Читать книгу: «Пять откровений о жизни», страница 4

Первое сожаление
Жаль, что мне не хватало смелости жить так, как хотелось мне, а не так, как от меня ожидали другие

Грейс очень быстро стала одной из моих любимых паллиативных пациенток. Это была крошечная женщина с огромным сердцем. Ее доброта передалась и детям, не менее щедрым и открытым людям, чем она сама.

Грейс жила в дальней части города, где у нас было мало клиентов. Ее дом стоял на тихой, ничем не примечательной улице, где не было дорогих особняков. Первый раз оказавшись в этом районе, я подумала, что это идеальная декорация для съемок телесериала о жизни обычной семьи, потому что все вокруг источало энергию семейной жизни. Больше всего в самой Грейс и в ее родных мне нравились их здоровая практичность и искреннее радушие.

Наши первые дни с Грейс начались так же, как они обычно начинались со всеми пациентами: мы понемногу знакомились, рассказывая друг другу истории из жизни. Звучали хорошо знакомые мне комментарии о том, что Грейс утратила человеческое достоинство и теперь кто-то должен вытирать ей задницу, да еще этой ужасной работой вынуждена заниматься такая симпатичная молодая женщина, как я. Я уже давно привыкла к этой стороне своей работы и всегда пыталась успокоить своих пациентов на этот счет. Болезнь мигом избавляет людей от эго. Когда человек смертельно болен, его личное пространство исчезает на глазах. Принятие ситуации – и того, что кто-то вытирает вам попу, – становится неизбежным по мере того, как болезнь не оставляет вам сил волноваться о таких мелочах.

Грейс вышла замуж более полувека назад и всю жизнь была образцовой женой и матерью. Она воспитала чудесных детей и теперь радовалась внукам, уже подросткам. Однако ее муж был настоящим домашним тираном, так что долгое замужество Грейс было весьма неприятным. Для всех, особенно для Грейс, стало большим облегчением его внезапное решение переехать жить в дом престарелых.

Всю свою замужнюю жизнь Грейс мечтала о независимости от мужа, о путешествиях, о свободе от его тиранических замашек, да и просто о том, чтобы жить незамысловатой, счастливой жизнью. Когда ее муж перебрался в дом престарелых, ей было уже за восемьдесят, но для своего возраста она была в очень приличной форме и хорошо себя чувствовала. Крепкое здоровье позволяло ей свободно распоряжаться своей жизнью.

Однако вскоре после обретения долгожданной свободы Грейс почувствовала сильное недомогание. В течение нескольких дней врачи диагностировали неизлечимую болезнь, причем на поздней стадии. Особенно обидным было то, что заболевание Грейс спровоцировала многолетняя привычка ее мужа курить в доме. Болезнь развивалась стремительно, и уже через полтора месяца Грейс полностью лишилась сил и оказалась прикована к постели. Она могла только медленно доковылять до уборной с чужой помощью, опираясь на ходунки. Тем мечтам, которые она лелеяла всю свою жизнь, не суждено было сбыться. На них не осталось времени. Мысль об этом не оставляла Грейс ни на минуту, причиняя ей ужасные мучения.

«Почему я просто не делала, что хотела? Почему я позволяла ему мной командовать? Почему я была такой слабой?» – эти вопросы звучали из уст Грейс регулярно. Она злилась не только на мужа, но и на себя – за то, что не нашла в себе смелости противостоять ему. Дети Грейс подтверждали, что ее жизнь действительно была очень нелегкой. И они, и я бесконечно ей сочувствовали.

«Никогда никому не позволяй мешать тебе делать то, что хочешь, Бронни, – говорила мне она. – Прошу тебя, пообещай это умирающей старухе». Я пообещала, а также рассказала Грейс, что мне повезло иметь мать, которая на личном примере научила меня независимости.

«Только посмотри на меня, – говорила Грейс. – Я умираю. Умираю! Как это возможно, что я столько лет ждала свободы и независимости, а теперь для них слишком поздно!» Это была настоящая трагедия. Я знала, что никогда не забуду этого напоминания жить только так, как мне хочется.

В первые недели нашего знакомства мы часами болтали в спальне Грейс, уставленной памятными безделушками и увешанной портретами родных. Но состояние ее здоровья быстро ухудшалось. Грейс объясняла мне, что вовсе не против брака. Она считала, что брак может быть прекрасной возможностью вместе расти и развиваться. Но она была против убеждения, распространенного среди людей ее поколения, что брак нужно сохранять любой ценой. Именно так и поступила сама Грейс, отказавшись от собственного счастья. Она посвятила жизнь мужу, который считал ее любовь и заботу чем-то само собой разумеющимся.

