Читать книгу: «Чаки малыш», страница 3
Он осторожно посмотрел на Блоху, словно она могла заметить его, сидящего в глубокой тени, из своего яркого софитного пятна. Этим вечером Блоха состояла из трёх равно соблазнительных сутей: текучего платья, дымчатой улыбки и голоса, оказавшегося неожиданно низким и сильным. Источник голоса колебался в такт музыке вокруг микрофонной стойки, описывая в воображении Чаковцева бесконечную, уплывающую в космос синусоиду:
“О, мы расцветаем,
Мы расцветаем живым огнём,
Мы – словно кактусы,
Мы словно кактусы
Под дождём”,
– выводила Блоха вслед за Бобом, и, кажется, впервые Чаковцеву не показались чудовищно бессмысленными эти его давние пьяные слова. Он даже зажмурился – последние такты песни упали на него осязаемо тяжелыми, горячими каплями.
“С такими данными она идеально подходит для блюза, вот что”, – понял Чаковцев разом простую вещь. В густой тени в дальнем углу сцены, наискосок от грохочущего и звенящего ударника, он улыбнулся почти счастливой улыбкой, разглядев и расслышав невозможный кусочек их будущего.
“Когда прорвёт
Последний шлюз,
Досадную заслонку,
Он потечёт,
Мой вязкий блюз,
Тебе вдогонку”.
Музыка стихла, оставив звон в ушах. Боб Сташенко, запыхавшийся от беготни и крика, пробормотал в микрофон вкрадчивым прерывистым шепотом:
– Спасибо, Энск… Дорогие друзья, а теперь позвольте с огромным удовольствием представить вам особого гостя нашего вечера… наш большой сегодняшний сюрприз… прошу вас, встречайте аплодисментами этого замечательного человека, моего друга…
Чаковцев поднялся на ноги в своём закутке, оправил костюм, потом подмигнул барабанщику и шагнул в слепящий луч прожектора.
– Дамы и господа, встречайте! Геннадий Чаковцев!
Он широко улыбнулся и помахал залу рукой:
– Спасибо, Боб. Добрый вечер, друзья…
Что-то пошло не так – Чаковцев понял это в первую же секунду – тишина, вот что.
Случилось быстрое движение в зале, потом какой-то всхлип и тишина. Абсолютная.
Он замер, оглянулся на Боба – тот в изумлении таращился в зал, всего мгновение назад свистящий и хлопающий, живой концертный зал.
– Кхм, – кашлянул в микрофон Чаковцев, усмиряя внезапную хрипотцу. – Добрый вечер.
Должен признаться, для меня особое удовольствие и особая честь быть сегодня вашим гостем, в этом уютном зале, в вашем прекрасном городе…
Он сделал паузу – никакого отклика, безмолвие. В задних рядах заплакал ребенок. Чаковцеву сделалось не по себе. Он собрался с духом и продолжил шутливо:
– Так уж получилось, что мой первый визит сюда много лет назад сопровождался неслабым взрывом. Помните? Обещаю, честное слово, сегодня я не буду…
За его спиной раздался одинокий нервный смешок, Чаковцев оглянулся – Боб.
“Без паники, отступаем”.
– Как автор нескольких из прозвучавших сегодня песен, в замечательном исполнении моего талантливого друга и его прекрасной группы, я надеюсь, что шоу доставило вам удовольствие. Поверьте, ребята очень старались. Спасибо вам за внимание и гостеприимство, вы чудесная публика.
Он кивнул Бобу – “давай, брат, жги, спасай ситуацию” – и, ссутулившись, попятился обратно в спасительную тень. “Минуточку”, – тяжелая рука легла Чаковцеву на плечо. Это еще кто?
Лев – в своей давешней кожанке – отобрал у Чаковцева микрофон и шагнул к рампе.
– Земляки, – сказал он с придыханием, так, что в динамиках загудело, – давайте поаплодируем Геннадию Сергеевичу. Вот так.
Чаковцев стоял – столб столбом – и ошалело выслушивал самые странные в жизни аплодисменты, потом задвигался, отвесил залу неловкий поклон.
– Раз, два, три, – заорал Боб, – поехали!
Барабанщик выстрелил длинную дробную очередь, завыли гитары, Блоха заскользила по стойке, как по шесту.
– Геннадий Сергеевич, – сказал Лев Чаковцеву на ухо, – вас очень хочет видеть один человек. Не откажите.
– Кто? – спросил Чаковцев, морщась от шума.
