Читать книгу: «Россия и Швеция после Северной войны», страница 2

Скоро, однако, шведское правительство изменит своё мнение и станет рассматривать русские гарантии конституционного строя как вмешательство во внутренние дела государства.

Добиться от шведов признания императорского титула Петра I и титула «королевское высочество» для герцога Карла-Фридриха было более лёгкой задачей, нежели отвращение Швеции от Ганноверского союза. Тем не менее, посланник, можно сказать, превзошёл самого себя и 22 февраля 1724 года успешно завершил переговоры со шведским правительством, подписав т. н. Стокгольмский союзный договор. Пётр наградил посланника званием действительного камергера, наделил его полномочиями чрезвычайного посланника и увеличил жалованье до 5.000 рублей в год.

Согласно шведу Г. Веттербергу, курс на заключение со Швецией оборонительного союза Пётр I сформулировал в июле 1723 года. Царь проинструктировал Бестужева, чтобы в договор об этом союзе вошёл пункт о том, чтобы риксдаг не признавал иного наследника трона, кроме голштинского герцога. Ещё в 1718 году, во время переговоров со шведами на Аландских островах, Петру стало ясно, что Европа не смирится просто так с победой России в Северной войне и примет свои меры. Поэтому Пётр заранее хотел в лице Швеции заручиться надёжным союзником.

Переговоры о союзе проходили между Бестужевым и Хорном в обстановке строгой секретности: ни риксрод (госсовет), ни король в них посвящены не были. В качестве связных между Хорном и Бестужевым выступали «голштинцы» госсоветник Юсиас Седеръельм и статс-секретарь по иностранным делам Даниэль Никлас Хёпкен. Спорным пунктом в переговорах, как и ожидалось, явилось русское предложение относительно Карла Фредрика. В конце августа Хёпкен и Седеръельм вместе с Хорном выработали свой проект договора, в котором упоминаний о голштинском герцоге не было, и отправили его на рассмотрение царя в Петербург.

И только после этого Бестужев официально передал шведам предложение о заключении договора. В документе содержался лишь один вопрос: готово ли шведское правительство вступить в переговоры о заключении оборонительного альянса? В положительном случае посланник должен был запросить подробные инструкции и приступить к делу. В этот же день Хёпкен проинформировал о полученном русском предложении секретную комиссию. Т.н. малая секретная депутация — самый узкий круг лиц из числа секретной комиссии, посвящённых в серьёзные государственные дела – отреагировала на это мгновенно: союз с Россией был «неизбежным, выгодным и не авантюрным». Формулировка принадлежала «голштинцу» барону Ю. Седеръельму. 27 сентября госсовет, после обмена репликами между Хорном и королём, тоже одобрил идею союза. Оставалось договориться лишь об условиях союза.

Неудобный пункт о голштинском герцоге был «перекинут» Хорном на решение коллегии канцелярии. 10 октября коллегия вынесла соломоново решение: Карл-Фридрих мог питать «близкую надежду на участие в вопросе о престолонаследии». После этого эту формулировку шлифовала малая секретная депутация, т.е. практически Хорн, Седеръельм и Хёпкен, а потом она обсуждалась госсоветом вместе с секретным комитетом риксдага. После долгих дискуссий родилась ещё более аморфная формулировка о возможности при соответствующих обстоятельствах рассмотреть вопрос о голштинском принце как наследнике шведского трона. Бестужеву всё стало ясно, ломать копья было бессмысленно – важнее было спасти сам договор. Удовлетворился результатом и Бассевич. 19 ноября 1723 года был опубликован соответствующий манифест, и вопрос о Карле Фридрихе с повестки дня переговоров был снят.

На заключительной стадии переговоров Пётр I сообщил шведам, что он в принципе согласен на брак своей дочери с Карлом-Фридрихом и приступил к коронации своей супруги Екатерины. Судьба императрицы и голштинского герцога теперь тесно были увязаны в один узел, пишет Веттерберг. Для шведско-русских отношений, продолжает историк, интересы Карла-Фридриха и возвращение ему Шлезвига стали головной болью. Но включение Шлезвига в состав Дании было гарантировано Англией, а ссориться с этой великой морской державой в планы А. Хорна не входило.