Теперь, на пороге смерти, Грейс стало все равно, что о ней подумают, и она ужасно мучилась оттого, что это осознание не пришло к ней раньше. Много лет она притворялась счастливой и жила так, как от нее требовало общество. Только теперь она поняла, что у нее всегда был выбор и она могла жить иначе, но побоялась принять это решение. Хотя я и пыталась ее успокоить, убеждая, что ей нужно простить себя, она была безутешна.

За те годы, что я работала сиделкой, большинство моих пациентов были долгосрочными: я ухаживала за ними месяцами, до самой смерти. От многих из них я впоследствии слышала те же слова, которые сказала мне Грейс – слова, полные страдания, отчаяния и безысходности. Из всех сожалений, которые я выслушала, сидя у постелей умирающих, это было самым частым: «Жаль, что мне не хватало смелости жить так, как хотелось мне, а не так, как от меня ожидали другие». Именно эта мысль огорчала их сильнее всего, потому что осознание истины пришло к ним слишком поздно, чтобы исправить положение.

«И я ведь вовсе не желала прожить какую-то выдающуюся жизнь, – объясняла мне Грейс во время одного из множества наших разговоров. – Я хороший человек, я никому не хотела зла». Грейс была добрейшей женщиной и при всем желании не смогла бы никому навредить. Это было просто не в ее характере. «Но я хотела пожить и для себя тоже, и так и не набралась смелости».

Теперь Грейс понимала: всем было бы только лучше, если бы ей хватило смелости исполнить свое желание. «То есть всем, кроме моего мужа, – говорила она с отвращением к самой себе. – Я была бы куда счастливей и спасла бы свою семью от этого несчастья. Почему я его терпела? Почему, Бронни?» Она рыдала, сотрясаясь всем телом, а я обнимала ее, пытаясь утешить.

Успокоившись, Грейс поднимала на меня глаза, полные решимости. «Я серьезно. Пообещай мне, умирающей женщине, что ты всегда будешь верна себе, что ты будешь жить только так, как тебе хочется, и пусть люди говорят, что хотят». Тюлевая занавеска мягко колыхалась, впуская в спальню дневной свет, а мы смотрели друг на друга с любовью, ясностью и решимостью.

«Обещаю, Грейс. Я уже пытаюсь так жить. Но обещаю вам, что всегда буду пытаться жить только так», – искренне отвечала я. Держа меня за руку, она улыбалась, зная, что ее опыт пригодился хотя бы кому-то. Когда я объяснила Грейс, что больше десяти лет безо всякого удовольствия проработала в банковском секторе, она стала лучше меня понимать и слушать с бóльшим интересом.

Первые пару лет после учебы мне было там даже весело. В офисе проходили обучение интерны, и работу я воспринимала как прежде всего место общения. Всем интернам было по семнадцать-восемнадцать лет, так что на работе мы в основном болтали с друзьями да зарабатывали деньги на выходные. Сама работа давалась мне легко, и так могло бы продолжаться и дальше, будь она мне по душе. Но это было не так. После недолгого начального этапа мне быстро стало скучно, и я начала задаваться вопросами о будущем. Однако я еще десять лет продолжала жить так, как мне полагалось. Хотя я и знала, что мне нужен какой-то другой образ жизни, мне не хватало смелости отправиться на его поиски.

Сильнее всего меня удерживал на месте страх перед теми насмешками, которые посыпались бы на меня со стороны родных, если бы я отказалась от предназначенной мне роли. Я жила не своей жизнью, и ничего хорошего из этого выйти не могло. Однако я продолжала тянуть лямку, переходя из банка в банк, регулярно меняя офисы и должности. В результате я стремительно росла по службе, потому что поработала почти во всех возможных банках и к тому же перепробовала куда больше должностей, чем любой другой нормальный человек моего возраста. Внезапно я оказалась успешной.

Совершенно несчастная, я продолжала посвящать пять дней в неделю делу, которое ничего не давало моей душе Многие люди с удовольствием работают в банковской сфере, и я за них рада. Такие люди нужны. Кроме того, сегодня там появились должности, связанные с социальным сектором, и другие благородные возможности. Но я, как и Грейс, жила той жизнью, которую навязали мне другие, а не той, которой хотела жить.

