Читать книгу: «О театре и не только», страница 2

Как уже говорил, в конце жизни мама пролежала на спине три года. И эта маленькая женщина, моя мама, мужественно, спокойно, просто, мудро провела эти годы. Она опять была на высоте. То, что я сделал ей, ничто по сравнению с тем, что сделала она мне. Перелом шейки бедра произошел по вине одного невоспитанного художника. Она прожила бы больше и без меньших мучений.

Мама ночью стучала в стену деревянной колотушкой, и я шел менять судно. Зимой и летом. Летом мыл хлоркой, а зимой мыл и грел судно горячей водой и ставил. Итак, ночью три-четыре раза. Вначале было трудно, а потом привык. Год, другой и стало нормой. Человек ко всему привыкает. И молча тянул лямку буден. В это время написал, когда не спал, пьесы «Зая-Пандит», «Аюка-хан», сказку «Волшебная стрела». Написал и поставил. В это же время поставил в 12-й школе, у Яшаевой Веры Аббяевны директора школы: «Недоросль», «Цыгане» Фонфизина, Пушкина. Написал сценарий и поставил на конкурс «Цаган Ботхн». По-моему, они заняли первое место. Писал статьи, сценарии разным людям. Но это не оправдание тому, что так мало внимания уделял матери. Она хотела, чтобы я посидел рядом, поговорил с ней. Она интересовалась моими делами по работе. Я скупо отвечал. Просеивал, проблемы затаивал. Она была рада, что я еще что-то делаю. В свой юбилей 60-летия, повез в театр. Она молча слушала, а дома немного поплакала. Она была довольна. Она, наверное, поняла, что труды ее не прошли даром. Я так думаю.

В Сибири я сам пошел в школу с сельскими пацанами. Придя из школы, сказал матери, что пошел в школу. Она ответила: «Молодец!» В театральный сам решил поступать. Мать одобрила. Она никогда не перечила, никогда не учила. Она мудро, без назойливости вела по крутым буеракам жизни. Она не говорила: учись хорошо, готовь уроки, не пачкай одежду, не ходи долго по вечерам. Она никогда не жаловалась на жизнь, как мы, не обсуждала соседей. Я удивлялся иногда, как будто она живет в другом измерении. Кого бы я не привел домой, она всегда привечала.

Из музучилища (через дорогу пройти) заходил Петя Чонкушов. Мама на радостях поставит ему наркомовскую норму. Петя закуривал, и они вели какие-то свои беседы. За много лет она рассказала ему всю свою автобиографию. Мать не говорила, что он бывает у нас. Случайно, придя пораньше, застал его на кухне. Петя, по-моему, дважды писал музыку для моих спектаклей. Но с матерью у него были свои доверительные беседы. Петя тихо, не торопясь, вел разговор. Ей это нравилось. Он был не шумливый, не объяснялся в любви к ней, к народу. Он был естественный и порядочный. Она это чувствовала и уважала.

Также частенько захаживал с хорошей заваркой чая и с молоком «Буренкой» Жемчуев Виктор Петрович. Они оренбургские, у них тоже были свои беседы. С оренбургским уклоном. Мы знали его отца – Петра Павловича Жемчуева. Теперь республиканская больница зовется его именем. Так вот Виктор Петрович человек начитанный, любитель побалакать. Мать была хорошим слушателем и потом было с кем скрасить тоскливое время. Они ее уважали, и она платила им тем же. Есть еще хорошие люди. Редко, но встречаются.

В третьем микрорайоне ее все знали. С продавцами магазина вела свои нехитрые беседы. И когда она умерла, они по-доброму говорили о ней. Маленькая женщина с размером обуви 33-го размера была доброй и беззлобной от природы. Любовь бывает разной: к женщине, к книге, к Родине, к братьям и сестрам. Она не похожа на любовь к матери. Это необъяснимо. Книгу можно забыть, Родину вспоминаем только когда далеко. Мать помним всегда. Это жалость и нежность как к ребенку. Помнишь ее голос, характер, привычки, повадки. Ее нет, а она рядом всегда, она внутри, она в голове. Она твоя часть.

