Читать книгу: «Дочери Лота и бездарный подмастерье. Часть 2», страница 24

Шрифт:

– А что будет потом?

– Одряхлеет, подурнеет и выйдет замуж.

– Она не была замужем?

– Нет. Но у нее есть ребенок.

– Может, она и не хотела выходить замуж?

– Хотела, как не хотела, но ей не повезло. Связалась с одним, или, как принято говорить, полюбила одного художника. Он ее родителям не показывал, а, когда она забеременела, пустил по кругу своих дружков.

– И она родила?

– Да.

– Может он еще опомнится?

– Вряд ли. Тут гордость задета.

– Но это же он ее бросил в их объятия. Гордость может толкнуть его и на благородный поступок.

– Пока этим не пахнет.

– Жаль Деспекту.

– Тех, кто засиделся в девственницах, жалко еще больше.

– Она мне показалась умной девушкой. Она учится?

– Нет.

– Вот это преступление.

– Разве не большее преступление учеба тех, кто не имеет к ней никакой склонности? Подмастерье промолчал. Возразить ему было нечего.

– Карптор ваш друг? – спросил он и сам удивился своей необычной любознательности.

– Дальний родственник. Он из района. Приехал в гости и, едва оглядевшись, потребовал мясца. Вот Деспекта и подвернулась. Что ж, ради мяса живем, мясом рождаемся, мясо порождаем.

– Извините, вы учитесь?

– Да. Я – будущий историк.

– Вашей последней фразе в “историчности” не откажешь.

– А вы чем… Ах да, вы говорили. Но у вас на столе книги по математике.

– Без математики в философию входа нет.

– Никогда не подумал бы!

– Это осознали очень и очень давно.

– А философия кому-нибудь теперь нужна?

– Почти никому.

– Почему же вы к ней стремитесь?

– Именно поэтому. То есть мне достаточно того, что она нужна мне.

– Вы уверены?

– У меня нет выбора.

– Что-то Карптор слишком увлекся.

– Прошло не очень много времени."

Мнасил ничего не ответил, и Подмастерье посчитал более сообразным замолчать. Он перешел в галерею и, чтобы чем-то заняться, начал прибираться. Он почти завершил свое вынужденное, хотя и не бесполезное занятие, когда послышался звук открываемой двери. Вошел Карптор, и Мнасилу был дан зеленый свет.

Мохтериону пришлось по душе, что Карптор ограничил свое любопытство комнатой, в которой оказался, и лишил хозяина дома удовольствия взглянуть на него в галерее. В это время сам он отодвигал сундук, за которым обнаружил тряпки, размер, цвет и состояние которых не оставляли сомнений относительно того, на какие нужды они в свое время были использованы.

Карптор вышел от Деспекты счастливым и не мог позволить, чтобы кто-то рядом с ним был не то что несчастным, но даже грустным. Но уставший к вечеру Подмастерье не в состоянии был разделить веселое расположение духа своего нового клиента, который, скорее всего, посетил его в первый и последний раз.

– А я вот с детства невзлюбил книги, – видимо, предложил тему для беседы Карптор, оглядывая книжные полки. – Мне всегда казалось, что книги пишутся и издаются для больных, чтобы они коротали время лежа в постели.

– Но, по крайней мере, пишут и издают их не больные, – удивленно промолвил Подмастерье, совсем не уверенный, что не сморозил глупость.

– Не больные, но раньше, несомненно, были больными.

– А если среди них найдутся никогда ничем не болевшие здоровяки?

– Значит, болели их родители.

– Ясно. В таком случае, если и родители были здоровыми, кто-нибудь в роду обязательно был больным.

– Совершенно верно.

– Я вынужден с вами согласиться. Если нежелание общаться с людьми или, по крайней мере, желание свести общение с ними до минимума назвать болезнью, а в моем случае это именно так, и если учесть, что подобная болезнь могла возникнуть в очень давние времена, то напрашивается вывод, что книги – дело рук больных и существуют для больных.

– А вы не хотите выздороветь?

Добросердечность и проницательность Карптора явно не соответствовали представлениям Подмастерья о характере жителя районного центра.

– Я об этом не думал. Вернее, не смел думать. Выздороветь? Как?

