Читать книгу: «Чаки малыш», страница 4

– Секундочку, – возмутился Чаковцев, – секундочку. Ты хотел сказать, именно в этот момент появился ТЫ.

– Я понял, – тот, другой, встал и, засунув руки в карманы, принялся вышагивать кругами по комнате. – Я понял. Ты хочешь сказать, что настоящий Чаковцев это, конечно, ты, а я – неизвестно кто, самозванец и подделка.

– Это очевидно, – сказал Чаковцев.

Чаковцев-2 остановился напротив и посмотрел на него сверху вниз, не вынимая рук из карманов.

– Очевидно для тебя, Ганнибал, но не для меня. Мой мир не прерывался ни на мгновение, ни на кратчайший миг – с самого первого воспоминания и до этой вот секунды. Как и твой, я полагаю?

– Как и мой, – прошептал Чаковцев. – Лопухи в бабушкином палисаднике…

– Огромные, как деревья, как зеленые купола. И там копошились эти, оранжевые с черным…

– Солдатики.

– Да.

Чаковцев посмотрел на него: его рассеянный взгляд блуждал в их общем детстве, а может, где-то ещё, в местах и времени, доступных ему одному, кто знает.

– Как ты провел эти двадцать лет, Гена?

– Ты обещал мне напрячь фантазию, помнишь?

– Помню. Наши дорожки разошлись тогда, я свалился, потом Боб выволок меня со сцены и затолкал в автобус. Мы уехали, вернулись в Москву. Если вкратце, я продолжил выступать, сочинял понемногу, женился и разводился. Я, Гена, был популярен одно время…

– Я знаю.

– А ты, судя по всему, остался здесь.

– Да.

– И ты многого добился в этой… в этой части мира. У тебя здесь деньги и влияние.

И ты, конечно, не всегда действовал парламентскими методами, чтобы достичь своего положения. Вот Лев, скажем, он называет тебя “хозяин”, и ещё я видел реакцию зала – они, безусловно, приняли меня за тебя, в этом весь фокус. Ты, Ген, Чаки убийца – я так думаю.

Двойник Чаковцева усмехнулся:

– Ты заметил. Я велел не закрашивать ту надпись – пиар, знаешь ли.

– Понимаю, – кивнул Чаковцев, – насчет пиара. Другого не пойму.

– Чего?

Чаковцев помедлил, осторожно подбирая слова:

– Это я про себя, Гена, про себя. Если всё правда, то, выходит, живёт во мне вот это вот всё.

Он вдруг осёкся от его быстрого взгляда – словно кипятком брызнуло.

– Вот это всё? Ганнибал, хватит вилять, противно слушать. Не строй из себя сраного интеллигента, хотя бы передо мной.

– Ладно, – обозлился в ответ Чаковцев, – ты у нас, типа, крутой мужик со словарным запасом и хочешь конкретики? Будет тебе. Жестокость, Гена, извращенная жестокость – вот что живет во мне. Страшно представить, что именно нужно было сделать, чтобы запугать целый город.

– Ты удивишься – не так уж много. Жестокость сама по себе малоэффективна, Ганнибал, но если чуть-чуть приправить её фантазией, о, это совсем другое дело. Люди, Ганнибал, обычно видят в тебе не того, кем ты являешься на самом деле, а того, кем они тебя считают. У меня в Энске репутация психопата, и поверь, совсем не многие рискнут проверить её подлинность.

– Но если кто-нибудь найдется, смельчак или дурак, что тогда?

– Ты ведь знаешь ответ, зачем спрашиваешь? Репутацию нельзя подвергать сомнению, от этого она становится сомнительной.

– И ради чего, Чаки?

– Вот видишь, я уже не Гена для тебя, а Чаки – всего несколько слов и понадобилось. Не сила, Ганнибал, и даже не угроза, а лишь намёк, фантомный образ, и ты, даже ты всерьез обсуждаешь мои злодейские мотивы.

