Читать книгу: «КГБ против СССР. Книга вторая», страница 2

Глава тринадцатая

17 декабря 1981 года, 20 час 30 мин, Москва

Знаменитая советская дрессировщица Ирина Бугримова была настоящей звездой цирка. Ее номера с обученными львами были притчей во языцех не только в Союзе, но и за рубежом, куда она часто выезжала, возвращаясь с наградами, призами и, конечно, дефицитными вещами. Она любила свою работу – а тот, кто придерживается этого правила, всегда на высоте в профессиональном отношении, – и потому поездки за границу рассматривала как приятное вознаграждение, дополнение к тому удовольствию, что и так получала от ежедневного общения с очаровательными дикими зверями. В своих покупках и приобретениях не видела она ничего зазорного – другие делают это, нисколько не чураясь «условной» законностью своих действий. Стране она приносит никак не меньше золота, чем какой-нибудь спортсмен-олимпиец, но получает по заслугам куда меньше, чем ее коллеги из-за рубежа, так что…

Понятно, что при таком образе жизни вокруг нее всегда было много тех, кто был заинтересован в результатах ее поездок за рубеж. С фарцовщиками она не общалась – не по чину, а вот Галине Леонидовне Брежневой была рада всегда. Сегодня ее визит был не праздничным, как обычно. Бугримова понимала, зачем именно пришла Брежнева, ей было страшно – об убийстве Федоровой уже все знали, но старались лишний раз молчать, чтобы не привлекать к себе внимание соответствующих органов потенциальным знакомством с ней. В то же время, без их помощи обойтись теперь не получится – все, кто, так или иначе, был связан с контрабандой ценностей за рубеж, осознавали, что каждый из них ходит под потенциальным ударом тех, кто вчера еще лишил жизни заслуженную артистку СССР. Еще было ясно, что убили Федорову свои – знали, что и где лежит, и пришли за конкретными вещами. Ни с кем другим Бугримова в эти дни не общалась, не хотела обсуждать случившееся с ее подругой, но для Брежневой решила сделать исключение – она одна могла знать что-то конкретное о случившемся. Потому с порога испуганные подруги завели этот разговор.

– Что слышно про Зою? – полушепотом спросила Бугримова. Она была значительно моложе своей «коллеги по цеху», но все равно называла ее всегда по имени. Ее все называли по имени – она не любила козырять возрастом, ей было приятно в обществе молодых подруг быть равной им.

– А что про Зою? Про Зою теперь мы ничего не услышим…

– Я имею в виду про ее убийство.

– Меня подозревают.

Бугримова ахнула, приставив ладонь к губам:

– Неужели тебя?! Но почему?

– А то ты не знаешь, почему. Зоя ведь последнее время все за рубеж рвалась, и выехать не могла. Дочь там какую-то книгу написала, а она оказалась антисоветская. А зачем, спрашивается, ей так надо за рубеж?

– Ну, к дочери.

– К дочери-то к дочери, но не с пустыми руками она туда всегда ездила. Много там было моих вещей, но не страшно, что их забрали, а страшно, что на них и отпечатки мои, и видели их на мне, и отследить при случае, кому они принадлежали, можно будет запросто.

– Там ведь и мое было…

– Ну ты не сравнивай. Кому ты нужна? Кто ты? Дрессировщица, циркачка. А я все-таки первая леди. И врагов у меня, как тебе известно, более, чем достаточно… Да что я – за папу обидно. Если до него дойдет… А если, не дай Бог, на него тень упадет в связи с этим?!

– Да… Ну проходи, чайку попьем…

– Да что мне твой чай?! Меня трясет как лист осиновый, а дома Юрка смотрит на меня как на врага народа, как только за бутылку возьмусь. Есть что погорячее?

– Найдем, – тихо произнесла Бугримова, запирая за гостьей дверь. Перед этим подозрительно осмотрелась по подъезду – нет ли никого. Убедившись в том, что зимним московским вечером жители столицы предпочитают домашний отдых, она вернулась в квартиру.