И снова Хорн предложил передать голштинский вопрос на рассмотрение других заинтересованных держав – Австрии, Франции и Англии, и русская сторона была вынуждена с этим согласиться. Далее Хорн потребовал, чтобы оборонительные обязательства Швеции и России распространялись только на конфликты христианских держав, что освобождало шведов от оказания помощи России в её войнах с Турцией и Персией. Шведы захотели также включить в текст договора пункт о возвращении всех задержанных в России военнопленных каролинов, в частности тех из них, кто принял православие, на что Бестужев ответил, что царь Пётр уже принял необходимые для этого меры.

Проблемы в связи с репатриацией шведских военнопленных из России действительно были. Российские власти не сумели хорошенько подготовиться к решению этой проблемы: плохо был поставлен учёт военнопленных, не хватало денежных и других средств на сборы и продовольствие, ощущался недостаток гужевого транспорта на отправку пленных к местам концентрации репатриационных партий в Москве и Санкт-Петербурге, а помещики неохотно расставались с дешёвой квалифицированной рабочей силой и утаивали пленных от репатриации. Присланный Стокгольмом комиссар барон Й. Седеркройц и шведский резидент Томас Книпперкруна⁷ в своих жалобах российским властям постоянно напоминали о препятствиях на пути возвращения пленных на родину. 18 ноября 1723 года Бестужев доложил в Санкт-Петербург о гневной реакции шведских министров, а 20 января 1724 года Пётр издал грозный приказ о наведении в репатриационных деах надлежащего порядка.

23 февраля 1724 года договор был подписан. Он был рассчитан на 12 лет и являлся первым союзным договором, заключённым Швецией после Ништадтского мира. Стороны гарантировали друг друга от агрессии какой-либо европейской державы и намеревались выставить против агрессора вспомогательный корпус, в который Россия предоставляла 12 тысяч солдат и 4 тысяч драгун и эскадру в составе 9 русских линейных кораблей, а Швеция – 8 тысяч пехотинцев, 2 тысячи кавалеристов и эскадру численностью в 6 шведских линейных кораблей и 2 фрегатов. Союз гарантировал неизменность конституции Польши, декларировал восстановление суверенитета герцога Готторп-Голштинии в Шлезвиге и предоставлял шведским купцам некоторые привилегии в России. В споре за суверенитет Готторп-Голштинского герцогства стороны, как было указано выше, должны были советоваться с другими державами, в первую очередь с Австрией и Англией.

Конечно, Стокгольмский союзный оборонительный договор представлял собой слабое воплощение идеи Петра о превращении шведского противника в надёжного союзника. Искреннего союза между бывшими противниками, к сожалению, не получилось. А. Хорн постарался не брать слишком больших обязательств по отношению к России. Швеция стремилась к союзу то с Англией, то с Францией, то с Пруссией или Турцией, и договор был для России лишь слабым поводком на шее Швеции, готовым порваться в любую минуту. Тем не менее, некоторое время Хорн по внутриполитическим соображениям считал для себя и новой власти полезным опираться на Россию и голштинскую партию в противовес королю Фредрику, делавшему ставку на Гессен и Англию, но это период был очень коротким.

Петербург, со своей стороны, старался расширить базу своей политики в Европе и по совету мудрого А.И.Остермана стал обращать свои взоры в сторону Вены. Там посланник Л.К.Ланчинский вместе со шведским коллегой Г. Хёпкеном, а позже – К.Г.Тессином пытался уговорить Австрию присоединиться к русско-шведскому союзу, что и произошло 17/28 апреля 1726 года.