Рассказы матери о театре

Сибирь. 40-е годы, после войны. Деревня Верх-Ича, Новосибирская область. Мы с матерью жили вначале в землянке. Сугробы закрывали окна. Маленькая керосиновая лампадка, в четыре вечера уже темно. Тюрьма. Выйти я не мог. Буран занес и входные двери. Мама, придя с работы часов в десять вечера, разгребала снег у дверей, потом топила печку. Мы садились у печки, чистили мелкую картошку, и мать рассказывала про прошлую жизнь. Она никогда не говорила, что вот нас освободят и мы поедем на Родину. Это было исключено. И я понимал, что мы здесь, калмыки, навсегда. Тогда ум работал интенсивнее, чем душа. Тогда мы с матерью думали, как прожить, а не зачем. Стабильно на Руси только горе и слезы – это я прочел уже в 21 веке у М.Плисецкой. И вот, обремененная тоской и нуждой мать скрашивала нашу растительную жизнь рассказами о ТЕАТРЕ. О Калмыцком театре. Это была ее единственная отдушина в обрамлении нужды, унижения и безысходности.

Но это я понял позже, а мама так и осталась в своём девичьем состоянии. Разогревшись у печки, мама иногда напевала какую-то калмыцкую песню или просто мелодию. Она была там, в прошлой жизни. Иногда вдруг тихо произносила:

– Интересно, жива ли Улан Барбаевна?

А я спрашивал у нее:

– Кто такая?

– О-о-о, актриса. Мы с ней учились в Астрахани. Она в молодости была рыбачкой. А как она пела! К нам в студию приходил молодой Кугультинов. Он учился тогда в Совпартшколе. Они уйдут с Улан Барбаевной в сторону и всё говорят что-то. Она была мудрая. А нас Кугультинов щипал, веселый был. Потом Улан Барбаевна играла главные роли уже в Элисте. Вначале театр назывался театром-студией. А главным режиссером был Гольфельд. Позже я прочел в программке: художественный руководитель театра-студии и главный режиссер – Вл. Гольф. А мама по совместительству была зав костюмерным цехом. «Зав. Намуева А.Е.», – написано в программке и в афише.

Мама рассказывала про других актрис. Рассказывала про Улан Барбаевну Лиджиеву, Булгун Бадмаевну Бальбакову, про Анну Анохину, Анну Арманову, Бориса Мемеева, Лагу Ах-Манджиева. Частенько упоминала Джапову Кермен, Русакову Елену, Эрендженова Нарму. Эрендженов Нарма Цеденович был рассудительным, строгим, опрятным. Он был режиссером-лаборантом у Вл. Гольфа. Мама рассказывала про них в Сибири, а потом уже в Элисте в 70–90 годы. Рассказывала и о приезжих в театре. Из Москвы приехали молодой режиссер Лев Николаевич Александров с женой Л.П. Костенко, Сычев Дмитрий Вячеславович, Тритуз, Марголис, Тимухин. И о калмыцких художниках Н.Нусхаеве и А.Очирове. Позднее Очиров почему-то стал писаться Очировским. Оба художника были, как говорят нынче, пижонами. Всегда опрятный костюм, яркий галстук, штиблеты по моде. Мама их так запомнила и еще в Сибири она мне заговорщически, тихо сказала: «Пришли в театр двое в штатском, забрали Нусхаева и Очирова». Потом их, видимо, расстреляли. Потому что ни тогда, ни после депортации никто о них ничего не слышал. Талантливые были ребята. Мама одно время, до поступления в Астрахань, была нянькой у Председателя Совнаркома Анджура Пюрбеева. У него три сына, мама смотрела за ними. Уже в 2000 году старший сын Анджура Пюрбеева встретился с мамой. Она много рассказала Льву Анджуровичу про отца. Что за стеной их квартиры жили представители из Москвы – первый секретарь обкома партии Карпов и завотделом пропаганды Озеркин, он же и нарком внутренних дел КАССР. Они впоследствии оклеветали Анджура Пюрбеевича. Но эта другая история, факты не для этой книги.

Меня всегда удивляли имена в ее воспоминаниях. Улан, да еще Барбаевна. То Анджур или Санджи Каляев, то Ах-Манджиев Лага. Почему, думал я, перед фамилией приставка «Ах». Ах какой Манджиев, что ли? В Сибири все с русскими фамилиями. Все ясно. А тут экзотическая фамилия. Дурак был, несмышленыш. А тут еще Эрдни-Гаря Цеденович Манджиев. Вспоминается байка наших времен. «Приезжает в Москву, предположим, Лаг Цаган-Манджиевич Эрдни-Гаряев. Представился секретарше. Та пошла доложить столоначальнику: «К вам из Калмыкии Лаг Цаган-Манджиевич Эрдни-Гаряев». Столоначальник сказал: «Пусть войдут все пятеро».