Минуту спустя подруги сидели за столом в шикарно, не по-советски, обставленной гостиной квартиры дрессировщицы. Здесь было все, что позволяло Брежневой чувствовать себя практически как дома (а жила она не хуже Ирины Александровны): дорогие гобелены, изящные французские настольные лампы, столы из венгерской сосны, ковры из Узбекистана, фарфор, хрусталь. Хоть все это вкупе и напоминало, скорее, товарный склад различного дефицита, чем уютное жилище, а все же было показателем хорошей и обеспеченной жизни в Стране Советов. Впрочем, внимание Брежневой всегда привлекал ее красивый туалетный столик в дальнем углу комнаты – обычно там были демонстративно разложены драгоценности, коих дрессировщица имела никак не меньше, а то и больше, чем первая леди. Сегодня там царила необычная пустота, которая сразу вызвала вопросительный взгляд гостьи.

– А как ты хотела? Сейчас все пришлось спрятать. Неровен час…

– Да, ты права, – опрокидывая рюмку коньяка и запивая ее принесенным Бугримовой кофе, говорила Галина. – Опасно стало богатства наши показывать… Господи, и за что нам это все? Сначала черт знает, с какими трудностями достаем эти цацки, выкупаем по баснословным ценам, продаем, чтобы купить что-то более интересное, потом прячемся по углам, потому что даже мне от КГБ спасу не будет, если до чего-нибудь толком дознаются, а теперь вот еще и жизнью рисковать приходится…

– Думаешь, ее убили из-за бриллиантов?

– Ну а из-за чего еще?! Юра рассказывал, что дома ни одной побрякушки найдено не было, зато все деньги нетронутыми остались. Пришли по конкретной наводке – ничего не громили, не ломали, чтоб следов не оставлять. Точно знали, где и что лежит.

– Но кто это мог быть?

– Да мало ли их, залетных. Вон, когда в прошлом году квартиру Толстой ограбили, тоже на местных все думали, а там целая бригада из Одессы, говорят, для этого приехала.

– Говорят, их Борька твой к ней отправил…

– Ой, не вспоминай, – смахнула Брежнева скупую, скорее всего, напускную слезу. – Таскали его, таскали, хоть и следствие уже закончилось, а Андропов все никак униматься не хотел – натравил своего пса из Генпрокуратуры, Колесниченко, что ли… Только не он их навел. Покупал он у них потом кое-что для меня, да и то попрятать пришлось до лучших времен, а что-то и продать. А ограбил не он.

– А почему с Юрой не поговорила, чтобы не трогали его?

– Что ты! Ему как накапали, что мы с ним любовниками были, он прямо в ярость пришел. Отцу, говорит, все расскажу, а любовника твоего сгною, посажу. Он же всю жизнь там прослужил, во внутренних войсках, у него и без генеральских погон там связей хватит, чтобы Бореньку ни в чем не повинного сгноить по полной программе. Да и потом – сейчас такая ситуация с Зоей сложилась, что мне самой впору его помощи просить, чтобы только не попасть… сама знаешь, куда.

– Да, силы у него хватает.

– А толку?

– В каком смысле?

– А в таком. Зою накануне из Союза не выпускали, ну да я уже говорила. Так вот она обратилась ко мне, чтобы я с Андроповым переговорила. А что я ему скажу? Он меня, наверное, и за человека не считает. Папиным именем козырять в таком щепетильном деле – сама понимаешь, я не могла. Тогда попросила Юру – он с Андроповым дружен вроде, тот часто ему помогает, да и встречаться они стали последнее время чаще обычного.

– Юра с Андроповым? А Щелоков об этом знает?

– Шутишь? Знал бы – уволил к чертям, они-то с Андроповым на ножах, и еще на каких. Поэтому и встречаются всегда тайно – я раз их разговор подслушала по телефону, так вот выяснила, что свидания назначают на окраине Москвы, то в парке Победы, то вообще за городом, в Ясенево. Никто их никогда вдвоем не видит, но что общаются они очень тесно – в этом я уверена. Ну попросила. Он поговорил, и тот даже вроде бы принял ее у себя. Она звонила, радостная, сообщала, что тот внимательно ее выслушал и пообещал помочь. Сказал, что надо будет еще раз встретиться и… после этого Зою убили.

