Читать книгу: «Две недели до Радоницы», страница 9
– Очень вкусный суп был, хочу поведать! – громогласно заявил Григорий.
– Ты видишь, почему он необразованный рольник? Видишь?! Видишь?!
Юлия аж вскочила с места и повторяла мне эти слова в лицо как нечто очевидное, словно речь шла о цвете солнца.
– Да… эээх! – Григорий хотел было что-то сказать в ответ, но потом махнул ручищей-бревном, – Каролка, где чай-то?
– Несу, несу, – отозвалась тетя, – Кстати, я тут тоже вспомнила одну историю про нас с Марцелем…
И мы просидели за столом у тети до самого обеда, вспоминая безумные и забавные истории из жизни Купав. Я бы и дольше остался, но вдруг спохватился – до Радоницы ведь оставалось всего девять дней. Я пожелал тете, Григорию и его дочери всего хорошего («Не волнуйся. Мы с Марцелем будем в доме Веславы на Радоницу» – уверила Каролина) и отправился в дом престарелых на окраине Бойкова. Меня ждал разговор с дедушкой.
Глава пятая. Вольный Вильно
– Как вы поведали?
– Бон-чик, Ви-тольд, – повторил я как можно более четко.
Работница дома для престарелых сидела передо мной за столом и листала журнал регистраций. Закинув ногу за ногу, она так широко и быстро колыхала подвешенной ступней, что казалось, черная лакированная туфля слетит с ее ноги и прилетит кому-то в лоб.
– А, припомнила, – сказала, наконец, девушка, поднимаясь со стула. – Называем его «Еремит». Он уже давно в нашем доме.
Еремит… Отшельник, значит. Другого я от дедушки и не ждал.
– С 2004 года, если хорошо помню. Ему вроде как еда здесь нравится, – сказал я.
– Вы пришли его забрать? – спросила она. Прищурила взгляд, глядя на меня, – Родственник? Прошу паспорт. Вам должно быть восемнадцать.
Я протянул документ. Хорошо, что взял с собой. Так и думал, что здесь заправляли бюрократы.
– Все в порядке, – ответила сестра, возвращая паспорт, – А в целом, добре, что забираете.
– Это почему?
– Мест нам бракует18. Как началась эта программа «Из вески в столицу» год тому назад, так много старых людей к нам попало. Молодежь бросала дома в Купавах, в Паленице, а стариков куда? Вот и отдавали в дом престарелых.
– А почему молодые в Бойков их не берут?
– То мне не ведомо. Наверно, мешкання19 невеликие. Не хотят в одной комнате тесниться. Пойдемте, отыщем вашего еремита.
Сестра провела меня через общую зону дома престарелых. На диване трое старичков безмятежно смотрели какой-то старый фильм (кажется, на польском) на ЖК-телевизоре. Стены были раскрашены в унылый зеленый цвет, но в комнате было достаточно солнца. Вид за окнами скрывали плотные шторы. Люди здесь, наверно, редко смотрят наружу. Мы подошли ко входу в комнату в самом конце коридора. Девушка остановилась перед дверью в раздумии.
– Он у вас очень… дивный, – подбирая слова, сказала, – Писатель наверное, так? Как мы ни заходим, он все пишет и пишет. Говорят, что когда его привезли сюда, то он сразу попросил ручку и листок бумаги. Потом еще листок, и еще.
Описания донельзя походили на то, как дедушка вел себя в доме Веси в год перед уходом. В этом смысле ничего не поменялось. Но что же он все-таки пишет?
– Но листы – ничего, – продолжала сестра, – Вот недавно он поведал, что хочет виниловый проигрыватель, чтобы каждый день слушать на нем «Хорошо темперированный клавесин» или что-то такое. Молвит, это поможет ему писать. Молвит, что иначе может «случайно» упасть из окна. Какое нахальство, а?! Теперь нам приходится звать медбратьев каждый раз, как он выходит в общую зону.
– М-да, узнаю дедушку, – только и нашел, что сказать, я.
– Так мы ему уже купили стол, чтобы он писать мог! Вынудил нас – молвил, что иначе объявит голодовку.
И почему в моем лице она нашла собеседника, которому можно поплакаться в жилетку?
– А кем именно вы ему приходитесь? – спросила она.