Кое-кто в семье никогда не бывал мной доволен, поэтому, борясь за право оставаться собой, я долго не бросала «хорошую работу», надеясь, что хотя бы эта сфера моей жизни не вызовет нареканий. Я боялась, что уход с работы вызовет новую волну осуждения со стороны родных.

Быть белой вороной в собственной семье нелегко. Паршивая овца играет свою роль в семейной динамике, но это трудная роль. Когда одни члены семьи укрепляют свое положение в иерархии за счет других, наверх пробиться сложно. Однако работая сиделкой и наблюдая вблизи множество разных семей, я убедилась, что семей совсем без конфликтов нет и везде есть чему поучиться. Было чему поучиться и в моей семье, хотя в то время мне от этого не становилось легче.

С самого детства я служила любимой мишенью для семейных шуток и издевок. Все мои родные увлекались верховой ездой, а я – плаванием, семейным бизнесом было разводить скот, а я была вегетарианкой, моя семья вела оседлый образ жизни, а я кочевой, и так далее, и тому подобное. Часто мои родные отпускали шутки, искренне не понимая, что обижают меня, хотя любая шутка перестает быть смешной, если повторять ее несколько десятков лет подряд. Нередко, впрочем, мне преднамеренно говорились и обидные, и просто жестокие вещи. Даже самый сильный человек в мире устал бы годами это выслушивать. Я не помнила такого периода в жизни, когда родные не орали бы на меня, не высмеивали и не говорили, что я безнадежна.

Тогда мне проще всего было продолжать притворяться такой, какой меня хотели видеть другие. Постепенно в кругу семьи я замкнулась в себе – это стало моим способом справляться с ситуацией. Творческие люди часто сталкиваются с непониманием, а я была творческим человеком, хотя и не понимала этого. Я понимала только, что навязывать страховку людям, которые пришли в банк обналичить зарплатные чеки, мне не по душе. Мне хотелось лишь приветливо и сердечно обслуживать клиентов, и это у меня получалось очень хорошо. Но этого было мало: растущая банковская индустрия требовала от сотрудников продавать, продавать и еще раз продавать.

Говорят, что в жизни мы больше делаем, чтобы избежать боли, чем чтобы получить удовольствие. Только когда боль становится невыносимой, мы, наконец, набираемся смелости что-то изменить. Я терпела, сколько могла, но наконец сломалась.

Когда я бросила очередную «хорошую работу», чтобы отправиться жить на остров, в семье воцарилось смятение: «Зачем она это сделала? Куда она опять собралась?» Я же все это время радостно думала: «Я буду жить на острове!» Чем дальше от родных, тем лучше – вдали от них я была сама себе хозяйкой, и мне нравилась моя жизнь. Связь с континентом я поддерживала только ради мамы, которая всегда была мне поддержкой и бесценным другом.

Как раз в годы жизни на острове я впервые попробовала медитировать, и постепенно мне удалось найти внутри себя источник бесконечной доброты и сострадания. Оказалось, что сострадание обладает невероятной и прекрасной силой.

Та боль, которую мне причиняли родные, была всего лишь отражением их собственных страданий. Счастливые люди не осуждают других за то, что те живут иначе, чем они сами. Они уважают чужой выбор. Увидев, что я унаследовала страдания предыдущих поколений своей семьи, я приняла решение освободиться от них. Я решила, что никогда не стану контролировать других людей – да у меня и не было такого желания. Люди меняются, только если сами этого хотят, и только тогда, когда становятся к этому готовы.

Научившись смотреть на жизнь с состраданием, я приняла тот факт, что, возможно, у меня никогда не будет настоящей любви и взаимопонимания с родственниками. Это наполнило меня ощущением свободы. Пройдя долгий и нелегкий путь к исцелению, я осознала, что не каждому хватает силы посмотреть в лицо своему прошлому – во всяком случае, пока боль не станет невыносимой.

Отношение ко мне в семье еще несколько лет оставалось прежним, но теперь оно все меньше меня задевало. Со временем я увидела, что дело было вовсе не во мне, а в тех, кто пытался меня критиковать и осуждать.

Есть буддийская притча о том, как к Будде пришел рассерженный человек и начал кричать и оскорблять его, но тот оставался невозмутимым. Когда Будду спросили, как ему удалось сохранить полное спокойствие, он ответил вопросом: «Если вам хотят подарить подарок, а вы отказываетесь его принять, то кому принадлежит этот подарок?» Разумеется, он остается у дарящего. Так же было и с обидными словами, которые до сих пор иногда звучали в мой адрес. Я перестала их принимать; теперь я чувствовала к обидчикам только сострадание. В конце концов, они говорили мне гадости не от хорошей жизни.

