресле, он рассматривал себя в зеркале: гладил седеющие усы, крутил ершистую, непослушную бороду. Катерина вталкивала на задние сидения пакеты, из которых сыпались яблоки и картошка, и от злости хлопала дверью.
– Достало уже. Хоть бы встал и помог, – бурчала она, когда заводила подержанный мерседес, взятый несколько лет назад в кредит.
– Я как-то не заметил, что тебе помощь нужна. Думал, ты только за картошкой. Чего набрала там? – с охотой поинтересовался он, решив, что жена взяла его любимые булочки.
– Не тебе набрала, Захарушка. Куда тебе? Худеть не думал?
– А чего мне худеть? Я тебя чем-то не устраиваю?
– Ха! – смеялась Катерина, чувствуя издевку в этом глупом вопросе, ответ на который казался таким очевидным, что и не требовал озвучивания.
– Ты не смейся, а отвечай, – напирал Водкин, когда они поворачивали на Старую. – Набралась от Ольки манер дурных. Чего вам, бабам, неймется?
– Не вам, мужикам, нас судить. Не начинай, Захар, ой не начинай. Сейчас с Ленкой виделись, языками зацепились. Страшные вещи говорит.
Катерина, будучи мастерицей на лавирование в разговорах с мужем, также ловко повернула руль и чуть сбавила ход. Колдобины, полные грязной дождевой воды, пробивали днище у любителей погонять в частном секторе. Водкина знала этот район как нельзя лучше, а потому даже с закрытыми глазами могла управиться с машиной. Она вспоминала разговор с лучшей подругой, Ленкой Старовойтовой, с которой они не первый год пахали в «Пятерочке».
Блондинка невысокого роста почти не выпускала электронную сигарету. К такой она приучила и Катерину. Раз попробовав, она не смогла отказаться от такого удовольствия. Стоя на улице после смены, обе они хорошо раскуривались и травили байки о прошедшем дне. Ленка постоянно хваталась за крабики в волосах, поправляла их по-всякому и подмигивала проезжающим депутатам и бизнесменам. Катерина сочувственно вздыхала и никак не могла взять в толк, каково быть такой девкой, как Ленка.
– Ты не суди, подруга. У тебя муж, крепкий дом и дочка. А у меня что? Красная цена, паленка и макарошки. «Баллы копим?». Тьфу, противно аж, – и Ленка, не постеснявшись подруги и выходящих из магазина коллег, громко сплюнула.
Сплюнула смачно, да так, чтобы все остальные видели и слышали. Безбожно ругая главу города, Дмитрия Абрамова, она, готовая впиться когтями в горла богатеев, с тоской говорила о будущем.
– Лен, да будет еще все у тебя. Сейчас медицина чудеса творит. Не ездила в Тверь-то?
– О, Тверь! – восклицала Ленка и отводила в сторону кислую мину лица. Утирала выступавшую слезинку, хлопала наращенными ресничками и продолжала: – Ты думаешь там мне помогут чем? Я ж там бывала. Бесплодная я, Кать. Это последняя остановка. Ни мужа, ни детей. Родители померли, и, слава богу, что не узнали. Мать бы не пережила. У батьки тоже нервишки шалили. В один год ушли. Слава богу, что ушли.
– Ну ты погоди, Леночка, погоди, – успокаивала Катерина и по-женски гладила ее мягкие, пахнущие дешевым шампунем волосы. – Была бы мужиком – точно женилась.
– Спасибо, Катька. А дети? Детей не было и не будет у меня, – все возвращалась к больной теме Ленка и закусывала алые тонкие губы, уже не чувствовавшие боли.
– У меня что ли детей много? Одну Ольку родили – и больше не надо. Тем более с такими генами…
– А что гены? Что гены? Вроде Захарка мужик хороший. Его ж весь город уважает. Э, без такого электрика у нас бы неделю не было света. Ну помнишь, года три назад, когда ураган нашел?
– Ну помню… – ответила Катерина и вновь затянулась арбузом и дыней.
– Он же по первому зову подскочил. Все починил, все сделал. Ай да Захар, ай да сукин сын! За него держаться тебе надо, Катька. Держись-держись! Скоро все наладится.
Слушая лучшую подругу, Катерина все же не переставала удивляться, насколько коротка память у Ленки. Она помнит размеры причиндалов всех тех, кто побывал у нее в гостях, знает на зубок курс доллара, отлично осведомлена о новых политических расследованиях, но про поведение Захара будто бы забывает сразу, стоит Водкиной завести прежнюю песню.
В погожий весенний денек, когда коты шастали по огородам и пытались ловить кур, вышедших на прогулку, Катерина рассказывала мужу, как обсудили они с Ленкой войну. Захар натирал сияющую на солнце лысину, переодевался для работы в огороде и посмеивался с украинцев.