– Внуком.
– О, сочувствую. Ведаете, о чем я…
Тут она обратила на меня сомневающийся взгляд: точно ли я понимаю? Я ответил сдержанной улыбкой.
После этой прелюдии она открыла дверь в палату, и мы прошли внутрь. Дедушка сидел на кровати у подоконника. Перед ним стоял коротенький икеевский столик, на котором громоздились кипы исписанных страниц и стопками лежали книги. На носу у Витольда сидели очки, и он сосредоточенно читал рукопись. Наше появление его нисколько не побеспокоило. Словно мы были мухами, что случайно залетели внутрь.
– Пан Бончек! – вскричала сестра, подходя к дедушке, – К вам внук пришел! Пан Бончек! Визитер! Да оторвитесь уж от своих папиров!
Дедушка никак не реагировал на нее. Я смотрел на него в нерешительности. Вспомнит ли он меня, если я с ним заговорю? Столько времени прошло, да и общались мы с ним мало. Я почти не знал деда.
– А, Малгожата, – хрипло произнес Витольд. Снял очки и поглядел на нас прищуром старых уставших глаз, – Чего тебе? Опять сиськами пришла трясти?
Малгожата закатила глаза и стремительно направилась к выходу. Я успел поймать ее трагический взгляд: «Ну, что я вам молвила?» – говорил он. Когда за ней громко хлопнула дверь, я подошел к дедушке и присел рядом на кровать. Я не был уверен, на каком языке начать разговор и решил поприветствовать деда на обоих.
– Привет. Витай. Дедушка, узнаешь меня?
– Конечно, узнаю, пес ты паршивый! Андрей тебе имя! – громко и быстро вскричал он. Я вздрогнул от неожиданности. От стиля его общения я, конечно, отвык. – Чего тебе?
Да уж, с ним нужно было сразу переходить к делу. Но только я начал про наказ бабушки, как дедушка перебил:
– О том уж знаю от Матея. На Радоницу приеду, не волнуйся.
И все? Так просто? Внутренне я возликовал. Но это было только начало.
– Я пришел тебя забрать. Будешь жить в хостеле несколько дней…
– Не поеду, – отрезал он. Взгляд его вернулся к строкам рукописи.
– Дедушка, так будет лучше.
– Это почему?
Я поведал деду о словах Малгожаты. В ответ Витольд взревел:
– Так и знал! Ватага брошенных суками щенят!
И как бабушка жила с ним все это время? Витольд посмотрел на меня – глаза аж пылали от гнева – и презрительно выплюнул:
– Это вы, молодые, виноваты! Власти творят, что хотят, а вы бездействуете! Просрали свою вольность!
Если он так реагировал не невинную формальность, то что будет, если я скажу ему про вырубку леса и программу переселения? Нет, лучше не говорить. А то пойдет в одиночку против Sun & Son, а на Радоницу он нам нужен целым и невредимым. Мне вдруг представилось, как дед, выплевывая проклятья, рулит в кабине огромного грузовика, набитого доверху свежим навозом. Я не выдержал и рассмеялся.
– Чего «га-га-га»?! – передразнил он, – Все равно никуда не поеду.
– Так тебе нравится здесь?
– Нравится, не нравится… Пишу я.
– Тогда расскажи о своей рукописи.
– Рукопись! – почти оскорбленно выдал дедушка, – Да у меня сотни рукописей! И все они мне нужны. Без них никуда.
Он показал рукой на уложенные ровными стопками на подоконнике листы, сшитые в небольшие брошюры. Я подошел к ним и стал перебирать. Книжки были сшиты вручную, видимо самим дедом, и у каждой присутствовал титульный лист с названием, вписанным от руки. «Ветер в Понарах», «Антокольские ночи», «Дядя Фади», «Штаны полковника», «Сказание о Жагарах» – гласили названия. За каждым титульником скрывалась своя история, десятки написанных от руки страниц.
– И это не все, – сказал дед, – В шкафах столько же.
– У меня идея. Мы с мамой и братом на машине приехали. Что если приедем в другой день и все это заберем, а?
– Бородатая свинья!
Видимо, это означало «нет». Дед погрузился в раздумья. В конце концов проворчал:
– Еда здесь хуже стала. Может и поедем…
– Ура! – обрадовался я.