– И всё же, ради чего?

Он пожал плечами:

– Прости, Ганнибал, это дурацкий вопрос. Ради чего ты сочиняешь свои песни? Вначале, помнится, ты до смерти хотел трахнуть Риточку из параллельного, Риточка тебя, прыщавого, конечно, продинамила, зато получилась первая баллада. Потом ты самоутверждался, потом соревновался, потом конкурировал, потом просто выживал.

И где-то по пути, незаметно, это сделалось сильнее тебя, это просто стало твоей жизнью. Твои дурацкие песни и есть твоя жизнь, Ганнибал, а этот богом забытый город – моя.

Твои песни – мой город. Просто.

– Просто, – повторил Чаковцев, мысленно меняясь с ним местами.

– Годы, Ганнибал, годы и обстоятельства сделают из ангела чёрта и наоборот, – он засмеялся, – впрочем, в последнем я не уверен. Как-нибудь расскажу тебе свою историю – в мелких и красочных деталях. А пока…

Он достал телефон и набрал номер, поглядывая на Чаковцева с очевидной иронией.

– Алё, Лёва? Мы тут с голоду помираем. Ай, молоток, – он прикрыл трубку рукой и подмигнул Чаковцеву, шепнул “уже близко”. – А как там друзья Геннадия Сергеевича?

Согласились, говоришь? И девушка-красавица? Дважды молоток, Лёва, давай, ждём.

– Что такое? – спросил Чаковцев. – На что они там согласились?

– Лёва жратву везёт, – пропустив вопрос мимо ушей, сказал Чаки, – закатим пир в твою честь, Ганнибал, дражайшее ты моё альтер эго.

– А как же охота? Мне Лев охоту обещал.

– Лев обещал – Лев сделает. Он такой. Правда, Лёва?

Чаковцев повернулся к двери – там стоял Лев, нагруженный пакетами, и переводил взгляд с одного Чаковцева на другого. Его лицо с перебитым носом по обыкновению не выражало ничего.

– Скажи что-нибудь, Лёва, – попросил Чаки.

– Ну, по отдельности я вас видел, а теперь вы вместе.

– И как?

– Честно?

– А разве ты умеешь по-другому?

Лев с грохотом и звоном побросал пакеты на пол и освободившимися руками описал в воздухе виолончель:

– Я бы предпочел двух блондинок, вот таких.

Вокруг круглого стола под низко нависшим абажуром трое мужчин в почти полной тишине делили по-мужски простую и обильную трапезу. Из чугунной сковороды в центре стола поднимался пар, три вилки синхронно опускались в её горячие, сочащиеся жиром недра и возвращались назад, в шумно жующие рты, с лакомой добычей – кусками мяса, кровяной колбасы и картошки. Всё прочее – хрусткие огурцы и капусту, маслянистые грибки и лапшой нарезанную морковку – без церемоний выуживали прямо из банок. Хлеб, окорок и грузинский сыр, наструганные Львом на толстые ломти, громоздились здесь же, забытые на время. “Отсутствие женщин, – подумал Чаковцев, – в этом всё дело”. Чаки подмигнул ему, ворочая набитым ртом:

– Признай, Ганнибал, без них проще – не нужно играть в джентльменов.

Чаковцев вздрогнул и не ответил: синхронные мысли – на его вкус, это было слишком. Чаки между тем встал, разлил по второй – себе и Льву, посмотрел на Чаковцева вопросительно. Скрипнув зубами, тот дёрнул отрицательно головой и потянулся за салфеткой – промакнуть испарину со лба.

– Уважаю, – сказал Чаки. – За тебя.

– За вас, Геннадий Сергеевич, – Лев поднял свой стакан и тоже выпил.

Они захрустели, закусывая, потом откинулись на своих стульях, разглядывая его с двух точек посоловевшими глазами. Чаковцев, отвратительно трезвый, заёрзал на своем месте.