6 мая 1724 года Бестужев-Рюмин получил из Петербурга указание сообщить шведам о предстоящей помолвке Анны Петровны с Карлом-Фридрихом. Помолвка состоялась 24 ноября 1724 года. В брачном контракте Пётр I гарантировал будущему зятю поддержку в деле возвращения ему Шлезвига. Ирония этого пункта, замечает Веттерберг, состояла в том, что Шлезвиг Дания в своё время получила тоже не без помощи России.

В Швеции возникли слухи, что Пётр I хочет сделать зятя губернатором прибалтийских провинций, намекая якобы на то, что они могли бы снова вернуться в лоно шведского королевства, как только Карл-Фридрих взойдёт на шведский престол. Реакция на его помолвку с русской принцессой была в Швеции, мягко говоря, не однозначной. Бестужев дал в честь этого события праздничный приём, А. Хорн не замедлил, со своей стороны, устроить приём в честь своего бывшего питомца⁸. А шведский двор воспринял известие из Петербурга …в трауре. Если король всё-таки принял голштинского посла Райхеля, то Ульрика Элеонора демонстративно сказалась больной и легла в постель. Её с трудом извлекли из постели, и она, с трудом сдерживая плач, дала аудиенцию Райхелю, но слова поздравлений комком застряли у неё в горле. И она опять отправилась рыдать в королевскую постель. В начале 1725 года Хорну удалось-таки уговорить её признать за племянником титул «королевское высочество» и направить ему в Петербург поздравление с помолвкой, но уже 18 января 1725 года она составила новое завещание, в котором написала, что Карл-Фридрих «вопреки её предупреждениям обручился с незаконно рожденной царской дочерью» и таким образом лишил себя права на шведскую корону.

Шведско-русский договор и успехи Карла-Фридриха в России всполошили Европу, в первую очередь Англию. В Стокгольм был направлен новый английский посол Стивен Пойнтц (Poyntz), главной задачей которого являлась обработка графа Арвида Хорна, изоляция его от России и голштинской партии и привлечение на английскую сторону. Англия сблизилась в это время с Францией, и Париж и Лондон были сильно заинтересованы в том, чтобы оторвать слабую Швецию от могущественной России. Тем более что положение Карла-Фридриха после смерти Пётра I (28.01.1725 года) только укрепилось: 25 мая состоялась его свадьба с царевной Анной, а императрица Екатерина I заняла по отношению к Дании враждебную позицию. Франция попыталась привлечь Россию в намечаемый Ганноверский союз, но наткнулись на непреодолимое препятствие: Петербург выступал за возвращение Шлезвига Готторп-Голштинскому герцогству, а этого не могла позволить себе Англия как гарант присоединения Шлезвига к Дании. Так что Россия вскоре присоединилась к австро-испанскому союзу, а Голландия – к Ганноверскому.

Со смертью Петра Великого положение дел в Швеции заметно осложнилось. Михаил Петрович с сокрушением докладывал канцлеру Г.И.Головкину: «Доброжелатели и добрые патриоты от всего сердца опечалились, а я в такую алтерацию и конфузию пришёл, что не могу опомниться и лихорадку получил; однако через силу ко двору ездил и увидал короля и его партизанов в немалой радости». Примерно в тех же тонах было выдержано извещение его брата Алексея, посланника в соседнем Копенгагене: «Из первых при дворе яко генерально и все подлые с радости опилися было». Да, смерть Петра очень приободрила и бывших его датских союзников, и шведских врагов!

Уже на данном этапе шведские правители, узнав о смерти Петра I, сильно «взбодрились» в надежде воспользоваться растерянностью его «птенцов». «Двор сильно надеялся, что от такого внезапного случая в России произойдёт замешательство и все дела ниспровергнутся», – писал М.П.Бестужев Екатерине I, – «но когда узнали, что ваше величество вступили на престол, и всё кончилось тихо, то придворные стали ходить повеся нос».