– Но возьмем одну рукопись! – прогремел он, – Ту, что Матею полюбилась.
– У Матея есть любимая рукопись?
– Ясно, что есть, лысый ты скунс! И ты ее тоже прочитаешь! А не прочитаешь – не поеду!
– Но у нас нет времени на это!
Однако дедушка был неумолим. Я понял, что его не переубедить: в ответ на мольбы он лишь вернулся к своему тексту. Губы его беззвучно шевелились, перечитывая написанное. В конце концов я сдался, и тогда дедушка дал мне свой текст.
***
Отступление третье
Вольный Вильно
«Над осенним Вильно плакал дождь. Хмурые облака ленивыми улитками стелились над городом. Внизу, по изломам уличной мостовой студенты, прикрывая головы от капель, торопились на занятия.
Некоторые из них – это наверняка были первокурсники из деревень – невольно останавливались при виде старинного здания alma mater. Архитектура его действительно была необычна. За высокой колокольней скрывались старинные многовековые здания с барочными фасадами. Они манили новичков, а затем бросали в огромный лабиринт дворов, в которых ту колокольню было не найти. Один двор, потом другой – выхода нет. Проходя через арки, будто попадал в иной мир. Даже студенты старших курсов порой не знали как попасть в место, которое так манило из распахнутых окон аудитории.
Впрочем, большинство учеников, что проходили в тот день через двор Скарги – именно так называлась площадь, на которой стояла колокольня – были заняты другими делами. Группа взъерошенной молодежи о чем-то спорила, одиночки были погружены в раздумья, а на всех глядели свысока громилы в форменных фуражках, с лентами через плечо, у которых на лице был написан фанатичный патриотизм. В толпе выделялась одна сгорбленная фигура.
Вид у студента был растрепанный и неухоженный, словно у голодной дворняги. У каждого, кто на него посмотрел, молодой человек вызвал бы чувство неловкой жалости («Ну уж таким я точно не стану»). Свалявшиеся волосы были незнакомы с расческой, а по худым бледным ладоням расползались красные волдыри – следы от ожогов. Под мышкой он держал черную кожаную сумку, в которой хранил немногочисленные книги и тетради. Студента звали Карол Лос, и в момент, когда мы его застали, он шел на обед в столовую.
Для обеда, впрочем, было еще рано – даже не наступил полдень. Однако «mensa» университета была больше чем столовой – скорее дискуссионным клубом. В дыму дешевых папирос здесь обсуждали что угодно. В основном поэзию и политику, хотя одно не могло быть дальше от другого. Карол заплатил несколько золотых (а скорее, неловко бросил) за порцию водянистого супа и каменных котлет и присел за столик в самом углу. Тем временем в центре, за сдвинутыми столами, разгорался жаркий спор. Вильно, как и большую часть Европы того времени (за исключением, ясно, большевистской России) раздирал вопрос: национализм или социализм? Конечно, вариантов было больше, и Карол против воли расслышал их все.
– Ягайло или Витовт? Скажи мне, Ягайло или Витовт? Вот в чем вопрос! – кричал Микутович, выходец из литовской шляхты. Не то чтобы в Вильно это уже много значило.
– Знаешь, нам всем надо вернуться во времена Желиговского и пересмотреть идею Средней Литвы. Ты сам видишь, что Вильно совсем-совсем не Польша. Знаешь, как часто я слышу польский, когда иду по улице? Вот как часто, – показывал на пальцах Мейер. Его бабка происходила из семьи немецких купцов.
За другим столом сокрушался Семашко, сын машиниста:
– Слыхал? У русских уже вторая пятилетка заканчивается! Надо было пустить большевиков!
– Ты в своем уме? Хочешь, чтоб к нам пришел еще один Муравьев? – парировал Бобкис. Его отец был офицером в отставке. – Нет, нам надо всех погнать! Гнать литовцев, евреев, и этих… черных. Всех вон!
Вклинивались другие голоса, националистского толка.
– Кстати, о евреях. Вот все время этот еврейский вопрос.
– Как раз о евреях я бы не беспокоился. Они разбираются в жизни куда лучше нас с тобой. Живут в любых условиях. Ты квартал их видел? «Черный город», хе-хе. Настоящие трущобы! Со времен Вазы ничего не поменялось.