– Есть проверенные тысячелетиями средства: вино, музыка, женщины.

– Ну, час от часу не легче. Вино я не потребляю из-за сердца. Играть играю, но больше для других. На женщин у меня нет средств.

– Вот видите, как все просто! Больные, слуги и бедняки набрасываются на книги и черпают из них то, что не в состоянии непосредственно взять у жизни.

– Что ж, я вынужден согласиться. Правда, и книги бывают разными.

– Это не имеет значения, все сводится к бессилию. Когда член твердеет, мозги тают, а у кого член свисает, у того голова каменеет.

– Сурово сказано! Может, лучше будет сказать – деревенеет?

– Не вижу большой разницы.

– Карптор, я должен признаться, что уважаю людей, которые последовательно отстаивают свою точку зрения, и вы, на мой взгляд, принадлежите к числу таких людей. Правда, мне не все ясно в последнем из затронутых вопросов. Насколько я могу судить по себе, член твердеет временами. Что же делать тогда, когда он находится в размягченном состоянии?

– Все! Для того, чтобы он вновь затвердел.

– О! Понимаю. Это нелегкая задача.

– Еще бы.

– Если бы я хоть полноценно питался!

– Если бы я хоть полноценно е…!

– Мнасил разделяет ваши взгляды?

– Пока жил в деревне, разделял. А приехал в город – крыша поехала. Известное дело, город портит людей. И воздух не тот, и питание соответствующее – для книголюбов и писак, но в одном, конечно, раздолье. Женщин здесь больше."

В это время скрипнула дверь, и через пару секунд в комнате появился Мнасил.

– Карптор, пора идти. – Он слегка подтолкнул родственника, не шевельнувшегося при виде его, и лукаво добавил, обращаясь к Мохтериону:

– А вас ждут."

Они вышли из дома так поспешно, что Подмастерье не сумел даже вставить вполне естественное “Кто?”

Подмастерье переждал минуту и, рассеяв последние сомнения относительно того, действительно ли его ждут, вошел в залу. Он приблизился к широкому дивану, на котором раскинулась совершенно голая Деспекта. Ее одежда валялась рядом, на стуле и на столе. Она чуть приподнялась и оперлась на локти.

Подмастерье подсел к ней, провел рукой по плечу и сказал:

– Деспекта! Я очень хотел бы побыть с вами. Оденьтесь, пожалуйста. Давайте перейдем в соседнюю комнату.

– Ты что, не хочешь покувыркаться? Раз ве ты не любишь игру в “животное с двумя спинами"?

– Хочу… Чуть позже.

– Понимаю. Я сейчас."

Воспользовавшись тем, что Мохтерион отошел, Деспекта села и начала одеваться.

Денег на столе не было, как не было их и в его комнате.

Вдруг раздался стук в дверь, рядом с которой стоял Подмастерье.

– Это Мнасил, – еще не успев прикоснуться к цепочке, услышал он голос Деспекты. Она не ошиблась – это был действительно Мнасил.

– Вы что-то забыли? – спросил Мохтерион.

– Не совсем. Впрочем, да. Сколько я должен за квартиру?"

Тон его был настолько искренним, что трудно было заподозрить уловку. Проблема заключалась в том, чтобы ответить ему не менее искренне.

– Ничего.

– Как это?

– Сегодня особый случай".

Подмастерье подумал, что если Мнасил упрется в своей восточной гордости, он возьмет у него деньги и отдаст под каким-нибудь предлогом Деспекте, но Мнасил не стал настаивать. Улыбнувшись, он поднял правую руку в знак прощания и, одним прыжком перемахнув ступеньки, оказался на улице.

Подмастерье поставил наполненный до краев чайник на газовую плиту. Через минуту Деспекта вошла в комнату.

– Они ушли? – сонным голосом спросила она.

– Да.

– Это хорошо. Они мне наскучили.

– Значит, мне надо торопиться.

– Почему это?

– Вы скоро можете сказать то же самое обо мне.

– Это тебя волнует? – спросила Деспекта задушевным тоном, как бы оправдывая перемену в форме обращения.