Когда мама произносила имена Анджур Пюрбеев, Санджи Каляев, Улан Барбаевна, то в ее голосе звучало почтение, уважение. У Санджи Каляевича Каляева, первого директора Калмыцкого театра, первой женой была балетмейстер Марголис. Из рассказа мамы меня больше удивляла фамилия Марголис, чем то, что она была первой женой Каляева. Хорошим была балетмейстером. Она ставила танцы в «Цыганах». А когда Каляева арестовали, она уехала в Москву. У них была дочка. Мама сказала, что мать Санджи Каляева немного прихрамывала, и сын, Каляев, прихрамывал. «Наследственное, что ли?» – вопрошала она.

Рассказывала про Эрдни-Гаря Цеденовича Манджиева, как он снялся в фильме «Гайчи» у знаменитого тогда кинорежиссера Шнейдерова. В театре же в 70–80 годах Манджиева звали просто Гаря Цеденович. Эрдни актеры самолично упразднили.

Более 15 лет мы с мамой жили вдвоем. За это время мама многое рассказывала про открытие театра, про премьеру спектакля «Ончин бок» («Борец-сирота»), как участвовала в массовых сценах в «Грозе» Островского, в «Цыганах» Пушкина, «Мятеже» Фурманова. В «Цыганах» играла одну из цыганок, которая пела и плясала. Петь и плясать мама любила. В Сибири, возле «чайной», где она работала, в праздники собирались мужики и бабы, немного подвыпившие, они заводили хороводы, песни, пляски. Мама тоже пускалась в пляс. А вечером у печки снова шли рассказы о театре, об Элисте. Название города мне нравилось. Элиста! Слово-то какое! Красивое, загадочное. Что-то от греческих мифов. В 80-х годах в Москве, в театре «Сатиры» шел парафраз пьесы Ленского «Лев Гурыч Синичкин» – «Гурий Львович Синичкин», современная комедия Дыховичного и Слободского. Там в спектакле была сценка, где объявили, что есть путевки в Элисту. Все актеры думали, что это заграница, Греция. И стали доставать справки, больничные, что только там они должны лечиться. А когда узнали, что Элиста в Калмыкии, стали доставать справки, что там им лечиться вредно. Потом нар. арт. СССР А. Папанов читал это с эстрады, и когда я смотрел этот спектакль «Сатиры» в те годы, зритель ржал и рядом сидящие ухахатываясь смотрели на меня. Не калмык ли из Элисты? А я сидел в темных очках, в кожаном пиджаке и делал вид, что ничего не понимаю. И где эта Элиста, и что, мол, тут смешного. Хотя внутри мне было приятно, что вспомнили про мою Родину, про Элисту. Гордости в нас нет.

Сейчас, в 21 веке, на душе другие мысли и песни. Гордиться надо делами, а не бряцать словесами. А тогда в Сибири, когда мама рассказывала про Элисту, думал, вырасту, обведу всех комендантов, прорвусь в Элисту. Ни мама, ни я не думали, что через десять лет вернемся на Родину. И тем более никакая фантазия не предполагала, что я встречусь со всеми творцами довоенного театра, да еще буду работать и общаться с ними. И не одно десятилетие.

Когда мама рассказывала про актеров, режиссеров, художников калмыцкого театра, в моем воображении они были другими.

Элиста, 1957 год.

В 1957 году, когда я приехал в Элисту, первая встретилась Улан Барбаевна Лиджиева. Это произошло возле нынешней прокуратуры, на улице Люксембург. Навстречу нам шла женщина, и вдруг мама и та женщина вскрикнули обе.

– Аня, ты жива?!

– Улан Барбаевна, ты тоже жива?!

Они обнялись и всплакнули. Улан Барбаевна спросила: «Это твой сын? Какой большой! Молодец! Школу окончил?» Мама с радостью:

– Закончил. Из Сибири один приехал.

Мама приехала в Элисту раньше, я сдавал экзамены. Мама рвалась на Родину, и я ее не держал.