– Хозяин, – усмехнулся Лев и прошел за кулисы.
Тяжелый крузер петлял между низкими домами на окраине Энска – тусклые окна желтели тут и там, ни одного фонаря, мрак и подтаявшая слякоть; собака коротко брехнула вдогонку и затихла.
– Долго ещё? – спросил Чаковцев, просто чтобы нарушить тишину.
Они ехали уже минут двадцать, Лев рулил молча, лишь изредка поглядывая через плечо.
– Это за городом, если хочется, поспите.
Лев помолчал, потом снова зыркнул, на секунду оторвавшись от дороги.
– Я знаю, Геннадий Сергеевич, у вас много вопросов…
– Да уж, – согласился Чаковцев, – и что?
– Очень скоро вы всё узнаете.
“Ещё один, – подумал Чаковцев с раздражением, припомнив буфетного знакомца. – Ну и поездочка”.
– Знаете, Лев, раз уж ехать нам долго, отчего бы вот прямо сейчас и не поговорить – что скажете?
Его водитель лишь пожал плечами, бросил коротко:
– Спрашивайте.
– Что там случилось, в зале? Чего они испугались?
– С чего вы взяли, что они испугались?
– Бросьте, Лев, я не первый год в бизнесе, для меня чувствовать публику – это как для вас угадывать опасность.
Лев засмеялся:
– Вот как? И чем, по-вашему, я обычно занимаюсь?
– Уж точно не организацией гастролей, – Чаковцев помолчал, наблюдая за его реакцией на сказанное. – Вы, Лев, сильный и расторопный человек при суверене – я бы так определил ваше амплуа. Не обидел, нет?
– Нисколько.
– Так кто он, этот ваш таинственный хозяин? – спросил Чаковцев. – И для чего я ему понадобился?
Лев промолчал. Они съехали с асфальта на тряскую грунтовку, в свете фар запрыгали ограды – доски и колючая проволока, потом лишь деревья. Чаковцев завертел головой, вглядываясь: лес, черный и беспросветный.
– Волнуетесь? – спросил его Лев.
– А следует?
– Да чёрт его знает. Вас ждет не вполне обычная встреча, если честно.
– Вот как… Знаете, Лев, по дороге в Энск, в поезде, я подслушал один странный разговор…
– Да? И что за разговор?
– Не знаю, может, и показалось. Живет, мол, в Энске сильный и жёсткий человек, вроде как любитель охоты, и при нём лицо доверенное, еврей один. Вы ведь еврей, Лев?
– Не без того, – усмехнулся водитель, – какой же суверен без советника-иудея?
– И то верно, – подхватил Чаковцев. – Так что, прямиком на заимку?
– Ага, вот оно что…
Лев спокойно и аккуратно остановил машину, повернулся к Чаковцеву серьезным лицом. “Кончились шуточки”, – понял тот враз сжавшимся животом.
– Всё правильно, Геннадий Сергеевич, всё правильно. Только между собой мы называем это место по-другому – мы говорим “дача”. Но в остальном верно: ведь в наших краях как? – в наших краях мужскую репутацию на пустых понтах не построишь, так что некоторых, некоторых мы и впрямь закопали. К вам, ясное дело, это никак не относится, вы – гость. Ещё вопросы будут, Геннадий Сергеевич? Хорошо, тогда поехали.
Они снова тронулись куда-то, нырнули в одному Льву известную лесную глушь. Чаковцев откинул спинку сиденья и закрыл глаза. Вот Кошка машет ему, потом такси, вокзал, буфет, Иван Георгиевич шевелит пухлыми губами, точно Боб, читает, видно, из Фауста кровавые буквы на стене, нет, не буквы, это вязь чернильная по бледной коже: июльский день, июльский зной сухого лета накроет тень, шатер ночной, лишенный цвета…
Лев покосился на него, всхрапывающего во сне, потом достал мобильник, послал вызов.
– Да, – сказал он кому-то в трубку, – как договорились. Без проблем.
Крузер качнулся в последний раз и остановился, они выехали на опушку, светлую от нетронутого здесь снега.
– Геннадий Сергеевич, – позвал Чаковцева Лев, – просыпайтесь, приехали.
– Я заснул?
– Да, разморило вас.
Чаковцев выбрался наружу и огляделся, прислушался.
– Вода? – спросил он, расслышав тихий плеск.