Просто чтобы сказать что-нибудь, он показал на рукоятку, торчавшую из сбруи,

надетой у Льва поверх футболки, и спросил:

– Вы его вообще никогда не снимаете? Тяжело ведь.

Лев усмехнулся:

– Это Глок, он легкий.

– Можно посмотреть?

Лев не ответил, только зыркнул коротко на Чаки. Тот хихикнул:

– Упаси тебя бог. Лёва, достающий свой Глок, это последнее, что видят в жизни.

Чаковцев опустил веки, смакуя последнюю фразу: название пистолета так удобно рифмовалось.

“Узнаешь ты, что вышел срок,

Когда увидишь Лёвин Глок.

Запомни, повтори урок:

Нельзя смотреть на Лёвин Глок.

Пусть ты удачливый игрок,

Наступит день, упрется в бок

Твой тяжкий рок,

Мой легкий Глок”.

– Господа, – сказал он, открыв глаза, – не пора ли нам поговорить о деле? Вы ведь привезли меня сюда не из любви к искусству и не в приступе братской любви – через двадцать-то лет.

Двое напротив быстро переглянулись. Чаки привстал и, протянув руку над столом, хлопнул его по плечу:

– Хорошо, Ганнибал, о деле так о деле. Айда в кабинет. Самое время для второй пленки.

– Я тут пока приберусь, – сказал Лев и зазвенел посудой.

– Давай, Лёва, – ухмыльнулся Чаки, – приберись, Золушка ты наша.

Они прошли в кабинет, расселись. Чаки плеснул себе из графинчика, неторопливо набил и раскурил трубку, пыхнул Чаковцеву в лицо ароматным облачком.

– Хочешь?

Чаковцев помотал головой.

– Напрасно.

– Два вопроса, – сказал Чаковцев, – зачем, и почему сейчас…

– Хорошие, правильные вопросы, – одобрил Чаки, плавно помахивая трубкой на сталинский манер. – Кстати, как у тебя с физикой?

– Сам знаешь – трояк.

– Ну, да…

Он достал из ящика стола плоскую коробку с бобиной, аккуратно заправил ленту в магнитофон и нажал пуск.

Уже знакомый Чаковцеву женский голос спросил:

– Как ты объяснишь другое?

– Ты имеешь в виду инцидент с нашим другом? – отозвался Савельев.

– Именно.

Наступила тишина, похоже, Савельев медлил с ответом. Пользуясь паузой, Чаковцев тихо спросил: “Кто эта женщина?” Чаки скривился, приложил к губам указательный палец.

– Я могу лишь дать волю воображению, – вновь заговорил Савельев, тише обычного,

– не как ученый, а как безответственный фантазёр.

Женщина засмеялась:

– Не будь ты фантазером, ничего бы не произошло, не было бы ни опыта, ни твоего великого открытия.

В микрофон шумно задышали, потом Савельев сказал:

– К счастью, я никогда не считал скромность добродетелью… да.

– Итак?

– Представь себе нашу Вселенную в виде фильма…

– Кино?

– Да. Не обычный фильм, разумеется, но чертовски, вернее, божественно сложно устроенный, в котором все мы одновременно и зрители, и актеры.

– Я постараюсь.

– Обрати внимание на два момента. Первый – движение. Фильм движется, причем в одном направлении…

– То самое течение, созданное Большим взрывом?

– В точку. Второй момент – прерывистость, дискретность или, если хочешь, раскадровка. Как и в обычном фильме, Вселенная состоит из кадров, из отдельных моментальных состояний – в каждом из атомов времени своя копия Вселенной.

– Допустим. Так что же произошло в Энске в момент эксперимента?

Савельев снова помолчал, потом продолжил:

– Моё усилие увенчалось успехом, я действительно деформировал временной поток, и в одном очень малом участке Вселенной образовалось подобие складки, один кадр наложился на другой…

– Произошло удвоение?