– Почему это не должно меня волновать? Это ж касается меня, – ответил Мохтерион, обрадованный тем, что в своем ответе избе жал обращения на “ты”, предложенного Дес пектой. – Вода готова! – сказал он, как бы приглашая ее в галерею.

– Спасибо! – И Деспекта снова начала раздеваться.

Подмастерье вышел в залу, поправил покрывало на диване, придвинул стулья к столу. Он подумал было постучаться к Аколазии, но решил не делать этого. Неожиданно для себя он обнаружил, что волнуется. Он постоял несколько секунд в нерешительности и вернулся к себе.

Деспекта устроилась около его рабочего стола, поджав под себя ногу.

– Я не знала, куда вылить воду. – В ее голосе не было сожаления – голая констатация факта.

– Не беспокойтесь, я сам."

Он походил по галерее, а затем, взяв таз, направился в туалет. Для полного счастья пришлось еще проветрить комнату.

Деспекта сидела все в той же позе. Она смотрела на книжный шкаф и, скорее всего, читала подряд фамилии писателей, чьими собраниями сочинений были в основном заполнены полки.

Когда Подмастерье прикрыл окна, включил настольную лампу и разлегся на диване, у него было приподнятое настроение, вызванное ощущением, что ничего не произошло, что Мнасила и Карптора не существовало и что перед ним фея, нежданно-негаданно навестившая его и готовая удовлетворить все его желания, даже самые фантастические. Вид Деспекты не столько отрезвлял, сколько опьянял его, и он уже желал, чтобы это состояние продлилось как можно дольше.

XII

– Деспекта, признаться, я все не могу сообразить, как вы очутились в компании с Мнасилом и Карптором, – сказал Подмастерье и покрепче прижался к спинке дивана, будто опасаясь, что его попытаются сбросить.

– В этом нет ничего странного. Но, давай говорить друг другу “ты”. Мне неприятно об ра- щаться на “вы” к человеку, с которым через несколько минут я окажусь в постели.

– Извини, я должен был учесть это. Так что же тебя связывает с ними?

– Нашел что спрашивать. Да ничего не связывает. А впрочем, – их желание кое-что получить, и моя способность дать им желаемое. Вообще-то, по правде говоря, все не так просто. Еще учась в школе, я думала, что быть доброй очень трудно. А быть доброй, на мой взгляд, значит делать добрые дела. Сейчас я думаю, что быть доброй очень легко. Не потому, что у меня поприбавилось силенок, но потому, что я вижу – людям очень немного нужно для счастья. Почему же не осчастливить их?

– Мнасил мне сказал, что ты делаешь добрые дела не совсем бескорыстно.

– Он – свинья! Терпеть его рыло на трезвую голову мне не по силам!

– Получается, что без жертв все же не обходится.

– Никаких жертв! После трех бокалов шампанского даже Мнасил сойдет за сказочного принца!

– У меня есть шампанское. Может, выпьешь?

– Нет, не хочу. Я хочу быть трезвой.

– Вряд ли это по той причине, что я не сказочный, но – принц.

Деспекта улыбнулась, как показалось ему, в знак согласия.

– Но одного принца тебе все же удалось найти, – продолжал Подмастерье.

– Да, я любила, а меня не любили.

– И поэтому ты родила?

– Да. Когда любовь взаимна, это неинтересно.

– Деспекта, сядь, пожалуйста, рядом со мной".

Деспекта исполнила просьбу без промедления.

– Ты мне кажешься умной девушкой. Почему ты не учишься?

– Учеба – дело не личностное. Мне не интересно заниматься тем, в чем я буду неотличимой от других.

– А как на это смотрят родители?

– Папа у меня добрый. А маме все равно, лишь бы мне было хорошо.

– А что ты думаешь о будущем? Ты не надеешься помириться с отцом ребенка?

– С Фимумом? Я с ним не в ссоре. Иногда я ему даже звоню.

– И о чем вы говорите?

– Не о Редоленте, к сожалению. Правда, чаще я попадаю на его родителей.

– А что говорят они?

– Как-то раз мать Фимума сказала, что знает о моем существовании, и даже о ребенке. Разве этого мало?

– Это зависит от того, не желаешь ли ты большего.

– Нет, не желаю".