– Озеро. Тут, Геннадий Сергеевич, такое дело, хозяин звонил пока вы спали. Просил передать, что отлучился на день по неотложке, извиняется и просит располагаться как дома, без церемоний, я покажу вам что к чему. Лады?
Чаковцев не успел ответить, только охнул – два живых сгустка беззвучно отделились от остальной темноты и прыгнули на него, повалив спиной на дверцу джипа.
– Фу, – гаркнул Лев, – как вы там, Геннадий Сергеевич?
– Живой, – неуверенно ответил Чаковцев, боязливо поглаживая пальцами что-то шерстяное, жесткое, похожее на щетку.
Лев подошел с фонариком, высветил из ночи две крупные собачьи головы – четыре глаза впыхнули разом и погасли.
– Ротвейлеры? – спросил Чаковцев. – Тихие какие. Странно, что не порвали. Подозрительно ласковые для сторожевых.
– Понравились вы им, не иначе, – хохотнул Лев. – Ласковыми их до сих пор не называли. Пройдемте к дому. Здесь подождите, я генератор заведу.
Чаковцев вдохнул полные легкие стылого ночного воздуха, потянулся, зевнул. Было ему здесь странно тревожно и покойно – в одно и то же время – немыслимое сочетание.
“К вам, ясное дело, это никак не относится, вы – гость”, – вспомнил он с холодком недавнее, посмотрел на часы – ночь глубокая. “Это всё переезд и бессонница, вот что. Завтра будет как всегда”. Где-то поодаль щелкнуло и загудело, Чаковцев зажмурился от вспыхнувшего света.
– Готово, – сказал Лев и отпер дверь, – проходите.
Заимка, она же дача, оказалась просторным уютным домом – ничего похожего на мрачные застенки из его фантазии.
– Кухня здесь, – показывал Лев, – в основном консервы, извините. Зато завтра, ну, или послезавтра, будет свежее мясо.
– Мясо? – вздрогнул Чаковцев.
– Охоту любите, Геннадий Сергеевич?
– Не думаю, нет.
– Ружье в руках держали когда-нибудь?
Чаковцев отрицательно покачал головой. Лев быстро посмотрел на него – с сомнением, недоверчиво, а может, ему просто показалось.
– Это поправимо, – сказал Лев, – научим. А охоту любят все, уж поверьте.
– Боюсь, я исключение.
– Вы? – засмеялся Лев. – Ну, нет, вам точно понравится, гарантирую.
Они прошли дальше по дому.
– А здесь что? – спросил Чаковцев.
– Кабинет, – ответил Лев, – как видите, не заперто. Вы, Геннадий Сергеевич, располагайтесь по-свойски, выспитесь. Я сейчас камин растоплю и оставлю вас.
– И куда вы, ночь ведь?
– Обратно в город, дела у меня с утра, вы уж извините. Да, чуть не забыл, хозяин вам тут одежду оставил, специально к завтрашнему, переоденьтесь потом, сделайте одолжение.
– Это ещё зачем? – удивился Чаковцев.
– У охоты свои правила, Геннадий Сергеевич, привыкайте.
Когда кормовые огни крузера пропали из виду, Чаковцев отошел от окна, постоял немного перед камином, наслаждаясь теплом и запахом дыма. Кое-что оставалось незавершенным – там, за приотрытой дверью кабинета. Он снова посмотрел на часы: рассвет уже скоро, выспится он потом.
“Как видите, не заперто. Ага. Святая невинность Лев”. Чувствуя себя мышью, сующей голову в мышеловку, Чаковцев толкнул дверь и вошёл в сонный торшерный полумрак, в вишневый запах трубочного табака, в мех под ногами. Он точно знал – приготовленный для него сыр, пахучий лакомый кусочек, где-то здесь, прямо на виду, надо лишь разглядеть его за этими гравюрами со сценами охоты, за псами, повисшими гроздью на раненом медведе. И даже пластинки, старый добрый винил в потрепанных конвертах с его именем, – тоже не то, ложный след, хоть подборка и хороша, нельзя не признать. И книги на полках – как много знакомых обложек, надо же. Витрина с оружием – стволы и клинки в ножнах; Чаковцев поборол искушение взять в руки вот то, изящное, с гравировкой, лишь погладил, скупо приласкал ружье пальцами. Огляделся по сторонам, понимая: он точно пропустил здесь что-то ещё, неявное. Нужно просто сесть и немного подумать, вот так, за письменным столом, на котором… Чаковцев сделал глубокий вдох и протянул руку, чтобы взять. “Вот оно, нашёл”. На старой изрезанной столешнице стоял катушечный магнитофон с заправленной пленкой – настоящий раритет, но потянулся Чаковцев за другим: поверх магнитофона лежали часы. Одного беглого взгляда хватило ему, чтобы понять – те самые, “Ракета”, на девятнадцати рубиновых камнях, с надписью на задней крышке… Чаковцев перевернул часы и прочёл буквы с завитушками: “Гене от папы”. Подарок на шестнадцатилетие, именно их обронил он тогда на сцене Дома офицеров, когда тряхануло Энск. Потом, в автобусе, когда очухался, требовал вернуться и искать, а Боб, белый от страха и известки, орал на него и тряс руками.