– Трущобы, говоришь? Это ты комнату, что я снимаю, не видел!
– …Нет, нет, мы не можем дать белорусам свою республику. Они народ слабовольный, ими легко манипулировать. Эдак можно их просто Москве на съедение отдать!
И так далее, и тому подобное. Карол слышал эти аргументы в той или иной форме каждый день. Наверняка подобные споры между «взрослыми» социалистами, эндеками и краевцами также разгорались в «Белом Штрале». С перерывами на кофе, разумеется. Посаженный Пилсудским режим полковников слишком укоренился, чтобы его можно было просто так скинуть. Санация и затягивание поясов разочаровали многих, но люди по инерции поддерживали беззубый Сейм. Социалисты были слишком разобщены, чтобы представлять собой силу, а националисты (или, как их называли по-другому – «эндеки») никогда не решились бы воплотить в жизнь свои планы. Все споры – что на высоком политическом уровне, что в университетской столовой – оставались на уровне импотентной демагогии. Они лишь давали иллюзию развития ситуации, скрывая факт тотального бездействия.
Карол, возможно, понимал это лучше остальных. Как и большинство современников, он ощущал разлад с окружающей действительностью, однако не видел выхода в партиях. Кроме одной: из всех (квази) политических групп, ему больше всего импонировали «Жагары». Авангардные поэты читали стихотворения, наполненные образами разрушения и хаоса, а в их строках сквозило предчувствие близкого конца. Карол жалел, что родился литературным бездарем: никто, кроме поэтов, не мог выразить лучше его душевное состояние. Его снедало специфическое чувство fin de siecle – грядущей катастрофы, что ответит на все вопросы и прекратит мучительное волнение.
«С танцами, цветущей сиренью, черемухой, венками в реке
город валился в ничто, не зная о том» – вспоминал он строчку. Его внутренний монолог прервал бойкий голос.
– Котлеты, щадите, оставьте мне целые зубы!
А впрочем, не надо!
Я выпью компот, называемый супом!
Автор песенки, раскрасневший и запыхавшийся, упал на стул рядом с Каролом. Внешне он был полной противоположностью Лоса. Широкоплечий, подтянутый, с копной ослепительных русых волос, что стояли задиристым вихром, этот студент излучал во взгляде да и во всей своей фигуре такое доброе, позитивное спокойствие, что любое напряжение мгновенно улетучивалось, стоило ему появиться.
– Юзек?! – Карол был неподдельно удивлен, – Что ты здесь делаешь?
– Гегей, Каро! Я так, мимо проходил. Знал, что ты тут!
О Юзеке Мейштовиче следует рассказать отдельно. Более непохожих людей, чем он и Карол, представить невозможно. Юзек происходил из зажиточной семьи, его мать была служащей в банке; Карол приехал в Вильно из провинции. Безупречно одетый, всегда в достатке, Юзек появлялся на публике в приподнятом настроении. Университет он бросил в первый же год и стал заниматься собственным делом: издавал журнал, в котором высмеивал повсеместный катастрофизм и печатал авторов, что разделяли его взгляды. Карол, однако, считал все это фасадом, за которым скрывался тот же страх перед неизбежным. Как иначе было понимать тот факт, что Юзек за последние два месяца сменил три квартиры? От кого, а вернее, чего он убегал? Тем не менее, Юзек был единственным его настоящим другом в городе.
– Помнишь, как ты нахваливал чечевичный суп у меня? – весело толкнул друга под бок Юзек. – Не хочешь пойти отведать?
Карол помнил. Однажды Юзек повел его в гости к своей матери, в еврейский квартал. Они протолкались вдоль Жидовской, откуда с тротуаров продавали мебель, ношеную обувь и все на свете, и нырнули в дверь под распахнутыми лепестками оконных ставень. Бойкая старушка с черными волосами без единой проседи пригласила его к столу за миску с похлебкой. Только Карол взял одну ложку, как у него во рту словно взорвалась бомба. Вкус было трудно описать, и «отвратительный» было одним из самых пристойных определений. Поистине героическим усилием Карол преодолел себя и закончил целую порцию. Волосы его встали дыбом от ужаса, когда старушка принялась черпать половником добавку. Он сослался на неотложные дела и чудом выскользнул из-за стола. Дом гостеприимной старушки он покидал на трясущихся ногах, непрестанно благодаря – даже в состоянии, близком к обмороку, он не хотел выглядеть невежливым.