Самое важное, чему я научилась в жизни, – самое-самое важное – это то, что сострадание к другим начинается с сострадания к себе. Научившись сочувствовать другим людям, я вступила на путь исцеления. Теперь, услышав обидный комментарий, я успевала дистанцироваться от ситуации. Я понимала, что мой обидчик страдает, а я просто попалась под горячую руку. Разумеется, это касалось не только отношений в семье, но и всех моих отношений с людьми: личных, общественных и рабочих. Мы все страдаем. Каждый человек без исключения носит в себе боль.

Но научиться сострадать себе самой оказалось гораздо сложнее, чем другим. На это ушли годы. Мы все относимся к себе невероятно требовательно и жестко – и притом совершенно незаслуженно. Было очень сложно начать относиться к себе с теми же добротой и любовью, что и к другим, признать, что я тоже страдала и заслуживаю сочувствия. Временами мне было почти проще выслушать и принять несправедливое чужое мнение – в конце концов, к этому я давно уже привыкла. Ушло немало времени и усилий, прежде чем я научилась сострадать себе самой. Но только после этого началось мое исцеление.

Когда я твердо решила, что буду любить и уважать себя и относиться к себе с состраданием, положение дел в семье начало меняться. Я нашла в себе силы отвечать обидчикам, высказывать свое мнение, а не отмалчиваться, замыкаясь в себе. Теперь пришла моя очередь выражать свои чувства и высвобождать всю ту боль, которая копилась во мне годами. Сломать шаблоны, строившиеся десятилетиями, было нелегко. Но я черпала силы и смелость в своих страданиях: мне было нечего терять, а молчать сделалось невыносимым.

В конечном итоге и я, и мои родные хотели одного и того же: любви, принятия и понимания, так что единственным выходом из ситуации было сострадание и терпение. Несмотря ни на что, нас все еще связывала любовь, пусть и хрупкая.

Однако сколько я ни пыталась наладить отношения, ничего не получалось. Я как будто раз за разом плыла по одной и той же реке, каждый раз упиралась в громадный камень, который не пускал меня дальше. Однажды я поняла, что возможно, этот камень никогда не исчезнет. Тогда я решила: чем раз за разом терпеть неудачу, лучше попробую плыть в другом направлении, куда-то, где смогу двигаться свободно и естественно. Нет никакой нужды бесконечно биться в одну и ту же стену, которая мешает идти дальше и причиняет постоянную боль.

Пришло время выбрать новый путь, открыть рот и сказать: «Хватит». У меня исчерпалось желание терпеть поведение родных. Я решила, что даже если останусь одна, хотя бы попробую обрести душевный покой. Дома покой был невозможен.

После того как я перестала отмалчиваться и начала высказывать свое мнение, во мне что-то сдвинулось с места. Мое уважение к себе росло, и мне проще давалось самовыражение. Наконец мне удалось посеять в своей душе новые, более здоровые семена. Я еще не умела за ними ухаживать, но во всяком случае, они были посажены. Пришло время начинать жить своей собственной жизнью – понемногу, шаг за шагом.

После того как я рассказала Грейс свою историю, мы очень сблизились. Она согласилась, что в каждой семье свои сложности. Она не знала ни одной семьи, где не было бы проблем, и считала, что именно в семье большинство людей получают бесценные жизненные уроки. Мы обсудили с ней, что единственный способ любить – это принимать людей такими, какие они есть, и ничего от них не ждать. Конечно, это легко сказать и очень трудно сделать, но именно это и есть настоящая любовь.

Грейс много рассказывала мне о своей жизни, о детях, о районе, в котором жила, но почти неизменно возвращалась к своим сожалениям. Она жалела, что ей не хватило смелости жить так, как подсказывало ей сердце, а не так, как нужно было другим. Когда времени мало, его не остается на пустую болтовню, и общение становится предельно искренним. Мы с Грейс обсуждали самые важные и личные темы. Эти разговоры оказались целительными и для нее, и неожиданно для меня тоже.

Постепенно мы дошли до разговоров о том, какие у меня планы на жизнь, о моих музыкальных амбициях и о том, как я начала писать и исполнять песни. За чашкой чая Грейс попросила, чтобы на следующий день я принесла гитару и спела ей что-нибудь. Я с удовольствием согласилась. Мое сердце радовалось, когда я пела для Грейс, а она улыбалась и тихонько подпевала, сидя в своей кровати. Она наслаждалась каждой моей песней так, как будто это была лучшая песня в мире. Ее родные тоже заглянули на наш импровизированный концерт и оказались не менее благодарными слушателями. Грейс особенно полюбилась песня под названием «Под небом Австралии», потому что сама она всегда мечтала о путешествиях.