Шведское правительство рассчитывало на то, что герцог Голштинский, пользовавшийся при российском дворе большим влиянием, будет вынужден после смерти Петра уехать из России, и голштинская партия лишится всякой поддержки. Этого не случилось. Екатерина I, наоборот, сделала голштинский вопрос чуть ли не главным в своей внешней политике, а «бездомный» герцог Карл-Фридрих сидел в Петербурге и пользовался там большим влиянием и властью – он был введен в Верховный тайный совет. Так что, как писал Бестужев, «повесившие нос» шведы отнюдь на этом не успокоились и возложили свои надежды на будущее. Будущее к ним придёт, но оптимизма оно вряд ли им прибавило.

А пока Михаил Петрович, выполняя указания Петра, действовал в согласии с Бассевичем и его зятем, голштинским посланником в Стокгольме генерал-майором Карлом Брейде фон Райхелем, и добросовестно старался угождать интересам голштинского дома. Но личные отношения с Бассевичем у него не сложились, и голштинцы всеми силами стремились удалить Бестужева из Швеции. Они чувствовали, что русский посланник не был искренно заинтересован в их деле, потому что, естественно, был больше предан интересам России. Пока был жив Пётр, голштинцы сидели смирно, а после кончины императора руки у них развязались.

На приёме у барона Юсиаса Седеръельма по случаю его отъезда в Петербург в качестве посла Райхель затеял с Бестужевым ссору, стал укорять его в том, что тот относится к нему неприязненно, и вызвал его на дуэль. Шведы помирили их, а вскоре Бестужев выехал в Петербург, чтобы присутствовать на русско-шведских переговорах с участием шведских эмиссаров Х. Седеркройца⁹ и барона Седеръельма. Шведским посланником в России в это время был барон Дитмар – по словам посла Испании при дворе Петра II герцога Я. де Лириа, человек неглупый и хороший, прекрасно владевший русским языком.

Михаил Петрович просил вице-канцлера А.И.Остермана¹⁰ «умилостивить» громогласного Бассевича, но очевидно «патрон», каковым его считал Бестужев, не смог помочь своему посланнику, ибо в дело вмешался «великодержавный властелин» князь А.Д.Меншиков. Как бы то ни было, 7 августа 1725 года на заседании Коллегии иностранных дел Андрей Иванович подал меморандум о том, чтобы в Стокгольм Бестужева не возвращать. Екатерина I, сочувствовавшая Бестужеву, была вынуждена под давлением голштинцев и светлейшего князя А.Д.Меншикова согласиться с этим.

Курляндец Э. Бирон в своё время погубил карьеру Бестужева-Рюмина-отца, главного наблюдающего при курляндской герцогине Анне Иоанновне, теперь голштинец Бассевич попытался «задвинуть» его сына Михаила, но – не удалось. Слишком мало было у российского кабинета министров способных и умных дипломатов, и Михаилу Петровичу сразу нашли применение в другом горячем деле. В это время снова обострилась курляндская проблема, и Бестужев вместе с Ягужинским был послан в Варшаву подальше от двора, где на него с большой неприязнью смотрел «великодержавный властелин».

В этот драматичный для русской дипломатии момент посол Англии С. Пойнтц и посол Франции Буфиль Гиацинт Т. Бранкас приступили к обработке Хорна. Президент канцелярии правительства попросил паузу: он сильно зависел в это время от голштинской партии, и ему нужно было заручиться поддержкой в правительстве и секретной комиссии. 25 октября 1726 года он доложил риксроду, что получил информацию о Ганноверском союзе, но якобы не знает, каковы его цели. «Мне неизвестно, приглашена ли в него Швеция или нет», – лицемерно сообщил он своим коллегам. Но если господам коллегам угодно знать, то ему, Хорну, кажется, что французы и англичане желают присоединения Швеции к союзу. Ежели договор окажется «невинным», т.е. неопасным для страны, то к нему можно было бы присоединиться. Ежели он вдруг окажется авантюрным, то шведам понадобится только сказать «нет», и вопрос будет исчерпан.