– Ты знаешь, – дрожащим голосом ответил Карол. – У меня сегодня много занятий…
– Понимаю. Но вообще у меня к тебе дело.
– Какое?
Вместо ответа Юзек запустил руку в карман пиджака и вытащил резную деревянную фигурку лошадки. Передал Каролу.
– Из дуба, из настоящего дуба! – воскликнул тот, тщательно рассматривая коника. – Где ты нашел такого?
– Секрет, – хитро улыбнулся Юзек, – А хочешь знать – пошли со мной! Занятия и так пустая трата времени. Ты ведь знаешь литовский?
– Каплю совсем… А ты по что спрашиваешь?
Юзек молча встал из-за стола и махнул рукой: мол, давай за мной. Интерес к фигурке был слишком велик: Карол оставил нетронутыми котлеты и суп, и вместе с Юзеком вышел под серое небо Вильно.
Перед железной дверью, ведущей на улицу с университетского двора, Карол встал как вкопанный.
– Куррче, закрыто, – пробормотал он и развернулся обратно. – Пойдем через главный выход.
Юзек потянул ручку на себя: дверь со скрипом отворилась.
– О, благодарю, – поспешно сказал Карол и юркнул в проем.
Пошли вдоль Бакшта. Юзек заговорил:
– Я и забыл, что ты метал не любишь. Не расскажешь, наконец, почему?
– Долгая история, – Карол передернул плечи.
– Как же так? Металл ведь – это прогресс.
– Отнюдь, отнюдь.
– А электричеством пользуешься? У хозяйки твоей есть, поди.
Карол взглянул на друга как на умалишенного.
– Есть-то есть, но я запаливаю свечи. А хозяйку попросил все железные украшения и статуэтки убрать подальше.
– Экий ты! – усмехнулся Юзек. – А вот я думаю, что в будущем все будет из металла. Даже люди, ха-ха!
– Тогда уж пусть жагаровцы окажутся правы, и мир этот сгинет в огне.
– Жагаровцы? – Юзек нахмурился, – Это потерянные люди, в которых ничего, кроме злой иронии, не осталось. Весь мир катится к чертам, а они упиваются своим отчаянием. Да еще других в нем топят.
– Это говорит человек, который желает прогресса метала.
– Каро, я серьезно, – нахмурился Юзек, – Если мы не будем действовать, всех ждет гибель.
– Я не хочу ни в какие партии. Сам видел – они шуты. Каждый тянет в свою сторону. А один человек все равно ничего не изменит.
– Напрасно. Вот скажи – ты любишь Вильно?
Ясно, Карол любил. Любил подолгу сидеть на скамейке возле Вилии, наблюдая за спокойным течением реки и гребцами на байдарках. Любил бродить по оживленному центру, где-нибудь по Бенедектинской. Любил теряться в районе Антоколя, где его чаровала дикая местная природа. Находясь в Вильно, Карол чувствовал то же единение с натурой, как и во время прогулки по лесу. Город был для него чудом – спрятанным в непролазных рощах сокровищем, как описывал его когда-то Мицкевич. Поддавшись импульсу, Карол стал декламировать те самые строки:
– Однажды Гедимин охотился в Понарах,
На шкуру он прилег в тени деревьев старых
И песней тешился искусного Лиздейки,
Пока не задремал под говорок Вилейки;
Железный волк ему явился в сновиденье,
И понял Гедимин ночное откровенье:
Он Вильно основал, и, словно волк огромный
В кругу других зверей, встал город в чаще темной.
– Вот уж интересно, – усмехнулся Юзек, – Будто перед учителем рассказываешь. Кстати, почему волк был железный?
– А? – Карол будто не расслышал.
– «Железный волк явился в сновиденье». Почему королю народа, который жил в лесах, явился зверь из металла?
– Возможно, это был волк в латах.
– Хм, в латах бы он особо не развернулся, – сказал Юзек, мысленно представляя себе подобную картину. – Кстати, мы уже пришли.