Итак, его часы нашлись – через двадцать лет. Что дальше? Чаковцев глубоко задумался; мотивы хозяина дома не поддавались пониманию. Просто поклонник? Чаковцев покачал головой – нет, что-то здесь не так. Вся эта поездка, внезапное предложение от третьесортного продюсера, слишком щедрый для провинции гонорар – всё представилось ему вдруг в новом свете. Что на уме у этого странного и, судя по всему, опасного человека? И ещё эта нелепая затея с охотой. Чем дольше Чаковцев думал, тем тревожнее ему становилось. “Нужно поспать”, – вот единственная разумная мысль, на которую был он сейчас способен. Чаковцев встал и осторожно вернул часы на место, провел пальцами по клавишам магнитофона, машинально нажал. Катушки вздрогнули и мягко завертелись, разматывая и наматывая, тонкие стрелки прыгнули синхронно, и густой мужской голос отчетливо сказал: “Раз, два, проба”. Чаковцев выключил испуганно, потом подумал секунду и снова включил, сел за стол и принялся слушать.
– Вы точно уверены, что хотите это записать?
Молодой женский голос, неотчетливый, как видно, в стороне от микрофона, сказал “да”.
– Ладно. Пожалуй, я представлюсь. Меня зовут Пал Палыч Савельев, я физик, и я делаю эту запись по просьбе моих… моих добрых друзей.
Человек, назвавшийся Савельевым, покашлял. Шум и треск на пленке, потом неясные голоса.
– Так лучше? Хорошо. Итак, по просьбе друзей, а также в силу некоторых обстоятельств, я попробую прояснить кое-какие моменты касательно известных событий, имевших место не так давно. Сразу оговорюсь, всё сказанное следует рассматривать как очень самонадеянную попытку объяснить доступным языком явления весьма сложные и, я обязан быть честным, пока не вполне понятные мне самому. Точное, пошаговое описание эксперимента, а также теоретические выкладки, для подтверждения или опровержения которых данный опыт был задуман и проведен, тщательно задокументированы мной лично и переданы для хранения людям, в порядочности которых я ни минуты не сомневаюсь.
– Что произошло тогда в Энске? – спросил прежний женский голос. – Это был эксперимент?
Раздались хрюкающие звуки – судя по всему, Савельев смеялся.
– Это был эксперимент, да. Несанкционированный начальством опыт.
– Но как такое возможно на режимном объекте? Станция в Энске была засекречена, не так ли? Чем вообще там занимались?
– Видишь ли, всё случилось в год, когда страна пришла в движение. Я имею в виду политическую ситуацию, конечно. Контроль ослаб, прежде немыслимое сделалось вдруг возможным. Касательно того, чем там занимались… думаю, моя старая подписка о неразглашении давно недействительна, да и станции больше нет… там исследовались способы дальней космической связи, принципиально новые, я имею в виду, основанные на ином физическом принципе, не электромагнитном.
– В каком качестве ты находился там?
– В качестве научного консультанта. Наш институт разрабатывал теоретические аспекты для военных. Ты ведь знаешь, я теоретик по большей части.
– Да. И что было дальше?
– Находясь там, я вдруг понял, что их база, их оборудование идеально подходят для проверки одной старой моей идеи. Я набросал основы, обсудил кое с кем из тамошней
инженерной молодежи. Всё выглядело очень невинно, мы не рассчитывали на полученный эффект, ни в коем случае.
– Как вы это провернули?
– Очень просто. В ДОФе концерт давали в тот день, полгорода и всё начальство собрались там. Ты ведь помнишь?
– Да, ещё бы…
– На объекте дежурил один из моих заговорщиков. Мы просто сделали это, вот и всё.
– Что именно ты пытался проверить тогда? В чём заключалась идея?