20 ноября 1725 года риксрод принял два знаменательных решения: с одной стороны, голштинская партия добилась того, чтобы поручить шведскому послу в Вене К. Г.Тессину¹¹ провести переговоры о присоединении Австрии к шведско-русскому союзу; с другой стороны, было решено начать переговоры с Пойнтцем и Бранкасом о присоединении Швеции к Ганноверскому союзу. Так к весне 1726 года Швеция оказалась состоящей в переговорах о вступлении в два противостоявших друг другу военно-политических союза.

Послом в Россию решили направить «голштинца» барона Ю. Седеръельма, которому удалось установить неплохие контакты с русскими ещё во время своего плена. Его инструкции были выдержаны в осторожных тонах, пишет Веттерберг, но на практике он мог всё-таки сделать многое в пользу голштинской партии¹².

Отъезд Седеръельма (одновременно с Бестужевым-Рюминым) лишил голштинскую партию её признанного лидера, что не замедлило сказаться и на позиции А. Хорна и правительства Швеции по отношению к России. Отсутствие Седеръельма в значительной степени облегчило Хорну подготовку к переговорам о вступлении страны в Ганноверский союз.

Между тем Тессину и Лачинскому, при содействии Седеръельма, удалось в Вене преодолеть все препятствия, включая непризнание Веной императорского титула за Петербургом, и 16 апреля император Австрии подписал договор о присоединении Австрии к Стокгольмскому (шведско-русскому) оборонительному союзу. К этому времени Тессин уже узнал, что его достижение отнюдь не приветствовалось в Стокгольме. Вопрос о ратификации австро-русско-шведского договора весь май и июнь обсуждался в канцелярии и риксроде, но так и не был предложен на подпись королю Фредрику. С. Пойнтц стал консультировать Хорна о тех приёмах, к которым в прошлом прибегали в случае нежелания ратифицировать подписанный документ. Но выход из положения нашёл сам Хорн: в середине июня он послал т.н. ратификационный инструмент в Вену, но изменил его первоначальное содержание. Он добавил три сепаратных статьи, которые сильно ограничивали смысл и цель договора. Тессин получил документ в начале июля, прочёл указания президента канцелярии о неуклонном выполнении предложенного документа («всех его частей, включая каждую букву») и сильно оскорбился и возмутился. В конечном итоге, документ был ратифицирован в первоначальном виде, но отношения Тессина с Хорном испортились навсегда.

Усилия Хорна в направлении Ганноверского союза сильно затруднились, но отнюдь не прекратились. Всё это происходило на фоне обострения обстановки в Европе. Лондон, Париж и Стокгольм с опаской следили за приготовлениями Петербурга к летнему выходу в Балтийское море большой эскадры и за стягиванием в столицу 60 пехотных батальонов и 4 драгунских полков. А.Д.Меншиков хвастался, что со своими 50.000 солдат он опустошит всё побережье Дании и добьётся выполнения требований Карла-Фридриха. Лондон как будто ждал этого момента и послал в Балтийское море свою эскадру под командованием адмирала Чарьза Уэйджера (Wager).

Поход носил откровенную антирусскую направленность и был инициирован А. Хорном. Веттерберг утверждает, что этот шаг Хорна был спровоцирован действиями Петербурга: императрица Екатерина через Седеръельма сделала Стокгольму предложение выплатить в течение 3 лет на содержание шведской армии 300 тысяч р. Канцелярия правительства, т.е. сам Хорн, встретила это предложение с большим недоверием. К тому же шведам почему-то было не ясно, что скрывалось за аббревиатурой «р.»: рубли или риксдалеры. В январе 1726 года риксрод проголосовал против принятия денег из России, и Хорн немедленно вступил в контакт с Пойнтцем и попросил прислать к берегам Швеции английскую эскадру.

Оставим оценку щедрости Екатерины I на совести шведов. Было ясно, что маятник симпатий Хорна качнулся в сторону Ганноверского союза. Именно так и расценили это дело в Лондоне. «Я собственно плохо понимаю, как мы, строго говоря, могли бы оправдать посылку этой эскадры, не получив на это соответствующего обращения от государства, которому мы её послали, если бы не было перспективы его присоединения к нашему договору», – писал Пойнтцу 22 марта министр иностранных дел Англии Чарльз Таунсхенд.