– Не успели…

– Не успели. Ну, давай, помянем Зою нашу…

Подруги снова пригубили коньяк, после чего Брежнева продолжила свой монолог:

– Хотя черт ее знает, что на Андропова больше подействовало – то, что Юрка его попросил, или то, что Зоя в одном из разговоров с какими-то чиновниками то ли из ОВИРа, то ли из КГБ сказала, что, если они ее не выпустят, то она пойдет в посольство и подаст на эмиграцию. Сама понимаешь, советскому правительству не на руку было бы такой актрисы лишаться под такие «фанфары» – Протопоповой и Годунова с лихвой хватит, – Брежнева имела в виду советских фигуристов Людмилу Протопопову и Александра Годунова, которые год назад эмигрировали из Союза, попросив политического убежища во время гастролей по США. Бугримова понимающе кивнула головой, после чего осмелилась сделать предположение:

– А ты не думаешь, что ее из-за этой угрозы и могли..?

– А как тогда объяснить пропажу бриллиантов? Даже если бы КГБ имитировало убийство с целью ограбления, то деньги бы тоже взяли. А в противном случае – зачем им это надо? Зачем брать ценности? Куда они их денут? На что потратят и как сдадут государству?

– По карманам растащат?

– Ну, ты по себе-то не суди. Андропов, конечно, не ангел, но уж в чем-в чем, а в нечистоплотности его упрекнуть никак нельзя.

– Да, ты права. Пока больше вопросов, чем ответов.

– Вернее, ответ один: всем нам надо сейчас всю свою деятельность свернуть, лечь на дно, притихнуть, пока все не уляжется. С одной стороны, активничать сейчас будем – внимание чекистов к себе привлечем, они теперь в связи с этим убийством будут зорко за нами за всеми смотреть. А с другой – кто этот неизвестный мститель? Не придет ли он завтра за мной или за тобой?

– За мной-да, согласна, но ты – вне опасности. Такая охрана, да и потом дочь Генсека…

– Зоя тоже не простая была. Через нее наше правительство с американским более или менее связь поддерживало, пока был жив ее адмирал. Неспроста и жила она в соседнем с папиным доме, и позволяли ей больше, чем остальным. Наоборот, в их интересах было пылинки с нее сдувать, что они и делали даже после смерти этого ее… Джексона, что ли. Так что твоя версия никуда не годится. Лучше наливай еще, помянем Зою, да я пойду, а то Юрка хватится. А так, может, еще чего от него узнаю – сегодня пятница, вечером придет выпимши, разговорится…

Они помянули Федорову, хотели даже спеть ее любимую песню «Валенки», но не стали – слишком трагичный был повод для встречи. Брежнева ушла, а Бугримова позвонила кому-то и сказала, что теперь можно приходить, плацдарм свободен. Через полчаса с букетом роз наперевес и бутылкой шампанского на пороге квартиры появился любовник дрессировщицы, старший следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры СССП Владимир Колесниченко.

20 декабря 1981 года, 12 час 10 мин, Москва

Тот же самый Колесниченко выходил из кабинета Генерального прокурора Союза Рекункова, где минуту назад закончилась расширенная коллегия прокуратуры. По традиции собиралась она несколько раз в год – обычно, когда подводили итоги полугодия или года, планировалось какое-нибудь масштабное мероприятие союзного масштаба или происходило столь же масштабное ЧП. Сегодня, в конце года, сложного и насыщенного на происшествия, Генеральный прокурор снова подвел итоги работы главного надзорного ведомства, раскрыл проблемные вопросы взаимодействия с иными административными органами, указал на пути их решения. Были заслушаны доклады начальника следственной части Каракозова, заместителя прокурора Найденова, начальника ГУВД Москвы Трушина, столичного управления КГБ Алидина, заместителя министра Чурбанова. Но все эти люди мало привлекали внимание Колесниченко, который случайно в дверях столкнулся с генералом Бобковым, и решил перекинуться с ним парой слов.