– Это сложно. Я исходил из теории дискретного времени, из представления о времени как о структурированной субстанции, прерывистой, если хочешь.
– Речь о том, что ты называешь атомом времени?
– Да. Название очень условное, разумеется, в ходу и другие – хронон, скажем.
– И?
– Я пытался подтолкнуть временной поток – в очень ограниченном объеме, разумеется, – я хотел деформировать его, создать турбулентность, подтолкнуть хронон или, скорее, группу хрононов.
– Ты хотел подтолкнуть время? То есть ускорить его? Почему не замедлить?
– Замедление временного потока требует приложения колоссальной энергии. Грубо говоря, это как грести против течения, созданного Большим взрывом. Я же надеялся чуть подгрести по течению, рассчитывая зафиксировать выход энергии как доказательство своей правоты.
– И как, получилось?
Савельев снова захрюкал.
– О, да. Спроси об этом у жителей Энска… Чёрт, я сожалею, конечно. На моё счастье, никто серьезно не пострадал. Идиотам везёт, ты знаешь.
Шипение и шелест. Конец записи. Чаковцев встрепенулся, нажал на стоп. Пошатываясь, выбрел из кабинета, подбросил в камин поленьев, потом, не раздеваясь, не думая ни о чем, рухнул тут же на диван и сразу очутился в глубокой, как колодец, звенящей темноте без дна и без сновидений.
“Пора”, – шепнул ему кто-то из бывшей темноты. Чаковцев открыл глаза и тут же зажмурился – яркое дневное солнце глядело на него через оконное стекло. Осторожно, со стоном, он принялся выправлять, разминать и растягивать своё слежавшееся, затёкшее тело в смятом костюме, отклеивать его по частям от дивана.
Сел наконец, огляделся по сторонам, припоминая события вчерашнего вечера и ночи, ту цепочку странностей, что привела его сюда, на этот диван, в этот пустой дом. “Пустой ли?” Чаковцев поднялся на ватные ноги и, прихрамывая, погулял по комнатам, пока не добрел до самого важного сейчас, до ванной. Обещанная Львом одежда нашлась здесь же, возвышалась на табурете аккуратной уставной стопкой. Чаковцев посмотрел на камуфляжный костюм и почувствовал себя престарелым новобранцем на призывном пункте: “Рядовой Чуковцев, это что такое на голове? Снять п***у, боец, надеть пилотку!”
Когда-то давно случайный знакомый рассказывал ему, что бывалый охотник, собираясь в засаду на зверя, накануне непременно оставляет одежду в сарае, чтобы ткань напиталась дровяным запахом, чтобы человеком не разила. Чаковцев поднёс пятнистую куртку к носу – от неё исходил аромат стираного белья, скучный гражданский запах. Ехидно улыбнувшись, он принялся одеваться и вскоре обнаружил, что чужая одежда не просто подошла ему по размеру, она, что называется, сидела на нём, не вызывая ни малейшего неудобства, словно так и проходил он полжизни в камуфляже, в высоких ботинках, с ружьем наперевес. Из зеркала на стене подмигнул ему входящий в роль обновленный Чаковцев, бравый, худой и даже слегка помолодевший. Он прошел на кухню, наскоро соорудил сэндвич из попавшего под руку, потом в мятой джезве сварил себе кофе и уселся с дымящейся чашкой перед окном, поглядывая на лес и на озеро. Происходящее начинало тяготить его – действие пьесы явно провисало. “Где же ты, где? – подумал Чаковцев с нарастающим нетерпением. – Давай, выходи, пауза затянулась”.
Словно в ответ ему, глухо хлопнула дверца машины, залаяла собака. Чаковцев заставил себя медленно дожевать, выпил оставшийся кофе, уже не чувствуя вкуса. С веранды донеслись звуки шагов и неясный голос, рычание и возня – судя по всему, с давешними псами. Потом входная дверь открылась, впуская холод. Чаковцев поднялся. “Геннадий Сергеевич?” – странно знакомым голосом спросил вошедший, но явно не Лев.
“Да”, – откликнулся Чаковцев и вышел из кухни навстречу. В дверном проёме напротив стоял человек, одетый в точно такой же камуфляжный костюм, и глядел на него.
“Что за чёрт?” – только и сказал Чаковцев. “Здорово, Ганнибал, – ответил вошедший с усмешкой, – вот мы и встретились”.