Члены правительства были в недоумении: кто же из них мог сделать приглашение английским морякам? «Голштинец» М. Веллингк в своём возмущении назвал такое лицо безответственным. Хорн в ответ напустил ещё больше дыма и стал клясться, что это был не он. Прибывший из Петербурга Ю. Седеръельм предложил правительству выступить с дезавуирущим заявлением, учитывая прибытие в Стокгольм нового посла России, но ничего этого сделано не было. Король, Хорн и большинство в риксроде были настроены проанглийски.

Вместо «съеденного» голштинцами М.П.Бестужева Петербург послал в Стокгольм флотского капитана Николая Фёдоровича Головина (1695—1745) – отличного моряка, но весьма посредственного дипломата. Перед ним стояла всё та же невыполнимая задача – всеми средствами «уловлять» в прорусскую партию Арвида Хорна и противодействовать присоединению Швеции к враждебному России Ганноверскому союзу.

При появлении английского флота у шведских берегов возникли слухи о том, что англичане хотят силой заставить Швецию вступить в Ганноверский союз, восстановить абсолютизм королевской власти и учредить гессенское престолонаследие. Были усилены гарнизоны в Карлскруне, в районе Ваксхольма и Даларё. Головин в соответствии с оборонительным договором предложил шведам помощь России, но её отклонили, отлично зная, что она не понадобится. Ч. Уэйджер около месяца поплавал вокруг Швеции и в середине июня отправился восвояси домой.

А осенью продолжились интенсивные переговоры о вступлении в Ганноверский союз. Хорн для вида в переговорах не участвовал и морочил Головину голову рассказами о том, что он в этом вопросе придерживался нейтралитета. В январе 1726 года вопрос о присоединении к ганноверцам был поставлен на обсуждение в правительстве. Мнение министров сильно разошлись. В центре обсуждения находился и голштинский вопрос и интересы Карла-Фридриха. Хорн, который ранее не отвергал возможности помочь герцогу, теперь стал выступать с позиций патриотизма: интересы шведского государства должны стоять выше любых других. Против вступления в союз выступили Лагерберг, Крунъельм, Юлленборг, Дюккер и Седеръельм, но Хорн со своими сторонниками оказался в большинстве, и дебаты продолжились – теперь уже с целью определения условий вступления. После утверждения условий участия в союзе к июню 1726 года голоса министров распределились следующим образом: 7 «за» и 8 «против», но при учёте двух голосов, которыми обладал король, дело решилось в пользу сторонников союза.

В этот момент в Петербурге решили заменить Н.Ф.Головина опытнейшим дипломатом, князем Василием Лукичом Долгоруким (Долгоруковым) (1670—1739), который, по мнению Остермана, смог бы более успешно решать задачу не допустить присоединения Швеции к Ганноверскому союзу. При этом Головина оставили в Стокгольме при Долгоруком на вторых ролях, в качестве помощника. Василий Лукич, по словам всё того же де Лириа, был умён и недурён собой и заслужил славу искусного и хитрого дипломата, но и он не был оригинальным в изобретении средств для решения поставленных задач. В качестве основного аргумента для шведов он получил от Екатерины I и повёз с собой 18.000 ефимков «на раздачу, кому надобно, да получил позволение давать обещание знатным особам на 100.000 рублей и больше». Чтобы русский дипломат выглядел солидно и весомо, на покупку ливреи и экипажа ему выделили 11 тысяч рублей, а Екатерина подарила ему свой портрет, запасы вина из своих погребов и …балдахин, хранившийся в Академии наук.