Александр Рекунков, Генеральный прокурор СССР

– Здравствуйте, Филипп Тимофеевич, – несмотря на недоговоренности и разногласия, что имели место между двумя правоохранителями во время их совместной работы, Колесниченко сохранил приятное впечатление о генерале КГБ. Успешная совместная работа по делу Ибраимова, созвучность мыслей, что обнаружили оба коллеги при обсуждении итогов расследования убийства Афанасьева – все это характеризовало Бобкова с положительной стороны. Конечно, служба в Комитете и специфика той деятельности, что вел генерал, исполняя служебный долг, накладывали на его личность определенные отпечатки, но в целом это был ответственный и добросовестный криминалист, знаток своего дела, честный и порядочный – настолько, насколько им должен быть разведчик.

– Здравствуйте, рад вас видеть, – столь же приветливо отозвался генерал, протягивая руку следователю. – Как у вас дела? Что нового? Говорят, вы теперь занимаетесь делом Федоровой? Удалось как-нибудь продвинуться в этом вопросе?

– Немного удалось. Вот хочу как раз об этом с вами посоветоваться. Понимаете, поступила оперативная информация о том, что в дни, предшествующие убийству, Федорова была у Юрия Владимировича по вопросу ее выезда за рубеж. Вроде бы он ее выслушал и пообещал помочь, даже назначив встречу в день убийства или на следующий. Но смерть актрисы помешала этим ее планам. Андропову пока об этом ничего не говорил, как думаете, стоит? И вообще, хотел осведомиться, так сказать, из первых рук – ничего ли вам об этом не известно?

Бобков с интересом посмотрел на своего собеседника.

– Любопытно, откуда к вам могла поступить такая информация? Неужели Агеева завербовали?

Тот улыбнулся и ответил уклончиво:

– Вы же сами учили меня, Филипп Тимофеевич, что источников своей информации никому раскрывать не надо. Оперативная работа на то и оперативная…

– Понимаю и разделяю вашу точку зрения. Конечно, об этом целесообразно было бы спросить у Гения Сергеевича – я все-таки не адъютант председателя КГБ. Но кое-какой информацией поделиться могу – исключительно, чтобы не дать вам встать на ложный путь расследования.

– Буду вам очень признателен.

– Действительно, Федорову накануне смерти к дочери решено было не выпускать – она написала и издала на Западе явно антисоветскую книгу, и выпускать после такого к ней мать было бы для нас делом недопустимым. Каждый человек должен понимать, что за всяким действием наступает последствие. Сколько лет мы шли у нее на поводу, выпускали из Союза и, как вам наверняка известно, практически не досматривали на таможенных постах? А в благодарность что получили? Как прикажете на это реагировать?

– Но ведь сын за отца…

– Да, но отец за сына всегда в ответе. Равно, как и мать за дочь. Потому она и осмелилась явиться к Юрию Владимировичу на прием, чтобы ходатайствовать о помощи в решении этого вопроса. Уж не знаю, кто и как добыл ей такое право – думается, что ее подруга Брежнева. Но надо понимать, что Юрий Владимирович не лыком шит, и с такими просьбами к нему лучше не подходить. Я сам не присутствовал при разговоре, но уверяю вас – ей было отказано. Во всяком случае, это подтверждается ее угрозой, которая была обронена в день встречи и летела едва ли не по всем коридорам здания КГБ – она пригрозила эмиграцией и контактами с послом, если ей не разрешат выезд к дочери.

– Вы же там не присутствовали?

– Говорю вам – ор стоял такой, что слышно было даже в Лефортово. Так вот она пригрозила невозвращением. Не понимая, видимо, в чьем она кабинете и не осознавая пределы допустимого в разговоре. И потому ни о какой второй или третьей встрече, в день убийства или после него речи с ней быть не могло.