Во время разговора Подмастерье все время поглаживал ее. Вначале он делал это автоматически, но, осознав это, стал настойчивее. Деспекта посмотрела ему в лицо и вкрадчиво сказала:

– Нам что-то мешает. Может, отложим беседу?"

Он подумал о справедливости слов Деспек ты, но вертевшееся на языке “Давно пора” так и не произнес. Опьянение близостью женщины, а затем некоторое отрезвление, наступившее, когда он вспомнил о двух самцах, уже побывавших на его месте, а также беседа на интеллектуальные темы ставили его примерно в одинаковое положение с ней. Ни он, ни она не испытывали никакого смущения, никакого волнения, никаких надежд и – как результат всего этого – почти никакого удовольствия. Их сближение было данью чему-то чуждому и далекому.

XIII

– Так на чем мы остановились? – спросил Подмастерье сразу же, как его дыхание стало менее учащенным.

Он не думал еще прощаться с Деспектой и убедил себя в том, что и она не думает, лежа рядом с ним и положив ногу на ногу.

– Нам не дали поговорить о философии.

– Ах, да. Ты исчезла с Карптором. А до того сказала, что увлекаешься философией.

– Да. Я интересуюсь восточной философией.

– А я западной.

– Почему? Мы ведь живем на востоке.

– Вообще-то я не очень силен в географии, а если учесть, что я слаб и в финансовом отношении, то мне приходится жить там, где я воображаю, что живу.

– И где же ты живешь?

– Не здесь и не сейчас.

– Однако ж, недавно ты пыхтел и извивался здесь.

– Тоже верно. Но мы отвлеклись от темы? У нас все предпосылки для того, чтобы спор получился интересным.

– Я не люблю спорить. К тому же я не так и сильна в философии.

– Я тоже, так что бояться тебе нечего. Ты вооружена древнекитайской и древнеиндийской мудростью, я же – древнегреческой и, скажем, немецкой.

– Это нечестно! Результат спора известен заранее.

– Ладно. Не будем спорить. Ты задумывалась над тем, почему ты читаешь философские книги? Погоди-ка, а может, ты их не читаешь?

– Читаю. Дома у меня есть несколько книг по древнекитайской философии, есть и история индийской философии.

– А авторов помнишь?

– Нет.

– А цвет переплетов?

– Да. История индийской философии вишневого цвета.

– У тебя две книги?

– Да, но читала я лишь первую.

– Можно тебя поздравить. Это лучшее издание. Но индийскую философию философией можно назвать лишь условно.

– Почему? Я читала и небольшие сочинения Платона. Разве их можно считать собственно философией?

– Платона оставим пока в покое. Жители Востока живут больше чувствами, а Запада – разумом .

– Не думаю. По-твоему, у древних китайцев не было разума, а у древних греков – чувств?

– Были, конечно, но я говорю не об этом. Чего-то может быть больше; что-то может преобладать; с чем-то можно бороться ради утверждения другого. Но не будем об этом. Что ты испытываешь, читая?

– Как что! Удовольствие! Мне нравится то, что я читаю.

– И все?

– Нет. Я забываюсь, и это тоже мне нравится. Часто я уставлюсь в книгу и так и просижу час над одной строчкой. Это для меня самое счастливое время. В это время я мыслями очень далека от всего, что меня окружает и что волнует. Ты не испытывал нечто подобное?

– Испытывал. Хотя, наверно, в меньшей степени. Но ты сейчас затронула очень важную сторону различия между восточной и западной философиями. В обеих как будто бы решаются схожие задачи, но это лишь на первый взгляд. В восточной мысли проблемы сокращаются и растворяются в созерцании, в западной – проблемы умножаются и крепнут в разуме. И к одной, и к другой обращаются после того, как сломают себе шею в жизни, но в восточной готовы утешить тебя, а в западной – убедить, что шея была сломана неспроста, и если какие-то позвонки еще уцелели, доломаешь и их.

– Какой же интерес тогда у тебя заниматься западной философией?

– Как какой? Я постоянно убеждаюсь в том, что происшедшее со мной в жизни неслучайно и неизменно. Разве этого недостаточно?

– Это слишком мудрено для меня.