– Это Улан Барбаевна, Боря. Я про нее тебе рассказывала.

Улан Барбаевна вынула из кармана какую-то деньгу и стала совать мне в руку. Я вообще сконфузился. Про обычаи калмыков не знал. Да и сейчас, многого не знаю. А жаль.

Передо мной стояла простая женщина, не очень хорошо одетая. Мое нарисованное воображение об актрисе сразу улетучилось. Передо мной стояла женщина, как и мама, невысокого роста, а рядом все это время канючил мальчик лет пяти-шести. «Мама, пойдем! Мама, ну пойдем!», – тянул он мать за руку. «Какой капризный мальчик!», – подумал я. Мы в Сибири не были такими. Всё принимали стойко, терпеливо, молча. Обстоятельства были не те, да гордость азиата не позволяла. А Улан Барбаевна спокойно просила сына не капризничать. Это был сын Улан Барбаевны, Арслан. Через 15 лет, когда Арслан работал на телевидении, мы стали друзьями. Бажа, – так звали Арслана на телевидении, да и в театре. Говорили, что в чем-то похож на меня. Нас иногда путали. Однажды в театре молодая актриса спросила у Арслана:

– Борис Андреевич, извините, мы где репетируем, в фойе или в зале? Арслан ответил, не задумываясь:

– Во-первых, не опаздывайте. И потом есть расписание. На первый раз прощаю и докладывать директору не буду. Арслан был хорошим сыном, компанейский, с юмором.

Улан Барбаевна Лиджиева была первая из актрис и актеров, с кем я познакомился. Это было до поступления в театральный институт. Я помню, как в Сибири, когда я готовил уроки, услышал по радио передачу из Москвы про калмыков и песню «Нюдля» в исполнении Улан Барбаевны. Вечером, когда мама пришла с работы, я сообщил ей новость. Она сказала:

– Это пела Улан Барбаевна, – и заплакала.

Я молчал. Внутри была радость и какая-то грусть. На следующий день вся деревня говорила о таком событии. Лед тронулся. И стала заметна человеческая доброта сельчан – мы не враги. Но это после съезда.

Моя маленькая, нежная, любимая мама никогда не узнает, что я напишу о ней. Расскажу об её учёбе в техникуме искусств в Астрахани и про работу в калмыцком театре с 1936-го. Что будет её фотография на стенде в фойе театра в 2015 г.

Театр она любила. Приходила на мои спектакли, а вечером, после спектакля, рассказывала про актеров, кто понравился ей и большую часть рассказывала про прошлый довоенный театр. Она не говорила открыто, но я чувствовал, что она горюет про загубленную молодость в Сибири. В Сибири ей было только 26 лет.

Рассказывала про свой светлый путь довоенного времени театра. О Сибири и про возвращение на родину говорила мало. Директор театра Михаил Ванькаевич Хонинов приглашал её в 1959 году в театр, но мама отказалась. Когда открылся театр в клубе «Строитель» она посмотрела один спектакль, пришла домой и плакала. После этого она в театр не ходила, не хотелось расстраиваться.

А когда я уже работал в театре с 1966 года ходила только на мои спектакли и говорила, говорила про увиденное и дивилась, что я могу ставить спектакли, как режиссер Лев Николаевич Александров. Она участвовала в его спектаклях до выселения.

Актриса Булгун Бадмаевна Бальбакова приходила к ней домой на переулок Победы, не далеко от театра и за чашкой чая они вспоминали молодость, смеялись и плакали. Это мне рассказывала Булгун Бадмаевна, когда я приехал из Ленинграда. Булгун Бадмаевна всегда подытоживала свой разговор:«Береги маму. Ей, как и мне, без мужа тяжело досталось».

Мы с мамой ходили к ней в гости. Она жила тогда возле бани на ул. Виноградова в общежитии. После ухода из жизни Булгун Бадмаевны мама часто вспоминала свою подругу.

Когда они «заседали» с мамой в землянке, то вспоминали про довоенный театр и Сибирь. Сибирскую жизнь не хаяли, а по-женски обтекали суровую сибирскую одиссею, а вспоминали какие-то забавные случаи.

Мама уважала Булгун Бадмаевну за её оптимизм. Когда мы жили с мамой на 3-м микрорайоне она частенько говорила про нее.