– Думают, что русского медведя могут победить? Не, быстро все кончится. За три месяца решат вопрос. Летом в Киев поедем, Кать, – говорил он и проходился по грядкам.
Земля, влажная, липкая, пачкала и без того грязные руки Захара. Работал он лениво, почти что и не работал, а так, напевая разные песни и срамя главу города, ходил по огороду, подвязывал кусты малины и черной смородины, чуть-чуть помогал жене с теплицей. Сама же она, причитая и вздымая полные грусти глаза к блеклому небу, отмечала у себя в голове, где посадит чеснок, где огурцы, а где петрушку.
Петрушку Захар любил, а вот перец, слишком безвкусный и «непитательный, совсем не примечал. Катерина была бы рада перестать сажать перцы, но Оленька, приезжая после сессии домой, любила заботиться о них и после подавать к столу. В особенности запали в душу фаршированные перцы, которыми она занималась ночью, когда мать спит, а отец залипает в телевизор на политические передачи или военное кино.
– Эй, Захар! Захарка! Ну ты где? – раздавалось с улицы.
Знакомый писклявый голосок выдал его обладателя: к железной калитке, скрежет которой противно сипел, деловито подошел Роман Леопольдович. Пройдоха со Старой улицы, ближайший сосед Водкиных, он нигде не работал и большую часть дня проводил в прогулках и поиске бутылки дешевого пива. Водка валила Романа на раз, и потому он начинал с пива. Переходил к беленькой лишь по особым случаям, например, в годовщину смерти жены, проработавшей двадцать пять лет на овощебазе, или в День Рождения Виктора Цоя, любимого исполнителя, напоминавшего ему об ушедшей молодости.
– Захар! – еще раз окликнул закадычного друга Роман и подтянул штаны.
Спортивки, вечно порванные и похабно топорщащиеся на худых, точно жерди, ногах, выдавали в нем не то наркомана, не то психа, сбежавшего из Бурашево. До него, конечно, больше сотни километров, но Катерина с дочерью часто шутили между собой о том, что по Леопольдовичу давно плачет палата №6. Слабо представляя себе происхождение этого выражения, народным духом и интуицией они чувствовали, что палата №6 – последний круг ада, место, куда попадают на голову больные, место, где они чувствуют себя вольготно, словно у себя дома. Оленька, лицезрев пьющего отца, шептала матери, что с «радостью бы сдала их обоих в наркодиспансер». Катерина, вздыхая в ответ, читала дежурные нотации и журила дочь, не в силах противопоставить что-либо здравое и толковое. Однако суровая, жертвенная любовь брала свое: уж слишком жалела она Захара, такого бесстыжего, обнаглевшего, но все же родного и милого ее горюющему сердцу.
Леопольдович довольно скалил желтые больные зубы, разводил в сторону длинные трясущиеся руки и залезал черными пальцами в нечищеные уши. Оглядываясь по сторонам, он нервно притопывал в ожидании ответа, и похабная ухмылочка украшала безобразное, все в шрамах лицо, местами опухшее, а местами осунувшееся. Неприятный, почти что мертвенный цвет его отпугивал Оленьку, но по дороге в школу, когда дочь Водкиных еще ходила туда, Роман любил подкараулить девушку и прогуляться с ней, чтобы вновь показать валюту Ирана и рассказать о путешествии в Афганистан, на маковые поля.
– Чего тебе, Ром? – наконец-то отреагировал Захар.
Он помогал жене с крокусами и розами, которые она высаживала в теплице, чтобы потом, когда те подрастут, пересадить их в огород. По двору вновь пронеслась кошка, выбежавшая из избы Водкиных. Черная, с белыми лапками, Дуся носилась как угорелая, будоража сонных и ленивых кур.
– Весело у вас, соседушки. Пойдем, потолкуем, может? Я тут новости смотрел. Мариуполь в кольцо берут. Азовцы засели, падлы. Пойдем, а, Захар?
Водкин тупо глядел в землю, ковырял носком ту ее часть, что была ближе к забору. За ним простиралась необъятная тверская земля, волжский берег, с которого несло свежестью и любимой болотной сыростью. У Романа звонко побрякивали бутылки, шуршали чипсы и кальмары.
– Сесть хочешь где-нибудь? – поинтересовался Захар и приоткрыл калитку, будто готовясь впустить друга в избу.
– А почему бы у вас не сесть? Давайте? И Катюха с нами, правда же?
Катерина молчала, как молчит лошадь, на которой держится худое хозяйство. Без нее давно решаются все вопросы, и она, все больше превращаясь в предмет интерьера, приносящий к тому же доход каждый месяц, почти не вступала в разговоры и споры с Захаром.
– Опять что ли? Три дня назад же вы сидели. У тебя тогда, Ром, Одессу брали. Может, хватит? Нам надо в огороде работать.