– Да. И поскольку обратное, реверсивное движение в потоке практически невозможно, как мы уже заметили ранее, наш друг встретил своего двойника из предыдущего хронона – на счастье или на беду, уж не знаю – для которого возвращение обратно закрыто.

Тут моя вина, конечно… спешка. Случилась расфокусировка – плохо рассчитал или не учел чего-то, и локус сместился с полигона, с пустыря, знаешь ли, на чертову сцену… всего-то в пару километров ошибка, досадно.

“Не встретил, – сказал Чаковцев хриплым голосом, – тогда не встретил”.

– Выходит, – осторожно спросила женщина, – путешествие во времени, как его изображают фантасты, невозможно?

Раздался хрюкающий савельевский смех.

– Ты должна учитывать энергетические последствия. Ошибка поголовно всех фантастов в том, что они видят здесь лишь поле для фантазии, сырье для фабулы, так сказать, и они заразили своим неисправимым романтизмом всех остальных… всех, кроме меня, разумеется.

– Ты начал говорить об энергии, – терпеливо напомнила женщина.

– Да, конечно. Манипуляции временем – не туристический аттракцион, как принято мечтать, – вот что я имею в виду. Время это идеальный источник энергии, мощный, неиссякаемый, чистый. Опыт в Энске показал это со всей очевидностью.

– Были и другие последствия, ты забыл.

– Ерунда, – в голосе Савельева послышалось раздражение, – к тому же никто не заставляет делать это на Земле – во избежание “последствий”. Можно разместить установку в космосе… кстати, что говорят твои фантасты о межзвездных перелетах?

Чаки остановил запись и с интересом посмотрел на своего двойника.

– Что теперь скажешь, Ганнибал?

Чаковцев усмехнулся:

– Я бы с удовольствием его придушил.

– Ты опоздал. Старик умер около года назад… От старости, от старости, – быстро добавил он, перехватив красноречивый взгляд Чаковцева. – Великий был человек, пусть и с недостатками.

– Так, – сказал Чаковцев, – “наш друг” это, конечно, ты. Кто женщина?

– Племянница Савельева, – ответил Чаки, – моя… моя ныне покойная жена. Помнишь девушку в первом ряду – тогда, на концерте в Энске?

Чаковцев сокрушенно покачал головой:

– Прости, не помню.

– Конечно, куда тебе – с твоей-то биографией. Когда рвануло, я упал тогда, башку разбил, вокруг паника, все разбегаются, и только Эмма – её звали Эмма – бросилась ко мне. Я остался с ней в Энске, так всё и началось.

– Ты, наверное, очень любил её.

Чаки подошел к витрине с оружием, достал ружьё с гравировкой, переломил, заглянул в ствол. Сказал наконец, не поворачивая головы:

– Это было давно, я уже не помню.

Он поставил ружьё на место и вернулся к столу.

– Отвечаю на твои вопросы, Ганнибал. Видишь ли, моё пребывание в Энске подходит к концу…

Он затянулся дымом, явно ради паузы. Чаковцев не проронил ни слова, ожидая продолжения, и оно последовало.

– Я готовлюсь к отъезду, я закрываю дела, где нужно – обрубаю концы.

– Почему?

– Потому что страна меняется, дорогой мой Ганнибал, потому что время таких, как я, проходит.

– Я думал, у тебя всё схвачено.

– Не сомневайся, так оно и есть.

– Так в чём же дело?

Чаки усмехнулся почти по-отечески и произнес терпеливо, словно сынишку учил житейской мудрости:

– Твоё счастье, что не понимаешь. У мелкого хищника, вроде меня, есть территория, пища и самки лишь до тех пор, пока другой хищник, покрупнее, не положит глаз на его угодья, на его добычу. Подробнее, Гена, тебе знать не следует – для твоего же блага.

– Спасибо за заботу. И как вышесказанное относится ко мне, травоядному, позволь спросить?

Чаки зашелся ненатуральным смехом, словно мелкий клерк в ответ на шутку начальника.