– А как тогда объяснить тот факт, что дверь убийце Федорова открыла сама?

– Как хотите. Убили с целью ограбления, по наводке, пришли с хорошим знакомыми – вариантов тысяча. Не думаете же вы, что порученец Андропова пришел к ней, чтобы всадить пулю в затылок?

– Нет, конечно, но все равно это странно. Умирает она сразу после визита к председателю КГБ. Может, кому-то было выгодно, чтобы вторая встреча у них не состоялась?

Бобков побелел – следователю показалось, что он разозлился.

– Говорю вам, никаких последующих встреч быть не могло и в проекте! И не понимаю вашего рвения в попытке идти по ложному следу – не все ли равно, в каких отношениях был убитый нечистый на руку человек с председателем КГБ? Да и могло ли быть такое, что отношения могли быть дружескими? Надо совсем не знать Юрия Владимировича, чтобы подумать такое!

– Да, наверное, вы правы, – сказал Колесниченко. – Пойдемте пообедаем.

Они спустились на первый этаж здания Генпрокуратуры, а по дороге следователь все время думал о том, что, судя по реакции Бобкова, он обманул. Встреча с Андроповым у Федоровой была – и прошла она весьма продуктивно, иначе зачем Бобкову с пеной у рта доказывать обратное?! А значит, должна была быть и вторая встреча, и, вполне возможно, в день убийства.

Глава четырнадцатая

21 декабря 1980 года, Москва

Звонок от вдовы майора Афанасьева, Олеси, раздался внезапно – когда следователь Колесниченко уже пришел домой и собрался ужинать. Она просила его прийти, сказала, что нечто срочное к нему имеет, что никак нельзя обсудить по телефону. Делать нечего – в память о старом друге он собрался и отправился по его домашнему адресу.

По дороге от метро до дома он увидел толпу людей с елями. И снова Новый год. Колесниченко поймал себя на мысли, что уже второй Новый год подряд ему выпадает самая работа – все время случается нечто, что происходит рядом с ним и одновременно требует его горячего и деятельного участия. В прошлом году как снег на голову в буквальном смысле свалилась смерть Афанасьева, его близкого друга, которую ему же и поручено было расследовать. Теперь – убийство Федоровой, которая состояла с Бугримовой в приятельских отношениях и потому касалась его не только как следователя, но и как человека. И это – в ту прекрасную пору, когда обычная грязная московская зима с промозглым ветром, приходящим с северо-запада, полным отсутствием снега, солью и грязью на дорогах волшебным образом превращается в сияющую огнями универмагов и ресторанов предновогоднюю зимушку. Когда аромат апельсинов перебивает аромат свежесрубленных елей, продающихся на каждом шагу. Когда очереди в продуктовых магазинах становятся больше обычного раза в четыре, но никоим образом от этого не тяготят тех, кто в них находится, вселяя всем и каждому чувство перемен к лучшему, о которых все время говорит вот уже 17 лет бессменный Генсек, обращаясь в новогоднюю ночь к своему народу. Ну почему, думал следователь, почему ему уже много лет не удается в полной мере насладится самим праздником и следующими за ним каникулами? Связано ли это с тем, какую профессию он выбрал для себя, или просто детство – то сказочное время, когда так ждешь любого значимого праздника и веришь в чудеса, что он за собой несет, – безвозвратно ушло, оставив его, как и всех его ровесников, в этой унылой серости неуклонного старения?..