«Посиди возле меня» была дежурная фраза у мамы. Это значит что-то важное хочет сказать. Внука, Алишера, она любила и всегда говорила: «Он маленький, ничего ещё не понимает. Не обижай его. Свози куда-нибудь». То поколение, которое прошло Сибирь, депортацию, были мудрее, добрее, оптимистичные, вещизмом не увлекались, были совестливые и порядочные.

В Сибири она вставала рано. За ночь землянка промерзала. Мама зажигала керосинку, закладывала дрова в печку, ставила чугунок с водой и варила картошку. Берегла керосин. Приехали в Элисту в 1957 году, ходил в центр за керосином, где была очередь, тоже была напряженка с этим энергетическим сырьём. Согрев землянку, сварив картошку, она будила меня. А мне не хотелось вставать в ещё не согретой землянке. Поставив алюминиевую чашку с картошкой, она уходила на работу в 6–7 часов утра. На улице темно и в комнате мрак. Окна были чуть не на уровне земли и снег лежал до самого верха окна. Я уходил в школу в 7–30, после школы часа в 3 я доедал остывшую картошку и принимался за уроки. Тогда я прочёл книгу Аксакова «Детские годы Багрова – внука» и ужаснулся контрасту моей жизни и Багрова – внука.

Вечером приходила мама с работы часов в 8–9, я уже спал. Она зажигала печку и будила меня. Я, сидя спиной к плите-печке, слушал рассказы мамы и чистил мелкую картошку мне на завтрак. Она рассказывала про театр и знакомых с какими – то странными фамилиями, тогда мне так казалось. Вспоминала какого –то Бузутова, про прокурора города Хонхошева, который пристроил её нянькой к главе республики Анджуру Пюрбееву. Про его жену Нимю Хараевну, с которой я познакомился в Элисте в 1970-х годах. У них было 3 детей. Мама за ними присматривала, кормила. В 2000-х годах старший сын Анджура Пюрбеева Лев часто бывал у нас и расспрашивал у матери об отце, о тех 30-х годах.

В Сибири она рассказывала мне о прошлом, а в Элисте в 1980-2000-х годах расспрашивала уже меня о театре, о том, о сём. А я, постоянно куда-то спешащий или не спешащий, посижу с ней на кухне только во время завтрака и обеда. А в поздний ужин мама уже спала. Я приходил с вечерней репетиции поздно, после 9–10 часов вечера. Утро, вечер репетиции и так более четырёх десятилетий. Маме хотелось поговорить со мной, расспросить про довоенных актрис – подружек. Она знала всех и ленинградских выпускников. А мне было неинтересно говорить про актеров, которые на работе в постоянном психофизическом контакте, да ещё мысленное их присутствие. Я старался поскорее поесть и снова куда – то бежать, толочь суету сует в беготне, в сибурде, якобы что-то создаю, а она хотела общения со мной.

И надо было мне больше расспрашивать о довоенном театре, об актерах, о республике тех годов. Она многое знала. Сейчас у меня желание с ней поговорить, но увы. Её нет. И я сейчас казню себя за это. Вину эту чувствую постоянно. Бессердечны, не любопытны мы к родителям. Мало теплоты, положительной энергетики даём своим близким. Всё мчимся в мнимую, мистическую, не разрешенную даль. А то, что рядом, не замечаем.

Когда приходил с работы, обед уже был готов. Она ставила еду на стол и ждала меня. Иногда звала. Когда я обедал, смотрела на меня и ловила удобного момента, чтобы спросить что-то. А я быстрее набросал в желудок пищу и из кухни. А мама остаётся голодной без информации, вопросов, ответов. Это мне, дураку, надо было выуживать из неё информацию.

Мы постоянно жили вдвоём. После того, как в 1942 году, при наступлении немцев, отец отправил нас в сторону Лагани, от него было ни слуху, ни духу. А когда реабилитация, он, узнав наш адрес, выслал нам деньги. Мама сразу купила мне велосипед. Пусть, мол, завидуют сельчане, что мы тоже не хухры-мухры. Народ нас зауважал, потому что реабилитация, а пацаны зауважали, потому что я давал им велик покататься. Калмыки собирались у нас. Организуют на радостях какой-то шмурдяк, выпьют и строят планы, костят Сталина, а до реабилитации ни-ни, опасно. А я все усекал и поэтому у меня такая «любовь» к нему. В 2014 году читаю в газете один соплеменник поёт аллилуйю Сталину, ну, думаю, есть и у нас «овца» с внутренней аномалией.