– Гена, ты меня удивляешь. Когда я исчезну – а я ведь именно исчезну – меня кое-кто станет искать. Смекаешь, нет?

Чаковцев, кажется, начинал смекать.

– Продолжай, – обронил он сухо.

– Так вот, этот кое-кто, этот малосимпатичный некто, – на кого, по-твоему, он непременно выйдет в один из солнечных дней?

– На меня, – тихо сказал Чаковцев.

– Увы.

– Но я ведь никаким боком…

– Да? И что ты ему расскажешь? “Ах, это не я, это всё мерзкий Чаки. Вы знаете, то, что все считают метеоритом, на самом деле проделки чокнутого профессора”. Как думаешь, поверят?

Чаковцев почувствовал покалывание в лице, в пальцах рук – верный признак тихого пока, но пузырящегося в глубине, закипающего гнева. Он медленно положил руки на стол – ладонями кверху, зажмурился, подышал животом. Чаки замолчал и с интересом наблюдал за происходящим.

– Ты меня подставил, – так мирно, как только мог, сказал Чаковцев.

– Я? – Чаки даже всхлипнул от возмущения. – Братишка, да за двадцать лет я мог подставить тебя бессчетное количество раз. Я это сделал? Если хочешь знать, я твой ангел-хранитель… да-да, не лыбься. Ты думаешь, у людей никогда не было вопросов касательно нашего с тобой сходства, знаменитый ты наш? И кто тех людей заткнул?

То-то…

– Ты не обо мне заботился, – холодно обронил Чаковцев, – а о себе.

– Я заботился о нас обоих. И вообще, не грех будет напомнить, что мы с тобой… э…

в некотором роде одно и то же. Признай – я мог просто свалить по-тихому и всех дохлых собак навесить на тебя…

– Ладно, – согласился Чаковцев, – допустим, я отдал должное твоему альтруизму.

Ты меня предупредил – спасибо тебе за это, спасибо и до свиданья.

Он сделал нервное движение, собираясь встать. Чаки схватил его за рукав.

– Боюсь, ты не понял. Ты думаешь, как-нибудь образуется, ты думаешь, как-нибудь разрулишь, – он покачал головой, – жаль тебя огорчать, но не выйдет. Тебя засадят, Гена, и это в лучшем случае.

– Что ты предлагаешь? – устало спросил Чаковцев. – Я весь внимание.

Чаки повторил свой давешний фокус с трубкой – красиво затянулся, выдохнул толчками, потом наклонился к нему, поблескивая глазами через дым,– сама воплощенная искренность – и сказал:

– Партнерство, Ганнибал. Ты и я – вместе.

Чаковцев открыл рот, потом закрыл. Больше всего на свете хотелось ему сейчас проснуться.

– У меня своя жизнь, – выдавил он из себя наконец, – планы.

Чаки скривился.

– Гена, у тебя конура на голимой окраине, и за душой ни шиша, уж прости за прямоту.

Ты это называешь жизнью?

– А ты, кажется, собрался в бега. Чем твоя жизнь лучше? – парировал Чаковцев, почти беззлобно.

Чаки поднял руки – “сдаюсь, брат”, потом снова заговорил, уже без напускного в голосе:

– Ген, только представь: ты и я. Мы ведь ближе сиамских близнецов. Двуликий Янус, Ген, вот мы кто. Да мы на пару горы свернем, если захотим…

Чаковцев молчал. Залечь на дно, чтобы потом вынырнуть посреди изумрудной лагуны, выбрести босыми пятками на белый песок, чистый, как душа младенца, начать всё сначала – новую безгрешную жизнь под пальмами, под Южным Крестом; бывает ли что-нибудь слаще? Чаковцев молчал. Одна маленькая деталь не давала ему покоя – Чаки заикался, совсем чуть-чуть, почти незаметно. Чаковцев знал за собой эту предательскую слабость, и не он один: “Не лги мне, – говорила, бывало, его вторая жена, – я не глухая, ты всегда заикаешься, когда врёшь”. “Я действительно очень ему нужен, – думал Чаковцев, – вот только зачем?”