– Но ведь ты получаешь удовольствие от восточной философии по той же причине, что и я. Ведь ты уклоняешься от проблем, ты желаешь забыться?

– Да. Очень часто.

– Вот так и получается! Западная философия предлагает доискиваться до причин того, почему у тебя существует такое желание, в поисках этих причин ты можешь действительно забыться. Короче, без мук не обойтись и в этом случае. Восточная менее сурова. Хочешь утешения и забвения, ради Бога, и тебе предлагаются роскошные образы для упоительного созерцания.

– Честно говоря, мне философия уже немножко надоела.

– Самообман не может надоесть больше, чем обман. Впрочем, если ты о нашей беседе, тут может быть и то, и другое, и ты совершенно права".

Подмастерье прижался к Деспекте, давая ей понять, что разговор окончен. Деспекта была, по-видимому, рада тому, что ее общественная работа подходит к концу. Было довольно поздно, и, хотя она ни словом не обмолвилась о том, что ей пора домой, Подмастерье сам чувствовал, что не следует испытывать терпение ее родных, даже если они привыкли к ее поздним возвращениям.

XIV

Еще в постели, Подмастерье решил, что не распрощается с Деспектой без подарка. Ему повезло: хоть он и плохо разбирался в житейских делах, нужная вещь была найдена мгновенно. Ею оказалась баночка меда. Решение же относительно книги не было принято и тогда, когда все было уже позади и они уже собирались выходить из дома; Подмастерье вздумал проводить ее.

Наконец, выбор пал на “Энциклопедию животных”, бога то иллюстрированную и роскошно изданную. Деспекта подарки взяла, но особого восторга не выразила. Быть может, она не любила ни мед, ни животных.

Они не спеша шли по улице. Деспекта жила довольно близко от Подмастерья. Беседа не клеилась, но оба прилежно старались как-то оживить ее.

– О чем ты думаешь? – спросил Подмастерье.

– Ни о чем.

– Так не бывает. Пусть о ничтожнейшей глупости, но человек думает всегда.

– В таком случае я представляю себе лица папы и мамы, когда я появлюсь. Они очень удивятся, увидя меня почти трезвой, а если еще заметят мед и книгу, наверняка спросят, где я была.

– И что же ты ответишь?

– Да так, скажу, что нигде не была.

– Я не знаю, радоваться мне этому или слезы лить.

– Я скажу так не в обиду тебе, а в назидание родным, чтобы впредь не лезли с расспросами.

– Лучше было бы этот вопрос задать себе. Я думаю о том, что мы можем больше не встретиться, и это было бы здорово.

– Ты что, мне мстишь?

– Вовсе нет. Я желаю тебе выйти замуж. Мне кажется, ты тоже не против этого.

– Как сказать? Когда девушка одна, ей естественно искать друга, которого можно представить мужем. Когда же она с ребенком, тогда… Фимум не женится на мне. Он очень слабовольный. Не мужа мне надо, а…

– Нет, только не любовника. Это в худшем случае. Ты любишь детей?

– В моем возрасте любят только себя.

– Отсюда следует, что тебе нужен еще один ребеночек.

– Вот это выход! Да еще ни слова о том, от кого! Не думала я, что ты такой злой.

– Да, я злой! И по сладости меда ты легче представишь горечь моего зла".

Деспекта остановилась у какого-то здания.

– Отсюда я пойду одна. Большое спасибо за все, и в особенности за мед и за книгу!"

Подмастерье помахал ей рукой и направился домой. Чувство неудовлетворенности, испытываемое им еще во время близости с Деспектой, усилилось после расставания с ней и приняло форму некоторой закругленности и завершенности. На протяжении всего общения он ни разу не ощутил, что ему удалось увлечь Деспекту или приблизить ее к себе. И это было тем неприятнее, что внешне все происходило как нельзя лучше. Сейчас он понимал, что заговорил о том, что больше не увидит ее, потому, что боялся, что она думает так же.