За деревьями недалеко высился Барбакан, но Юзек остановился перед неприметной аркой – а почти любая арка Вильно это портал в другой мир – и пригласил Карола внутрь. Двор выглядел вовсе непримечательно и был пуст. Юзек показал на сбитые каменные ступени, что вели в темноту подвала.
– Нам сюда, – сообщил с загадочной улыбкой.
Друзья спустились в каменный грот. По-другому было и не назвать: свет попадал внутрь только из стиснутых окошек, а стены были сложены из грубо обтесанных камней. Низкие косые проходы освещало пламя свечей. Пивница тянулась в обе стороны, скрытые нерассеянной тьмой. Когда его глаза привыкли к слабому освещению, Карол обнаружил себя в окружении сотен резных фигурок.
– Впечатляет, да? – Юзек довольно глядел на потерявшегося Карола, – Ты не стесняйся, гляди что хочешь. Можешь и потрогать.
– Как… Как ты нашел это место?
– А как в Вильно можно что-то найти? Это оно нашло меня.
Юзек подошел к одной из настенных полок и подозвал к ней друга. На полке рядами стояли небольшие фигурки. Одна изображала босоногого фермера, сеявшего семена. Рядом стоял худой мужчина в длинном платье. На руках он держал ребенка, а тот, в свою очередь, сжимал в ручках плетеную корзинку, полную фруктов. В углу женщина с растрепанными волосами и выражением решимости на лице шла против ветра. Карол сразу приметил гипертрофированные образы: большие головы, огромные глаза, уши и носы. Ни одна из фигурок не была разукрашена – само дерево. «И хорошо» подумал Карол «Краска бы только отвлекала».
Они прошли вглубь каменной пещеры. Карол следовал за Юзеком, жадно рассматривая полки. Была здесь и привычная утварь: ложки, вилки и миски. В дрожащем свете пламени рисовались причудливые маски, изображавшие ни то зверей, ни то божеств. Карол повернул голову и взрогнул от страха: в упор на него глядела огромная лошадиная голова с выпученными глазами и разинутым ртом. У стенной ниши стояли музыкальные инструменты: они напоминали русские гусли, но с боков были украшены вьюнками.
– Знаешь, что написано?
Юзек кивнул на литографию мужчин, которые столпились вокруг козы и все одновременно тянули за вымя. Карол пригляделся к надписи по-литовски.
– «Может, это козел?» – перевел он.
– Ха-ха! Неплохо!
– Юзек, это прекрасное место, без сомнения. Но для чего мы здесь?
Его друг взял с полки одну из ксилографий, поднес ее близко к свече. Пламя ярко осветило отпечатанную на дереве картину: группа людей вокруг большого костра.
– Ты уже понял, кто автор, так? – спросил Юзек. – И почему это все спрятано в подземелье?
Карол кивнул.
– Узнай полковники об этом, быстро бы отправили по ту сторону границы, – усмехнулся Юзек. – Это место – музей. А музей – это подушка памяти для каждого народа, который теряет равновесие. Если люди забыли нечто очень важное, что их объединяет – слова, символы, своих героев – они могут всегда прийти в музей и вспомнить.
– То есть, это музей для литовцев.
– Именно. Интересный народ, скажу тебе. Я уже несколько месяцев изучаю их культуру и знаешь, что обнаружил? В течение всей истории, вплоть до современности, литовцы оставались язычниками. Конечно, Ягайло крестил Литву, но это был политический ход, не более. У языческого народа нет и никогда не будет единой авторитарной фигуры. Да и зачем им правитель? Лес и природа – их правитель.
– Почекай. Ты случайно не…
– О нет, нет, – с усмешкой предупредил его слова Юзек, – Литовского во мне ничего нет, если ты об этом. С такой-то фамилией… Как раз для этого ты мне и нужен. Точнее, твой литовский.
– Но я знаю лишь несколько предложений. Что у тебя на уме?
– Я хочу рассказать людям о литовской культуре. Вот скажи: из-за чего мы спорим – поляки, литовцы, евреи, караимы? Из-за руин замка? Из-за еврейского квартала? Из-за нищих поветов, где земля настолько бесплодна, что растут одни сорняки? Это смешно. Нет, спор идет не из-за территории. Мы спорим, потому что каждый говорит на своем языке. Евреи – на русском, поляки и литовцы – на своих.