В Сибири, в деревенском сельпо, маму уважали, она никогда не жаловалась на жизнь, была всегда веселая, юморила. Есть сибирские фотографии, где она в центре снимка, сидит на стуле, а вокруг неё представители титульной нации.

А праздники работники сельпо отмечали в чайной. Все плясали и мама в фартуке пускалась в пляс. Все хохотали, хлопали в ладоши, подзадоривали, а я думал, что они смеются над ней и дергал за фартук скуля: «Мама, не надо! Мама, не надо! Они смеются над тобой!». Я не понимал её праздника души и сельчан. Это сейчас я понимаю, что народ и власть – это разные вещи. Местный народ, в целом, что-то поняли и были доброжелательны. Но были и другие редиски. К счастью, их было мало.

В деревне наши соплеменники работали в колхозе: то пастухи, то на разных работах. Их очень обижали, а они безропотно, молча, тянули лямку буден. Мама иногда просила помощи у председателя сельпо и сельсовета, чтобы к соплеменникам относились помилосерднее. Однажды председатель сельпо накричал на нее. Чего, мол, заступаешься за своих, а то и тебя загоним назад в колхоз. Прошло уже более 50 лет, этого председателя ненавижу до сих пор.

Пошли весной на колхозное поле с мамой собирать мерзлую картошку. Мы жили на окраине деревни, а колхозное картофельное поле метров 700. Я учился во 2–3 классе. Земля сырая, вязкая, обувка вся в грязи. Но голод и не до романтики и на обувку наплевать. И вдруг нарисовался откуда-то в бричке председатель колхоза Тырышкин. Мама и его хорошо знала. Он всегда смачно матерился на доярок, а сам их по одной окучивал. Все его боялись. В то время мат был разговорной речью. И народ, привыкший к такому обращению, считал это в порядке вещей. Это сейчас только пацанва гарцует по улице и лихо так, через каждое слово, мат. Свобода, раскрепощенность.

Председатель колхоза вышел из брички, подозвал нас. Грязь месить не захотел. Сапоги хромовые, солидолом намазанные. Мы перепуганные подошли к нему. Поймал на месте «преступления»

– Вы что, не знаете – собирать картошку нельзя! Или вы не знаете?

Мать молчит, а я тем более. Я до 1969 г. до «Ваньки Жукова» вообще не возникал. Это было уже рефлексом по отношению к представителям власти. Председатель говорил как на колхозном собрании. С выражением, с вкраплением каких-то партийных слов. То ли он тренировался перед выступлением с колхозниками, то ли напугать нас хотел. Я уже понимал, что мы «враги народа» и воруем стратегическое сырьё. Наносим урон государству. А председатель вытащил пучок соломы, бросил под ноги и почистил сапоги. Сапоги ему жалко, а что народ голодный ему по хрену.

А потом вдруг смягчился и говорит: «Вступай в колхоз. Сотки дадим. Будешь картошку садить». Мать молчит. «Ладно, идите к центру, там чего-нибудь найдете. А то будешь мыкаться в этом сельпо. Подумай, подумай». Хотел что-то сказать, но, видимо, истощился словарный запас, постучал плеткой по голенищам сапог, сел в кошёлку и уехал.

Я вот и сейчас думаю, почему не разрешали собирать мерзлую, вонючую картошку, колоски? Все равно сгниет. Или это была своеобразная забота о трудящихся? Или это глупость какого-то чиновника – партийца, который дал такую установку.

И сейчас в 2015 г земельный участок для строительства не заполучить. Какие-то препоны. Земли то много, пусть люди строят. А двухэтажные ларьки посреди улицы разрешают, абсурд! И все это делают такие же умные, жадные чиновники – коррупционеры.

ГЛАВА 3. УЧЕБА: ЛЕНИНГРАД-МОСКВА

Театральный институт.

Я шестидесятник. Это особое поколение после войны. 70-80-е годы – это не то. Прагматичные, скупые, пресные. Куража нет. Шестидесятники были романтичней. Хрущевская оттепель вызвала их к жизни, она разбудила в них человеческое, гражданское, а то, что прокисло, перешло к другим поколениям.