Лицо Романа исказилось. Его искренне удивляло, что жена Захара противится их посиделкам. На ум взбрели слова друга о том, как Оленька науськивает мать против Захара, как она жалуется на то, что они якобы «раздражают ее».
– Захар, чего встал? Помогай мне с розами. Набери в лейку водички, – приказывала Катерина, а сама, как немолодая гусыня, ходила вразвалочку между грядками.
Над Торфянском собирались могучие тучи. В воздухе усиливался запах пороха и меди, будто с самого Донбасса шла гарь братоубийственной войны. Накрапывало. Вдруг залаял Дик – пес Водкиных, наконец заметивший приход Романа Леопольдовича. Тот замер на пороге, никак не решаясь двинуться вперед.
– Так че? Не посидим совсем что ли? – проронил он и забренчал стеклянными бутылками.
– Неудобно как-то, Романыч. Потом, может? – виновато вопрошал Захар и жался к забору, опирался на калитку, чтобы не свалиться от стыда. Жгучая алая краска залила небритое, постаревшее в последние годы лицо.
– Ну даешь, Захар!
И Роман Леопольдович развернулся, чтобы вернуться восвояси, к матери-пенсионерке. Нина Антоновна закончила с грядками и уселась перед телевизором. Полдник проходил обыкновенно под жужжание старого телевизора, изрыгавшего мерзкие словесные конструкции про НАТО, однополую Европу и мигрантов из Сирии. Нина Антоновна, услыхав, что сын вернулся ни с чем, радостно перекрестилась. Один Роман пил редко, но все-таки пил, а потому мать все же поинтересовалась, чем он собирается заняться.
– Захар жене помогает, наверное? Как там она? – спрашивала Нина Антоновна и отхлебывала настоянной чай с ромашкой и липой.
– Да в баню ее, Катьку. Не дает нормально мужикам посидеть!
Гневаясь, Роман любил стукнуть по столу или деревянным стенам. Хилый удар почти не трогал икону Спасителя, пристально наблюдавшего из угла за Леопольдовичем и его матерью. Привыкшая к резким вспышкам гнева, Нина Антоновна безучастно разводила руками и макала мятный пряник в чай. Одутловатое лицо старухи желтело год от года, и каждым летом солнечные лучи опаляли дряхлые, свисающие щеки женщины. Она же, зная, что сын мало чем поможет с огородом, все выходила и выходила на грядки, полола землю, рылась в ней и добывала червяков для Захара и Романа, чтобы те, захватив с собой пивка на рыбалку, точно привезли рыбки.
Рыбку Нина Антоновна любила, и, готовая простоять за ней целый день, с радостью на устах подавала ее непутевому Леопольдовичу. С последней рыбалки прошло больше полугода. Старуха надеялась, что, когда установится весна и когда солнце пробудит к жизни их безутешный, многострадальный край, мужики двинутся за добычей.
– На то вы и мужики, чтобы в дом тащить, – приговаривала она, продолжая следить за дискуссией в телевизоре.
– Лениво как-то, мам. Вот в баньку бы сейчас. Плохо, что нашу разобрали.
– Так ты и разобрал, дурень, – смеялась старуха и поправляла красный платок с ландышами, туго повязанный на седой голове. – На дрова порубил, продал, чтобы в Афганистан съездить. Сдался тебе этот Афганистан?
– Из степей мы вышли, мам. Надо к корням тянуться, к тюркам. Ты вот знаешь, что в нас гены татаро-монгол? Перемешались мы с монголами и финно-уграми.
– Ой, не сочиняй мне, Ромка. Чай будешь?
Долго слушать разные байки сына Нина Антоновна не могла. Он заходил на сотый круг в своих присказках о монголах, корнях. Все вещал и вещал о теории Льва Гумилева, о которой ему поведал Захар. В бытность закадычный друг даже учился в университете и наверняка кончил бы, если бы у родителей деньги не кончились. Перестройка, как буйный ураган, пронесшийся по земле, изломала планы всему народу, в том числе и Водкиным. Благо дом в девяностые сохранили, не продали и укрепили – там и живут теперь Катерина с Захаром, Оленька с Диком.
– Пойду я пивка попью на свежем воздухе. Че добру пропадать?
– Иди.
Нина Антоновна слабо махнула рукой. Роман снова исчез из дома, и теперь стены наполнялись одним лишь хлюпаньем и чавканьем старухи. Она, поубавив громкости в телевизоре, стала ходить по залу и рассматривать фотографии отца Романа, погибшего в Афганистане.
«Может, потому его так тянет в эту Азию» – думала про себя старуха и касалась горячими пальцами застекленных фотографий. Снимки в сепии напоминали об унылых советских временах, о дефиците, о стареющем Леониде Ильиче, но в то же время возвращали мать Романа к молодости, к училищу, где она повстречала его отца. Леопольдовичем он стал себя называть почти случайно, без задней мысли. Вбил в голову, что потомок Габсбургов. С тех пор и повелось на Старой улице называть его так.