Императрица «рассуждать изволила, что не надобно робко со Швециею поступать». И Долгорукий не робел. Подкуп официальных лиц – министров, послов и даже королевских особ – был тогда во внешней политике и дипломатии обычной практикой. Взятки, уважительно называемые «подарками» или «пенсионами», давались почти открыто, ни взяткодатели, ни взяточники законом не преследовались, так что было трудно назвать хотя бы одно официальное лицо в европейской столице, которое бы не состояло на содержании того или иного иностранного правительства¹³.

Не составляли исключения и «знатные особы» шведского правительства и риксдага, которых по очереди или все сразу «подкармливали» английский, французский и русский послы. Как сообщает шведский историк А. Оберг, политическая коррупция возникла в аристократической среде, потому что всё чиновничество тогда было в основном из дворян и офицеров (последние после сокращения армии особенно бедствовали и нуждались в деньгах)¹⁴. Иностранные послы оплачивали бедным провинциальным членам риксдага дорогу и проживание в Стокгольме (крестьянским депутатам король оплачивал расходы из своего кармана). Депутаты рассуждали примерно так: если государство получает субсидии от иностранных государств, то почему это не может позволить себе отдельно взятый швед? Впрочем, как утверждает Оберг, взятки были очень умеренные: так в 1765 году содержание 200 бедных дворян обходилось английскому послу всего в 3 фунта и 10 шиллингов в месяц.

Ко времени появления Долгорукого в Стокгольме зачатки будущих партий т.н. «шляп» и «колпаков» («шапок») ещё бродили в глубине политического истэблишмента Швеции. На политической сцене Швеции действовали в основном приверженцы голштинской и остатки гессенской (королевской) партии, из которых к 1734 году появились партии Хорна и Юлленборга (королевского двора), а уже с приходом к власти Юлленборга и Хёпкена и с уходом со сцены Хорна – партии «колпаков» и «шляп».

Партию «голштинцев», которую опять же с большой натяжкой можно было считать прорусской, возглавляли в 20-е годы упомянутый барон Седеръельм и Д.Н.Хёпкен, лантмаршал риксдага С. Лагергрен и Юлленборг, в то время как президент канцелярии Арвид Хорн маневрировал и негласно поддерживал то одних, то других, проводил осторожную и миролюбивую внешнюю политику, не дававшую Швеции сползать в сторону войны. Впоследствии вожди обеих партий будут неоднократно менять свои взгляды и позиции, поэтому одни и те же имена будут часто мелькать в противоположных лагерях. Как отмечают шведские историки, в политическом размежевании часто играли не взгляды, а личная неприязнь политиков, внутренняя и внешняя конъюнктура и, конечно, жажда власти.

Русскому посланнику нужно было взять на «кормление» верхушку партии «голштинцев». Привыкший в Польше к тому, что местные министры и знать, вопреки дипломатическому этикету, наносили ему визиты первыми, Долгорукий обнаружил, что шведы такого пиетета перед ним не испытывали и придерживались общего правила, согласно которому первыми должны наносить визиты дипломаты. Но Долгорукий ни за что не желал «умалить своего кредита», а потому нашёл из этого положения остроумный выход. Не афишируя своего приезда в шведскую столицу, он отправился с визитами к местным нотаблям и членам риксдага не в своей карете с лакеями в ливреях, а в обычном нанятом экипаже. Такие визиты не могли быть сочтены церемониальными. Только после этих «нецеремониальных» визитов он торжественно объявил Арвиду Хорну о своём прибытии и отправился к нему с визитом.

Князь Василий Лукич Долгоруков (1670—1739)

Из беседы с главой правительства Долгорукий вынес впечатление, что в доброжелательной к России партии «голштинцев» или «патриотов», к сожалению, не было видных фигур, на которых он мог бы опереться, а главное, в них не было нужной «остроты». «Здешний двор несравненно хуже датского, начиная с главных, большинство люди посредственные, а есть такие, что с трудом и говорят. Горн показался мне человек острый и лукавый, надобно будет обходиться с ним уменьем и зацеплять его тем, к чему он сроден и что ему надобно, а силою одолеть его зело трудно», – докладывал он в Петербург¹⁵. В других шведах, как он выразился в отчёте от 26 ноября 1726 года, «нет никого великой остроты». «Доброжелательная партия зело слаба и не смелá, для того и принуждён здесь острее делать и говорить, ибо они говорить не смеют, главные более других опасаются». Главный их лидер Седеръельм, вернувшийся из Петербурга, показался ему человеком «добрым», но «остроты не пущей. Хёпкен его острее».