Что же касается отношений следователя с Бугримовой – подругой убитой Федоровой – то они, хоть и порицались официальной советской моралью, а все же имели место быть между закоренелыми холостяками, коими оба из них являлись. Колесниченко было чуть больше сорока. Бугримова, хоть и была постарше, не достигла еще и пятидесятилетнего возраста, и потому внешность ее никак не выдавала той небольшой разницы, что была между ней и Колесниченко. Скорее наоборот – стать цирковой артистки, бывшей плюс ко всему еще очаровательной жгучей брюнеткой, украшала такой спутницей общество любого мужчины. Правда, вместе они появляться на людях не рисковали, да и вообще держали свою связь втайне даже от близких друзей. Бугримова – по понятной причине. Дружба с Брежневой и те связи, в которые она оказалась вовлечена посредством такой дружбы, начисто исключали возможность присутствия в ее обществе честных сотрудников правоохранительных органов, к числу которых, без сомнения, относился Колесниченко. Он же, в свою очередь, также не мог скомпрометировать себя компанией людей, о богатстве и нечистоплотности которых судачила вся Москва. Но чувства, которые они испытывали друг к другу, были все же в высшем смысле взаимными – Бугримова часто сообщала ему секретные сведения, получаемые от Брежневой или ее друзей, а следователь предупреждал об опасностях и поворотах того или иного дела. Нет, он вовсе не питал слабости или любви к тем, кто не чурается преступить закон, хотя бы в мелочи. Просто та информация, которую она ему давала, была для него большим подспорьем, и он чувствовал себя в некотором роде обязанным ей, за которой ничего особо криминального не водилось. Его жертвами были ее друзья – люди, не гнушавшиеся, как показывали последние события, даже человеческими жертвами в погоне за желтым металлом. Она от них отличалась. Хоть и ее квартиру не обошли стороной бриллианты, а все же ей они приплывали сравнительно честным путем.

Пока все эти мысли роились в голове измотанного за день Колесниченко, дорога до дома покойного друга пролетела, и он оказался в дверях его квартиры.

– Знаете, – торопливо заговорила Олеся. – У меня к вам дело. Я знаю, вы в добрых отношениях с Юрием Владимировичем Андроповым…

– Ничего особенного. Отношения, скорее, рабочие.

– Ну это все равно. Дело в том, что у меня к нему будет просьба, а напрямую он со мной разговаривать не будет.

– Просьба именно к нему? Никто из его подчиненных в аппарате не в состоянии решить ваш вопрос?

– Дело в том, что все его подчиненные – кто работал с Виктором или просто знал его, и кого я знала – мне уже отказали. А дело очень щепетильное…

– Что случилось?

– Понимаете, у Виктора мама. Она умерла в позапрошлом году…

– Да, я помню.

– Так вот, она хотела, чтобы его похоронили вместе с ней и с его отцом, на Кунцевском кладбище. Туда нам и добираться проще, и семейное захоронение в самом центре кладбища, все же не так, как сейчас – на Ваганьковском, да еще на самой окраине. Они это захоронение еще в 50-х для семьи приобрели, и хотели, чтобы Виктор, в случае чего,.. ну сами понимаете. Я, когда он умер, обратилась в аппарат, мне почему-то отказали. Обратилась сейчас, год спустя, когда все уже, поди, забыли про него – опять отказали. Так вот – не могли бы вы похлопотать перед Андроповым? Все-таки и мать, и он сам хотел, чтобы там…

– Любопытно, – задумался Колесниченко. – Никогда еще за покойников просить не приходилось. А почему вам отказывают, вы не знаете?

– Говорят, что все сотрудники такого масштаба должны быть похоронены в одном месте. Ну ведь это же ерунда. Им-то какая разница? А тут все-таки воля умершего…

– Ну хорошо, я попробую.

– И еще, – она взяла с телефонного столика в прихожей небольшую папку и протянула следователю. – Тут какие-то материалы. Витя просил отдать их вам, если с ним что-нибудь случится.

– Мне?

– Именно вам. Коллегам он не особо доверял. Может, поэтому такое отношение сейчас к моим просьбам. – Это действительно было так, Колесниченко помнил, как в последний свой день Афанасьев пришел к нему ни жив, ни мертв. – На похоронах я не решилась к вам подойти, ведь здесь что-то секретное, как я понимаю, а там было много его бывших коллег. Потом как-то закрутилось все, завертелось, вы в загранку уехали, а вот сейчас такая оказия. Думаю, надо, чтобы вы сами все это прочли и разобрались, что к чему…

– А вы читали? Что здесь вообще?