А мать все скучала. Без интереса бродила по дому, ловила краем уха новости про осаду Мариуполя, а сама крестилась перед Спасителем и благодарила, что есть крыша над головой, мятные пряники и сын Ромка.
«Не пропадем мы. Не пропадем» – шептала она и вставала на колени. Преклоняла усталую, полную дурных мыслей голову. Сухие солоноватые слезы вытекали из уголков маленьких темно-карих глаз, почти потускневших. Нина Антоновна не носила очков, считая, что они сильно старят ее. Потому тыкалась порой наугад, ощупывала стены и столы, ручки выдвижных ящиков и кухонные шкафы. Не угасшая до конца пространственная память выводила из затруднительного положения.
А Роман раскурился на скамейке, с которой открывался дивный вид на мирно текущую Волгу. Дом их, расположившись аккурат напротив избы Водкиных, стоял на конце улицы. Зимой, когда топили русскую печку, над ним вздымался черно-серый дым. Морозный ветер нес его вдаль, в сторону реки, и, греясь об печки, смотрели друг на друга Захар и Роман через окна на кухне, махали и тосковали по рыбалке, пиву и молодости.
Захар вышел на прогулку с Диком. Немецкая овчарка преданно вылизывала розовым языком грязные от земли руки хозяина. Они шли в сторону берега, вдоль которого пес носился, чувствуя себя счастливым и свободным от тяжелой металлической цепи. Леопольдович потушил сигаретку, расправился с первой бутылкой «Жигулевского» и закусил кальмарами. Пособие по безработице почти кончилось, и тогда он залез в сбережения матери.
«Все равно доложит. Ей хорошо сестра пособляет. А мне некому пособить. Один я. Только я и Бог» – думал Роман, пережевывая кальмары из «Пятерочки».
Громко распелся Григорий – черно-красный петух Водкиных. Катерине уступили его еще цыпленком с большой скидкой. Гриша вспрыгнул на плетень и закукарекал во всю ивановскую. Пронзительный крик пронесся по Старой улице, и тогда петух и Леопольдович встретились взглядами. Птица еще долго смотрела на мужчину, а затем, испугавшись, спрыгнула обратно. Гриша побежал строить кур, а Роман, пошел бродить с бутылкой по району в поисках собеседника, с которым он мог бы обсудить победу над украинскими боевиками.
Глава III
Снег полностью сошел с безутешной русской земли. Крупные, толстые грачи облюбовали дворы и пришкольные сады, на которых важно вышагивали, каркая друг на друга. Солнце рассыпало золотистую пыль после полудня, и город, не успевший проснуться после зимы, в ленивой неге расплывался под горячими лучами. Все больше пенсионерок, подобно ящерицам, выползало на подъездные скамеечки, чтобы погреться, пока не зарядил дождь.
В школах во всю трубили об ОГЭ, но главным образом, конечно, о ЕГЭ. На него молилось полгорода, те дети, что мечтали хоть на несколько лет вырваться из Торфянска, чтобы немного понюхать губернского или столичного воздуха. Мечты, нежно оберегаемые, создавали ту упоительную атмосферу грез и надежд, без которых мрачная, тоскливая жизнь стала бы еще серее и беспросветнее.
Самих же подростков ни один из экзаменов не удерживал от вечерних прогулок. Наконец наступало их время, сладкая пора, когда можно выбраться из душных квартир и школ, безбожно отапливаемых в +10°. И они вырывались из родительских, репетиторских и учительских клещей, рвались за пивом, и те, кто постарше, покупали на всю компанию литров десять – не меньше.
Прохожие надменно вздыхали, но, вспоминая себя в девяностые и нулевые, стыдливо отводили взор и старались позабыть, что в Торфянске до конца лета утверждается время разгула, похоти и хвастливой любви. Горожане все больше отводили глаза и от бородатых мужчин в военной форме, движущихся ровными колоннами к военкомату. Обещанные сотни тысяч манили их, как манит мясо в маринаде и красное вино ос на загородном застолье. В конце концов, каждый приходил к мысли, что «чем меньше думаешь – тем меньше болеешь». После пережитой кое-как пандемии такие рассуждения оказались более чем уместными.
Ленка Старовойтова выносила мусор в один из погожих деньков. Сегодня, на выходных, она не работала: поменялись сменами с Катькой. Той всяко лучше, чем дома находиться, потому как у Захара новая наука: уходит в запой на неделю каждый месяц. До того просто баловался, любил бухнуть, а если и уходил в запой, то не чаще, чем раз в квартал. Теперь график изменился. Пока были деньги, был и запой.