В самый расцвет оттепели я попал в Ленинград и на целых восемь лет! Что это? Случай, везение? Да, и то, и другое. Если бы не хрущевская оттепель, если бы я не закончил к этому времени школу в Сибири, если бы не произошла реабилитация калмыков, судьба сложилась бы иначе. Я верю в случаи, везения, обстоятельства. Обстоятельства были в мою пользу. Когда я копал свой огород в 5 соток в Сибири, я молил Бога изменить мою жизнь. Никогда не был набожным. И вдруг реабилитация! Все калмыки воспрянули. Появился свет в конце туннеля, появилась перспектива. Меня почему-то тянуло на Запад. Там большие города, интересные люди. Прогресс там. Я человек восточный, но меня никогда не тянуло на Восток. В Китай, Японию, скажем. Почему-то мне казалось, что там архаика, средневековье.

И вот Ленинград!

Театральный институт!

Первые впечатления потрясающие!

После Сибири, после деревни – это был другой мир.

С Московского вокзала протянулся широченный Невский, с потрясающей архитектурой. Аничков мост с конями Клодта, Дворцовая площадь и Эрмитаж. Широченная, величавая Нева. С Дворцового моста видны Ростральные колонны, Петропавловская крепость. С первых минут Ленинград покорил безнадежного провинциала. Великий Питер, город-музей, один из лучших мегаполисов мира до конца жизни будет моей второй Родиной. Это я себе так обозначил. Есть одна Родина. Это аксиома. Но у меня их три. Это Сибирь, Ленинград и главная Родина – Элиста. Это они сформировали меня, оставили глубокий след в моем сознании и в моей судьбе. Каждый период по-своему.

А Ленинград в это время жил своей духовной жизнью. В институте преподают много знаменитых людей по театру и кино. В театрах живые легенды. На Невском встречаются знакомые лица по театру, кино, литературе. Голова идет кругом. В общежитии студенты поют песни Окуджавы, который только набирал популярность. Всюду читают стихи Вознесенского, Евтушенко, Рождественского, Ахмадулиной. Зачитывались Аксеновым, Конецким, Ремарком, Сэлинджером, Джеком Керуаком, певцом битников. Позже засветились Шукшин, Вампилов. Ты был не модным, не современным, если не знал творчества Айтматова, Межелайтиса, художника Красаускаса, американских фантастов Брэдбери, Шекли, Хаксли, оркестра Рэй Кониффа. Эпизодически на книжных прилавках появлялись маленькими тиражами книги о творчестве Хокусая, Пикассо, Модильяни, импрессионистов.

В Ленинграде жили Шостакович, Мравинский, режиссеры Товстоногов, Вивьен, Акимов. Теперь театры названы их именами. Это тогда я прочел у Шостаковича емкое и лаконичное изречение: «Мудрость. Точка. Любовь. Точка. Творчество. Точка. Смерть. Точка. Бессмертие. Точка». Это он про себя.

Мой учитель Народный артист СССР, главный режиссер им. Пушкина, Александринского (императорского театра) Леонид Сергеевич Вивьен частенько изрекал нам студентам на занятиях по режиссуре: «Никогда не спешите в никуда. Поставьте цель».

Однажды во время репетиции у Акимова сильный стук в репетиционный зал. У Акимова на репетиции никто не входил и не выходил. Дверь закрывалась на крючок. Я сидел у него за спиной. Народные артисты России Ирина Зарубина и Сергей Дрейден смотрят на Акимова. Помреж тоже смотрит. Акимов молчит. Снова резкий стук. Акимов кивнул головой. Помреж побежала открывать дверь. Нонсенс. Стук в дверь к Акимову на репетицию – это значит, пожар или умер кто-то из Генсеков. Открывают дверь. Вбегает народный артист Г. Воропаев (снимался в фильме «Высота» – персонаж который слепнет). Другие актеры побоялись бы стучать. Гена Воропаев играл «Дон Жуана». Отдышавшись, Воропаев радостно сообщил:

– Николай Павлович, в космосе трое космонавтов!

Акимов никак не реагируя, тихо промолвил: «А местком там есть?».

Н.П. Акимова, говорят, боялась даже министр культуры СССР Е. Фурцева. Его язык был острый, язвительный.