– Нет. Думаю, что какие-то его дневники, заметки о его работе последних лет. Не читала – своих проблем хватает, да и не привыкла я его волю нарушать. Захотел бы меня ознакомить, сам бы дал почитать, а так… есть информация, которой простым смертным, вроде меня, лучше не владеть.

Колесниченко согласился, еще раз пообещал помочь, забрал папку и отправился на метро домой. Дома, несмотря на позднее время, он открыл ее и начал читать. Много интересного обнаружил он внутри. Среди прочего – вот такой листок…

«Работал в архивах и обнаружил интересную папку под названием «Эксперименты над людьми в СССР». Долго и с интересом листал ее, выписывал для себя отдельные любопытные – и, вместе с тем, ужасающие – моменты. Пришел к простому выводу о том, что ВЧК/НКВД/КГБ всегда знало об этих экспериментах и даже поощряло их; без их/нашего участия ничего из того, о чем идет речь в этой папке, не могло бы быть осуществлено. Одно из доказательств – постоянные, непреложные разговоры о государственных интересах (не смолкающие, впрочем, и сейчас), во имя которых все эти эксперименты ставились.

Ну вот, например, если идти в хронологическом порядке. Один биолог, Илья Иванович Иванов, в конце 1920-х-начале 1930-х озадачился идеей скрестить обезьяну с человеком.¹ Пытался организовать осеменение человеческих женщин спермой шимпанзе во время своей работы в Гвинее, однако французское колониальное правительство не одобрило этот эксперимент.² Иванов писал: «Необходимо не только увеличить число опытов искусственного осеменения самок шимпанзе спермой человека, но и поставить опыты реципрокного скрещивания. Последние организовать в Африке гораздо труднее и сложнее, чем в Европе или у нас. Женщин, желающих подвергнуться опыту, несравненно легче найти в Европе, чем в Африке. Для этого рода опытов достаточно иметь 2—3 взрослых самцов антропоморфных обезьян».³⁴

После возвращения в Советский Союз в 1927 году Иванов предпринял ещё одну попытку провести осеменение женщин спермой обезьяны в Сухуми. В 1929 году с помощью ОГПУ он получил поддержку от общества биологов-материалистов, группы из коммунистической академии. Весной 1929 года общество организовало комиссию по планированию экспериментов Иванова в Сухуми. Комиссия решила, что потребуется по крайней мере пять женщин-добровольцев для этого исследования. Дальше понятно, что было… Но это – еще цветочки.

Был еще один такой «ученый», некий Григорий Моисеевич Майрановский. Работал в 1930-х-1950-х заведующим т.н. «Лаборатории Х» 12 особого отдела ГУГБ НКВД, которая проводила опыты по воздействию ядов (в особенности – яда кураре) на организмы политзаключенных.⁵ Так вот работы у него шли так плодотворно, что в 1940 году он даже защитил в ВИЭМ докторскую диссертацию на тему «Биологическое действие продуктов при взаимодействии иприта с кожей». Высшая аттестационная комиссия при Комитете по делам высшей школы отклонила решение о присвоении Майрановскому учёной степени доктора медицинских наук. В 1943 году, однако, по представлению наркома госбезопасности В. Н. Меркулова было возбуждено ходатайство о присвоении Майрановскому учёной степени доктора медицинских наук и звания профессора по совокупности работ без защиты диссертации. В ходатайстве указывалось, что «за время работы в НКВД тов. Майрановский выполнил 10 секретных работ, имеющих важное оперативное значение».⁶

Под этими работами и понималось исследование действия ядов на живых людей, в результате которого погибли украинский националист Шумский, украинский архиепископ Теодор Ромжа, еврей Самет, американец Исайя Оггинс и еще многие десятки и сотни человек, если не больше…