Ставил ли он перед собой какие-нибудь цели? Да, с Аколазией дела шли не самым лучшим образом, но насколько нравственно было вербовать новую сотрудницу, пока она еще находилась рядом? Но в том-то и дело, что, по сути, никакой вербовки не было, а значит, появлялся великолепный повод побеспокоить Аколазию и насладиться возвышенностью верности. Он не был изменником, но сохранял верность скорее по инерции. Несмотря на это, и их общее дело и сама Аколазия уже не занимали в его голове прежнее место.

Не заходя в свою комнату, Подмастерье подошел к двери Аколазии. В щель проникал свет. Дверь не была заперта, и он, негромко постучавшись, вошел.

Аколазия лежала в постели, вероятно, уже готовая ко сну. Рядом с ее кроватью, в нише лежала раскрытая книга. Не исключено было, что она только что отложила ее, услышав шаги Мохтериона в зале и предугадав, что он идет к ней.

– Ты еще не спишь?

– Нет. Ушли твои гости?

– Да. Гостью я даже проводил.

– Вот как? Затрудняюсь даже вот так сразу сказать, переспал ты с ней или нет.

– А как ты думаешь?

– Тех, кого провожают, только собираются уложить в постель.

– Я бы ответил примерно так же. Но сегодня был несколько необычный случай. Думаю, я ее провожал в первый и последний раз, а до того сожительствовал в придачу.

– Значит, ты ни в чем не отказал себе.

– Почти. К примеру, я не предложил ей того, что предложил тебе, когда впервые увидел.

– Но это же еще можно будет сделать!

– Нет. Не думаю, что представится случай.

– Ты не можешь быть абсолютно уверенным в этом. Послушай, а что ты сделал с твоей историей Лота? У тебя не было сегодня времени?

– Да нет же. Просто я исписался. Сказать мне больше нечего. И по правде говоря, я чувствовал это все последние дни, даже всю неделю.

– Мне было интересно читать, и несколько раз в первые дни я даже получила удовольствие.

– Если так, то это закономерно, ибо все мое намерение состояло в прояснении причин, а углубившись в причины, я проглядел, что последствия стали для меня неинтересными. На них я и выдохся.

– Неужели нельзя довести повествование до конца хоть как-нибудь?

– Нет. Лучше начать заново, по другому плану.

– А это возможно?

– В определенной мере, ничто другое невозможно.

– Значит, наш второй курс останется незавершенным?

– Да. Но это не так страшно, я думаю. Ведь любая подобная незавершенная попытка все- таки имеет конец, и он – в Ветхом завете. И не забывай, что мы начали раскручивать историю не с самого начала. Вот сама и посуди: с этой точки зрения она завершена, ибо не имеет ни начала, ни конца. – А как идет Пруст?

– Оторваться не могу. Мне жалко переворачивать страницы и сокращать себе удовольствие. Ничего подобного я раньше не испытывала, лишь пару раз чувствовала легкое сожаление, закончив чтение.

– Боюсь тебя перехвалить, но если это так, то больше никаких секретов в литературе для тебя быть не может. Какой сегодня день?

– Воскресенье.

– Завтра начнется наша пятая неделя. Еще несколько дней, и исполнится месяц с того дня, как мы вместе. Ты об этом не думаешь?

– Нет.

– Как-никак, знаменательная дата.

– Я слышала, что месяц со дня рождения ребенка справлять не принято.

– Я слышал то же самое про год. Но ведь мы не ребенка родили…

– Но нечто живое, растущее, взрослеющее.

– Если б ты еще добавила – стареющее и умирающее, то я бы подумал, что это говорю я сам.

– Горе и опасность объединяют людей и делают их сплоченными.

– Небольшое горе и небольшая опасность, Аколазия! Большое горе и большая опасность либо их разъединяют, либо уничтожают.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего нового. Я боюсь.

– Я тоже. Что же делать дальше?

– У меня на все вопросы, в сущности, только один ответ.

– Я догадываюсь, какой.

– Скажи, какой?

– Скажи сам.

– Терпеть".

Подмастерье присел на край ее кровати и задумался.

XVI

Было поздно, возможно, за полночь. Сидя на кровати рядом с Аколазией, Подмастерье чувствовал, что усталость все нарастает. Временами у него возникали провалы в памяти, и он не мог понять, что он делает здесь и в это время, но потом наступало просветление, и, хотя он не мог четко формулировать для себя, что его здесь удерживает, откуда-то пробивалась не то чтобы неопределенная мысль, а скорее импульс, который, несмотря на свою неопределенность, содержал в себе нечто, приковывающее его к месту.