После этого она регулярно просила меня спеть ей. Можно и без гитары, говорила она, и вот я сидела в ее спальне и пела, а она улыбалась, закрыв глаза, впитывая мои песни. Она просила меня спеть еще и еще, и я никогда ей не отказывала.

Каждый день здоровье Грейс слабело. И без того крошечная, она как будто еще уменьшилась в размерах. Старые друзья заходили с ней проститься. Родственники сидели у постели, болтая и стараясь сдерживать слезы. Семья Грейс была очень дружной, так что ее навещали каждый день. Мне это нравилось, как и нежность, с которой все члены семьи обращались друг с другом. Но когда все уходили, мы с Грейс оставались вдвоем, и она снова просила меня спеть. Это были необыкновенные дни.

Теперь Грейс передвигалась с большим трудом. Иногда она соглашалась воспользоваться переносным туалетом, чтобы помочиться, однако, когда ей нужно было опорожнить кишечник, она неизменно шла в уборную, чтобы мне не пришлось мыть за ней горшок. Переубедить ее не представлялось возможным, хотя я и убеждала ее, что мне это совершенно не трудно. Поэтому каждый раз мы бесконечно долго ползли с ней в туалет, который, к счастью, был прямо рядом со спальней. Грейс была очень слаба. Я помогала ей встать с унитаза, одной рукой придерживала, а второй натягивала на нее трусы – это была весьма непростая задача.

Затем мы отправлялись в обратный путь к постели: Грейс впереди, опираясь на свои ходунки, а я позади, придерживая ее. Однажды, следуя за ней, я заметила, что в спешке заправила краешек ночной рубашки ей в трусы. Я улыбнулась ей, крошечной женщине на самом исходе жизни, ковыляющей к кровати, и вдруг она на ходу запела «Под небом Австралии». Мое сердце чуть не выскочило из груди от радости. Некоторые слова она перепутала, но от этого песня звучала только трогательней.

В тот момент я поняла, что моя музыкальная карьера достигла своей высшей точки. Я знала, что никакой успех в будущем не принесет мне больше радости, чем этот бесценный момент. Даже если бы я в жизни не написала больше ни одной новой песни, мне было бы все равно. Знать, что я порадовала мою дорогую Грейс своей музыкой, слышать, как она в свои последние дни поет мою песню, – мне больше нечего было желать от своего творчества.

Через пару дней, придя на работу, я увидела, что сегодняшний день станет для Грейс последним. Я объяснила, что позвоню ее родным, но она отрицательно помотала головой. Слабая и измученная, она протянула ко мне руки и обняла. Чтобы сберечь ее силы, я легла с ней рядом на кровать и тоже обняла ее. Мы полежали так некоторое время, негромко разговаривая, ее пальцы поглаживали мою руку. Я спросила, почему она не хочет видеть родных, и она сказала, что не хочет причинять им боль. Она слишком сильно их любила.

Но им нужно попрощаться, сказала я, и, если не дать им такой возможности, это не только причинит им боль, но и вызовет чувство вины на всю оставшуюся жизнь. Грейс поняла меня и согласилась, что не хочет этого. Я взялась за телефон, и вскоре приехали ее родные. Но перед этим она успела меня спросить, превозмогая слабость:

– Ты помнишь, что ты мне обещала, Бронни?

Кивнув ей сквозь слезы, я ответила:

– Да.

– Живи так, как велит тебе сердце. Не беспокойся о том, что думают другие. Обещай мне это, Бронни, – прошептала она еле слышно.

– Обещаю, Грейс, – тихо сказала я. Сжав мою руку, она задремала. После этого она уже почти не просыпалась, хотя открывала глаза и видела свою семью, сидевшую у ее постели до самого конца. В течение нескольких часов ее не стало. Ее время пришло. Сидя на кухне в тот день, я думала о своем обещании: я дала его не только Грейс, но и себе самой.

Через несколько месяцев, стоя на сцене во время концерта, посвященного выходу моего нового альбома, я посвятила Грейс ее любимую песню. Ее родные были в зале. Из-за прожекторов я не различала ничьих лиц, но мне и не нужно было их видеть. Я чувствовала их любовь и вспоминала маленькую Грейс, которая не сумела прожить жизнь так, как ей хотелось, но зато вдохновила на это меня.