Через четверть часа они вышли из кабинета: сначала Чаки, довольный с виду, мурлыча под нос, за ним Чаковцев – тише и мрачнее обычного. Лев, задремавший было перед телевизором, при их появлении встрепенулся, повернул заспанную голову.

– Лёва, – поманил его Чаки, – отойдем на минутку, пошепчемся.

Чаковцев плюхнулся на освободившееся место, в теплую диванную вмятину, уткнулся пустым взглядом в экран. Детали разговора – обрывки фраз и картинки – немедленно запрыгали у него в голове, выстроились в причудливый дёрганый клип.

– Что смотрим? – спросил его Чаки, вернувшийся с кухни.

– Кино какое-то, не разобрал.

– Ты выглядишь растерянным. Остались вопросы?

– Только один: что дальше?

– Дальше? Зависит от твоего решения… – Чаки подтащил стул, уселся напротив, спиной к телевизору, потом повторил:

– Зависит от тебя. Если ты в игре, обсудим детали, если нет – разбежимся, и да помогут нам боги, каждому свой.

Он наклонился к Чаковцеву и прошептал:

– Гена, не спорь с натурой, ты ведь сделан из того же теста, замешан на тех же дрожжах, ты ни разу не травоядный, Гена, ты не дичь.

Хлопнув Чаковцева по плечу, он поднялся.

– Я тут отъеду – по мутным злодейским делам. Лёва за тобой присмотрит. Подумай пока.

И уже от двери:

– Ты знаешь правильное решение, Ганнибал, просто прими его.

Чаковцев не ответил.

“Я был смещен,

Теперь раздвоен.

Я был смущен,

Теперь спокоен.

Когда-нибудь,

И даже скоро,

Простая суть

Предстанет взору,

Простая суть

Вещей нехитрых.

Закончен путь.

Финал и титры”.

Он вышел на веранду и с наслаждением, с хрустом потянулся. Уже стемнело, с озера, почти невидного в густых сумерках, веяло сыростью и еще чем-то, не имеющим названия, чем всегда тянет от большой холодной воды. Чаковцев вдохнул поглубже, ему хотелось наполниться этим безымянным доверху, до предела – и точно, сразу сделалось хорошо, сделалось легко и тревожно, как случалось прежде только в ранней юности, когда будущая жизнь была вроде этого озера, невидимой, и он придумывал её впрок – по холодку, по случайным брызгам, по запахам.

– Блин, ненавижу зиму, – сказал Лев с отвращением. Он вышел на веранду вслед за Чаковцевым и стоял теперь рядом, дрожал и ёжился в своей футболке.

– А я, получается, озера так и не увидел, – констатировал Чаковцев с удивленной грустью.

Лев проворчал, шмыгая носом:

– Озеро как озеро, сейчас ледяное, вот летом здесь неплохо. В дом не хотите?

Чаковцев посмотрел насмешливо:

– Думаете, сбегу?

– Да нет, просто замерз. Погодите, я за курткой схожу.

Он вернулся через минуту, уже одетым, постоял молча, будто в раздумьи, потом тихо спросил:

– Вы прогуляться не хотите, Геннадий Сергеевич, ноги размять?

Что-то в его обыденном предложении заставило Чаковцева напрячься, но виду он не подал.

– Хочу.

– Тогда пошли.

Они спустились с веранды, и Лев, подсвечивая фонариком, повел Чаковцева по влажной тропе. Шли молча – Лев впереди, Чаковцев на шаг сзади, натыкаясь время от времени на его широкую кожаную спину.

– Где мы? – спросил Чаковцев, когда они остановились и Лев отпер скрипнувшую в тишине дверь.

– Проходите, только осторожно, не споткнитесь.

Чаковцев шагнул в пахнущее деревом пространство, нашарил в темноте скамью. Лев, повозившись, зажег допотопную керосиновую лампу, накрыл стеклом.