А вообще о моем учителе, мастере Вивьене, о режиссере Акимове можно многое вспомнить. Потрясающие были личности. Уходят одни, приходят другие властители дум. Кого-то помнят, кого-то забыли. Память избирательна.

Театры я посещал часто. В год выходило больше сотни посещений – итого более 500 спектаклей за ленинградский период. В студенчестве вел дневники, которые так и остались в камере хранения общежития. Там все описано. Быть может, дневники случайно сохранились. Всякое бывает. Прошло уже более 50 лет. Любопытно было бы прочесть записи. Восторги, глупости, резюме, сопоставления, оценки тех беззаботных дней. Ленинградский период давно позади, но «пепел Клааса стучит в моё сердце» (Шарль Де Костер). Когда у меня спрашивают, был ли я в Санкт-Петербурге, отвечаю: – «Никогда». Но ты же там жил восемь лет – «Да, жил, но в Ленинграде», – отвечаю я. Ленинград – это другая Вселенная. Замечательные музеи, архитектура, театры. А сколько зарубежных гастролеров!

Знаменитый французский мим Марсель Марсо, которого я снимал из темного зала своим «Зорким». Потрясающая кинодива мирового класса Марлен Дитрих. Она пела. В свои 70 лет она выглядела, как девушка. ( У нас в России была такая – Людмила Гурченко). Пела она на английском и немецком. Языки я не знал, но это было завораживающе. Это были актерские выразительные песни. Каждая песня прожита и все было понятно.

Театр Питера Брука, английского режиссера мирового класса, привез популярный спектакль «Король Лир». Это было современное, необычное зрелище по форме, по актерскому исполнению. Не только студенты, но и актеры ленинградских театров были в шоке. Пол Скофилд, играющий короля Лира был больше похож на современного интеллектуала 60-х годов. С короткой стрижкой, седой. Скорее напоминал физика-атомщика. Одет был в коричневый кожаный хитон, напоминающий современный плащ. Вроде бы и эпоха Шекспира сохранена и напоминал современника 60-х годов.

Оформление было аскетичное, без псевдопышности, как было принято в советских театрах. Советский театр тогда жил по канонам архаики. Другие персонажи одеты были так же в кожу других цветов. После этого кожа опять пошла в моду, в жизни. Но почему Запад всегда первый диктует моду? Единое решение оформления. Нет степи, нет дворцов, нет пышных комнат короля. Пустая сцена, грубые деревянные средневековые лавки и все. Сверху свисали жестяные пластины. Они, скорее всего, напоминали угрожающие атомные бомбы, а король Лир, повторюсь, напоминал современника – атомщика. И невольно возникала мысль: не только раздрай королевства Лира, предательство дочерей и приближенных, а раздрай планетарного масштаба. Пол Скофилд – Король Лир больше сидел на грубой табуретке и, как бы отсутствующий, следил за развитием событий. За коварством и предательством дочерей. Сцены без присутствия Короля, но актер присутствовал на сцене. Зоны молчания актера потрясли театральный мир Ленинграда. Все были в плену замысла режиссера и игры актера.

Мы студенты, не понимая многого, интуитивно чувствовали что-то великое. Профессионалы и критика высоко оценили поиски неутомимого режиссера Питера Брука. По прошествии многих лет, когда я ставил «Короля Лира» все время оглядывался на спектакль Питера Брука, но не мог найти точек соприкосновения.

Молодые театралы, читайте книгу Питера Брука «Пустое пространство». После «Короля Лира» был «Гамлет» Эти спектакли дали новый толчок в реализации классиков на сцене. Раньше в СССР, да и не только, обозначали каждое место действия по автору, костюмы шились точно по эпохе. Правда, делалось это не всеми, но в массе было нормой. В 21 веке могут стилизовать или силуэтно сохранить, или выделяют крупно какую-то деталь, например жабо или силуэт и воротник, и все. Классика одета в современные костюмы, и даже время и место действия переносится в наше время. Шокируют публику «новизной», а не глубиной. Товстоногов в Ленинграде поставил «Мещане» М. Горького. Традиционно, но какая была глубина, широта мысли. Спектакль заставлял думать, философствовать. Это был действительно современный творческий акт. Сейчас в начале 21 века, когда народ в массе находится в плачевном состоянии, тема мещанства, мне кажется, не сработает. В Москве и у нас я вижу людей, роющихся в мусорных баках. Не до мещанства.