«Голштинец» Д.Н.Хёпкен, статс-секретарь по иностранным делам, на самом деле был «острее» других: он хорошо умел приспосабливаться к любой политической конъюнктуре, держал нос по ветру, был тщеславен и в своих поступках был не лишён дерзости. Будучи официальным представителем на секретнейших переговорах по вопросу присоединения Швеции к Ганноверскому союзу, он не боялся встречаться с Долгоруким и информировать его по существу дела.

Посол узнал также, что Ульрика Элеонора «русского народа зело не любит», и что королевская пара вообще плохо информирована и верит во всякие небылицы о том, что императрица Екатерина I главной своей задачей в Швеции считает свержение её и мужа с трона. «Ваше императорское величество по сему изволите усмотреть, какие от вашего императорского величества опасности королю внушены, и коли такое мнение имеет, как его склонить к постоянной с вашим императорским величеством дружбе?» – писал он Екатерине I в Петербург. Долгорукий обещает императрице почаще добиваться аудиенции у Фредрика I и постараться оказывать на него соответствующее влияние. Больших результатов он при этом не обещает, потому что шведский король от природы мнительный и никому, особенно иностранцам, не верит.

В остальном, сообщал посол, он планирует торжественно отметить в Стокгольме день тезоименитства своей государыни и «особливо намерен для подлого народу пустить вина». И это он хочет осуществить вопреки существующему в шведской столице мнению о том, что шведский король не одобряет, чтобы русский посол шведского «подлого народа ласкал».

2 декабря 1725 года Василий Лукич получил желанную аудиенцию у короля. Чтобы произвести выгодное впечатление на шведов, он подарил золотую со своим вензелем шпагу капитану яхты, который доставил его во дворец, унтер-офицерам раздал по шести, а рядовым матросам – по два червонца. «Цель была достигнута», – пишет С.М.Соловьёв, – «все остались очень довольны, и Долгорукову рассказывали, что король приказал принести к себе шпагу и рассматривал её».

А в середине декабря Долгорукий пышно отметил именины Екатерины I. 13 декабря у него обедали члены риксдага, иностранные послы и прочие знатные особы с жёнами, а 15 декабря он устроил бал и «машкара» – маскарад, который был так моден в высшем обществе Европы. 500 приглашённых «знатных особ» гуляли солидно: маскарад начался в 5 часов пополудни, продолжился ужином и закончился в 5 часов утра. Королевой «машкара» была избрана жена Хорна, вице-королевой – жена Делагарди, друга и родственника председателя Совета. В короли обе дамы выбрали маршала парламента, а в вице-короли – племянника В.Л.Долгорукого. По окончании бала Василий Лукич «подъехал» к указанным дамам с подарками и спросил, примут ли они их. «Обе дамы отвечали, что отнюдь принять не могут», – докладывал он домой.

Русский посол предпринял попытки сблизиться с А. Хорном, нанёс два визита его жене и во время одной встречи приступил к деловому разговору с мужем о том, чтобы Швеция воздержалась от присоединения к Ганноверскому союзу. Разговору помешал неожиданно явившийся к Хорну шведский посол в Лондоне барон Карл Густав Спарре (1688—1741)¹⁶, рьяный сторонник присоединения к Ганноверскому альянсу и опасный противник. Спарре на самом деле специально прибыл из Англии, чтобы принять участие в заседаниях риксдага и повлиять на его позицию в нужном для Хорна направлении. Спарре приехал в Стокгольм тоже не с пустыми руками и привёз с собой для раздачи членам риксдага 5.000 фунтов стерлингов, пожалованных английским королём Георгом I.