Когда ему полегчало, когда немного отпустило, тот, второй, сказал сочувственно, разглядывая лужу на полу – пережеванный хлеб и кофе:
– Мда. Я рассчитывал на драматизм, но это, пожалуй, слишком. Пойду, поищу тряпку.
– Не нужно, я сам, – отозвался Чаковцев виновато, – прошу меня извинить.
Он прошел в ванную, стараясь не смотреть на собеседника, не умея даже определить его словом, назвать, – потрясение было слишком сильным. Вернулся с тряпкой, затер то, что недавно было его поздним завтраком.
– Послушай, – сказал второй, – хватит отворачиваться, этого не избежать – ни тебе, ни мне.
– Ладно, – ответил Чаковцев, – я попробую.
Он поднял лицо и в упор уставился на сидящего напротив, на свою точную, абсолютную копию.
– Это невозможно, – сказал он снова, в третий, кажется, раз.
– О, да. Мне тоже было непросто. С год поверить не мог.
– Послушайте, – начал было Чаковцев.
Второй рассмеялся:
– Ганнибал, какого черта ты обращаешься на “вы” к самому себе?
Чаковцева снова затрясло.
– Это немыслимо, должно быть объяснение… разумное… какое-нибудь.
– Валяй, Ганнибал, твои версии…
Чаковцев вскочил, потом снова сел.
– Почему Ганнибал?
– Это я здорово придумал, да? Когда встречу нашу планировал, спросил себя – как доказать, чтобы коротко было и убедительно? Не хотелось, знаешь, допроса с пристрастием – всех этих “с кем и когда в первый раз”, ну, ты понял…
– Да.
– И чтобы не меряться сам знаешь чем…
– Родинками.
– Точно. Хотя, я так понимаю, и не избежать этого, но пусть потом будет, позже. Вот и вспомнил прозвище это детское, секретное, для внутреннего, так сказать, употребления, которое никогда и никому…
– Пятый класс, история Древнего мира. Элегантно. Но как, Гена, как? Или всё же шиза?
– Ага. Или близнец разлученный, да? А как насчет этого? – он пошарил в кармане куртки и протянул Чаковцеву часы – “Гене от папы”. Сам в кабинет сходишь?
Чаковцев молча поднялся и ушёл, вернулся со второй “Ракетой” в руке, потом долго рассматривал, сличал.
– Гравировка точь-в-точь, – признал он наконец с неохотой.
– И номер, Ганнибал, и номер. Скажешь, подделка?
Чаковцев медленно покачал головой, он и впрямь начинал верить в это безумие.
Второй вдруг расхохотался, даже согнулся от смеха.
– Что такое? – не понял Чаковцев.
– Да ладно, ерунда. Мне тут в голову пришло: вся эта сцена – со стороны…
– Бред.
– Хуже. Вот ты, Ганнибал, творческий человек, как бы ты описал нас в тексте, чтобы не запутаться? Сидят двое, неразличимые, оба в камуфляже…
– Ты это нарочно, камуфляж этот?
– Конечно, – широко улыбнулся один из Чаковцевых, – для пущей театральности. Ты ведь не против?
– Да вот не знаю, – ответил другой, всматриваясь в ожившее своё отражение – бравое, худое, но не так чтобы молодое. – У меня, Гена, пока лишь одни вопросы.
Он посидел молча, собираясь с мыслями. Противоположный Чаковцев не подгонял его, с любопытством изучал.
– Ты понимаешь, – сказал он наконец, – я ведь всё про тебя знаю…
Другой, задумчивый, поднял на него глаза.
–… а вот ты про меня – ничего.
– Я попробую пофантазировать, – сказал Чаковцев, – ты не против?
– Отнюдь.
Чаковцев улыбнулся:
– Двадцать лет – большой срок. Ты сохранил приличный для провинции вокабуляр.
– А ты сделался снобом в своих столицах. Ты даже не представляешь, чем одаривает глубинка пытливого человека.
Чаковцев обвёл взглядом дом, давая понять: как же, представляю. Другой протестующе зацокал языком:
– И это тоже, Ганнибал, но я имел в виду исключительно словарный запас. Да ты не отвлекайся.
– Хорошо, – согласился Чаковцев, – продолжим. Я исхожу из того, что точка… как бы её назвать… точка разделения находилась здесь, в Энске, на том самом концерте, в момент взрыва.
Он посмотрел вопросительно на своего визави.
– Согласен, – отозвался тот, – Савельев называл её “бифуркация”. Именно в этот момент ты и появился.