Ничуть не лучшие люди руководили в то же время магаданским лагерем «Бутугычаг», на котором без защиты люди вручную добывали радиоактивный уран. Понятно, что при таком положении дел они получали смертельные дозы заражения. Но там их не просто обрекали таким образом на смерть. Любой ученый знает – опыты на головном мозге, равно, как и любые исследования его, надо проводить, пока человек еще жив. В противном случае мозг первым из органов получает повреждения и отравления трупным ядом такие, при которых все свойства его теряются; потому мозг первым и умирает. Так вот тамошние «врачи», наблюдая за развитием лучевой болезни у заключенных, понимая, что тому жить осталось недолго, живому без наркоза вскрывали мозг и проводили на нем свои чудовищные исследования.⁷ Таким образом, якобы проверялось воздействие радиации на мозг человека и организм в целом…

Не верится, потому только, что вышибание мозгов широко практиковалось нашей службой еще в годы Гражданской войны, когда ни о какой радиации никто слыхом не слыхивал. Так, у знаменитого одесского чекиста Саенко в его резиденции стояла целая кадка для вышибленных мозгов, и временами он, напиваясь, любил перемазываться этой субстанцией с головы до ног.⁸ Но нет, мы об ужасах гражданской и сталинизма не будем – мы о временах более близких читаем в этой папке.

Вот – например листок с откровениями узника психушки (дело было уже то ли в 60-е, то ли в 70-е).

«К числу методов воздействия на лиц, заключенных в спецпсихбольницы, относятся:

1. Избиение (уголовников охрана может забить сапогами до смерти, я такие случаи помню; политических – нет, их надо сломать, но представить живыми).

2. Привязывание жесткое (до онемения конечностей, до пролежней; в особенных случаях привязывают так, чтобы веревки впивались в тело до крови. В таком состоянии могут продержать неделю).

3. Сульфазин, или «сера» (везде запрещен, кроме СССР). Одна инъекция, или сразу две – в разные точки, или даже четыре (в руку, ногу и под лопатки). Дикая боль в течение 2—3 дней, рука или нога просто отнимаются, жар до 40, жажда (и еще могут воды не дать). Проводится как «лечение» от алкоголизма или наркомании.

4. Бормашина. Привязывают к креслу и сверлят здоровый зуб, пока сверло не вонзается в челюсть Потом зуб пломбируют, чтобы не оставалось следов Любят удалять неубитый нерв. Все это делается профессиональным дантистом в зубоврачебном кабинете. «Санация полости рта». СПБ не имеют надзорной инстанции – жалобы не перешлют, а если переслать тайно – их все равно не примут ни в прокуратуре, ни в Верховном суде. Узник СПБ бесправен даже больше, чем зэк. С ним можно сделать все. Насколько мне удалось узнать, бормашина применяется редко и только в Казани (испробовано лично).

5. Газообразный кислород подкожно. Вводят его толстой иглой под кожу ноги или под лопатку. Ощущение такое, как будто сдирают кожу (газ отделяет ее от мышечной ткани). Возникает огромная опухоль, боль ослабевает в течение 2—3 дней. Потом опухоль рассасывается, и начинают сызнова. Применяют как лечение от «депрессии». Сейчас применяется к наркоманам как средство устрашения (чтобы боялись попасть в клинику). Вводят кислород 2—3 минуты, больше не выдерживают обе стороны (палачи глохнут от криков, жертва падает в обморок). Политзаключенным вводят кислород по 10—15 минут. (Испробовано лично, 10 сеансов.)

6. Аминазин (очень болезненные инъекции, при этом вызывают цирроз печени, непреодолимое желание заснуть – а спать не дают – и губят память вплоть до амнезии).

7. Галоперидол (аналоги трифтазин и стелазин, но они слабее). Создают дикое внутреннее напряжение, вызывают депрессию (черное излучение Стругацких), человек не может заснуть, но постоянно хочет спать, не может ни сидеть, ни лежать, ни ходить, ни писать (судороги рук изменяют почерк до неузнаваемости, не дают вывести букву), ни читать, ни думать. Неделя ударных доз – и нейролептический шок. Несколько месяцев – и потеря рассудка гарантирована.