– Баня? – спросил Чаковцев, оглядевшись.

– Она самая.

В моргающем свете лампы лицо Льва показалось ему очень усталым, а еще непривычно мягким, почти добродушным.

– Зачем мы сюда пришли?

– Затем, что мне нужно поговорить с вами, Геннадий Сергеевич.

– Но почему не в доме?

– Потому что в доме прослушка.

Чаковцев улыбнулся иронически, потом вздохнул и развел руками – что ж, прослушка так прослушка, пора привыкать.

– Я словно в кино угодил, – сказал он с сомнением.

– Это жизнь, – мягко возразил Лев, – а в жизни непросто.

– И вы, Лев, не так просты, как кажетесь…

– Увы.

Чаковцев посмотрел ему в глаза и спросил:

– Так за кого вы на самом деле, Лев?

Тот усмехнулся, ничуть не тушуясь под пристальным взглядом.

– Я-то? За хороших парней, разумеется.

Чаковцев скривил губы в недоверчивой гримасе.

– Это при вашей репутации? Извините, сложно поверить.

Лев пожал плечами.

– Вам придется, Геннадий Сергеевич.

– Знаете, Лев, – сказал Чаковцев немного подумав, – не придется. Потому что мне надоело, потому что мне всё равно. Играйте в ваши игры сколько влезет, но только без меня. Я, пожалуй, в дом вернусь.

– Три причины, Геннадий Сергеевич…

– Что такое? – не понял Чаковцев.

– Вам придется меня выслушать по трем причинам, – повторил Лев очень спокойно.

“Вот же влип, так влип”, – подумалось Чаковцеву с тоской.

– Первая. Ваша жизнь, Геннадий Сергеевич, висит на волоске. Вторая. Жизнь вашей девушки висит на волоске. Третья. У вас, Геннадий Сергеевич, в данный момент есть лишь один друг – я.

Чаковцев пережидал буханье в висках. Он брал паузу. В третий раз за сегодняшний день макет окружающего мира в его голове был смят, был безнадежно испорчен. Чаковцев устало разглядывал картонные руины – требовалось собрать из них нечто устойчивое, собрать прямо сейчас.

– Ловко это вы: один, два, три, – сказал он вкрадчиво, – только насчет девушки непонятно…

– Бросьте, – поморщился Лев, – всё вы поняли. И причин на самом деле четыре, просто не хотелось в пафос срываться.

“Господи, что он несет?” – подумал Чаковцев, но перебивать не стал.

– У нас мало времени, – продолжил Лев, – если хотите понять, слушайте.

Чаковцев молча кивнул.

– Хорошо. Он сказал вам, что заботится о вас, что без него вы в опасности…

Чаковцев снова кивнул.

– Вы должны знать, что ему на вас наплевать, мотивы у него совершенно другие.

– Я подозревал, – быстро сказал Чаковцев.

– Так вот, Чаки готовит сделку, чертовски серьезную сделку, и вы, Геннадий Сергеевич, её часть. Без вас этой сделки не будет.

Чаковцев от изумления открыл рот:

– Я не понимаю. Что за сделка?

– У Чаки есть некий товар, чертовски ценный, но покупатель требует гарантий… гарантий подлинности товара. Так вот, Геннадий Сергеевич, вы и есть гарантия.

Чаковцев, окончательно сбитый с толку, замотал головой.

– Стоп. Какой еще товар? Ради всего святого, хватит уже говорить загадками.

Лев закатил глаза, словно учительница над тетрадью особенно тупого ученика, вздохнул:

– Вы ведь слушали савельевские плёнки?

– Слушал… и что?

– А то. Вы кое-что упустили из виду, не обратили внимания.

– Да? – Чаковцев изо всех сил напряг память, восстанавливая в голове проклятую запись.

– Одна маленькая деталь, – подсказал Лев, – ну же, Геннадий Сергеевич.