Вдруг он выпрямился и, почувствовав прилив бодрости, чуть ли не задыхаясь, торопясь использовать последнюю за этот долгий день возможность удостовериться в том, что, как теперь казалось, донимало его с первой минуты их сплочения, спросил Аколазию:

– Ты подумала о том, куда пойдешь, если тебе придется покинуть мой дом?

– Ты так часто меня об этом спрашиваешь, что у меня не было времени подумать.

– Аколазия, я не шучу. Верно, на отсутствие плохих предчувствий я никогда не жаловался, но ты же видишь, положение очень серьезное. Я не могу допустить, чтобы этот Натис таскал тебя, когда и куда ему вздумается.

– Я думаю, он отстанет.

– Ты обманываешь себя! Пока ты здесь, сопротивляться я не могу, когда тебя не будет – в сопротивлении отпадет надобность.

– Ты гонишь меня?!

– Ты этого не заслуживаешь, а я – в еще большей степени. Но разве ты не понимаешь, что от нас ничего не зависит?

– Я понимаю, что ты меня выпроваживаешь!

– Перестань, Аколазия. Я только говорю, что не помешало бы знать, куда ты пойдешь, если нам придется расстаться. Речь идет всего-навсего о том, что постоянно находиться здесь ты не сможешь, хотя будешь использовать квартиру как обычно.

– Ничего нового ты не сказал!

– Аколазия! Почему ты все усложняешь? Я тебя просто спрашиваю о том, куда ты перейдешь, если возникнет такая необходимость? Не надо делать выводов из моего вопроса и не надо разлагать его на предпосылки и предположения.

– Не знаю. Я не думаю об этом и думать не хочу. Выйду из дома, по дороге и придумаю.

– Ну и на том спасибо. Позволь посоветовать тебе навестить хотя бы Апфию. Ты имеешь что-нибудь против?

– Нет. Вообще, мне только что кое-что пришло в голову, на пользу общему делу.

– И что же?

– Я могу исчезать по вечерам и возвращаться поздно ночью. Что скажешь?

– Лучше, чем ничего, но может случайно оказаться хуже теперешнего положения. Попробовать, конечно, можно.

Вдруг Подмастерье сделал резкое движение, готовясь ударить рукой по колену, но в последнее мгновение столь же резко замер, вспомнив, о том, что Гвальдрин спит.

– Вот что я хочу спросить весь день и никак не спрошу! Ты говорила с Детеримой?

– Да! Она доехала благополучно.

– Слава Богу! Сейчас я больше спокоен относительно тебя, чем относительно нее. Тебе удалось переучить меня настолько, что я даже не думаю о завтрашнем дне! Уже живу сегодняшним. Но известие о Детериме напомнило мне кое о чем, что мучило меня раньше. Пока Гвальдрин мал, тебе будет сравнительно легко кочевать, но, когда ему придет пора идти в школу, жалко будет перебрасывать его с места на место. Если к тому времени ты не выйдешь замуж, то вернешься домой. Блудных дочерей не существует. Существуют лишь блудные сыновья да блудная жизнь.

– Проще вообще не считать себя блудницей, чем просвещаться до уважающей себя проститутки!

– Ты жалеешь о просвещении?

– Да нет же. Просто оно непосредственно не влияет на жизнь.

– Вот с этим я никак не могу согласиться. Но сил на доказательство противоположного у меня нет."

Подмастерье с трудом встал. Он давно уже был настолько утомлен, что мечтал только о том, чтобы оказаться в собственной постели.

– Будем надеяться, что сегодня нас уже не побеспокоят, – проговорил он. – Спокойной ночи!

– Спокойной ночи! – ответила Аколазия и тоже встала, чтобы проводить его до двери и закрыть ее за ним на крючок.

Несмотря на то, что Подмастерье выслушал все, что, видимо, он желал выслушать, и высказал все, что хотел сказать, на душе у него было неспокойно. Переутомление, накопившееся за день и повлекшее за собой сон, прервало на время его тревожные мысли.