– Значит, твоя статья поможет читателям больше узнать о литовцах.
– Так есть. Чем больше мы знаем о других, тем меньше их боимся. Пойдем, поговорим с хозяином этого места. То есть, ты поговоришь.
Они прошли в самый дальний угол каменного грота, где на деревянном табурете сидел низкий старичок. В свете огня он аккуратно и неторопливо работал резцом над поделкой из дерева. Коренастая фигура мастера словно врастала в пол: казалось, что хозяин был с этим местом единым целым.
– Labas rytas, dievdirbys, – приветствовал Карол. – Mano vardas Karol.
Старик отвлекся от работы, медленно поднял глаза, и с вежливой улыбкой на лице поздоровался в ответ. «Курче, а что ему дальше говорить-то?» лихорадочно думал Карол, «Грамматики не знаю – сейчас как наговорю глупостей».
– Спроси его имя. Спроси, давно ли в Вильно, – зашептал Юзек.
Карол попытался связать вместе несколько слов, но, судя по удивленному выражению лица мастера, результат вышел крайне неудовлетворительным. Сконфуженный, Карол ретировался к стене и поднял руки.
– Эй, ты говорил, что знаешь литовский! – в досаде закричал Юзек.
– Я сказал, что знаю пару фраз!
– Я думал, это фигура речи такая. А ты действительно знаешь только пару фраз, – разочарованно протянул Юзек.
– Знаешь что? Мог бы в университете заглянуть в библиотеку и взять словарь на такой случай!
Кто знает, чем закончился спор друзей, если бы их не прервал голос хозяина.
– Ни к чему словарь. По-польски я говорю и понимаю. По-русски я говорю и понимаю. А имя мое Витаутас.
– Вы говорите по-польски и по-русски? – Юзек пребывал в крайнем замешательстве.
– Он только что сказал, что говорит, – всплеснул руками Карол. – Как ты сам этого не знал?
– Признаться, я никогда с ним не заговаривал. Только кивал в знак приветствия, – прошептал на ухо другу Юзек.
– Что присмотрели? – спросил старик. Он оценивающе оглядел пару друзей. Брови его постепенно сужались к переносице.
– Присмотрели? – спросил Юзек, – Но разве здесь все продается? Это же музей!
– Конечно, продается, – нахмурился Витаутас. Во взгляде открыто сквозило подозрение, – А вы для чего пришли?
«Плохи дела. Вдруг подумает, что мы от полиции» – мыслил Карол. Ему очень не хотелось покидать эту уютную пещеру, и его следующие слова немного разрядили обстановку.
– Все в порядке, я покупаю, – Тут же обратился к Юзеку, – Кажется, ты мне был должен за обед в «Виктории»…
– Это было год назад! С тех пор ты всегда обедал за мой счет, – невозмутимо ответил Юзек. Прищурился, считая в уме, – В точности двенадцать раз. Да и тот обед не считается – я не мог вынести стихов жагаровцев и ушел, забыв расплатиться!
Карол удрученно вздохнул и оттащил друга в темный коридор, где Витаутас не мог их услышать.
– Что ты делаешь?! Видишь – он нам не доверяет, – напряженно зашептал Карол, – Если мы купим что-нибудь, то можем его разговорить. И не надо про музей больше.
– Возможно… Но почему я всегда тебе занимаю? – ворчливо спросил Юзек.
– Потому что я потратил последние деньги в этом месяце на котлеты и суп. Которые, между прочим, я не успел съесть из-за тебя!
– Это, может, и хорошо. Хоть изжога не хватит.
– Да речь не о том! Просто купи здесь какую-нибудь безделушку. Необязательно даже для меня.
– Хорошо, так и быть, – вздохнул Юзек и полез в карман за кошельком. На мгновение замер и вынес вперед указательный палец, – Но я все помню. Я все считаю. Двенадцать обедов плюс сейчас… Это будет…
Пока Юзек пересчитывал в уме долг Карола, тот уже осматривал полки в поисках подходящего сувенира. Хоть он и сказал «какая-нибудь безделушка», к процессу выбора он подошел серьезно. Ему хотелось украсить свою холодную и мрачную обитель – квартиру, что он снимал в дряхлом, наполовину развалившемся доме – красивой резной работой из дерева.
Окрыленный этой мыслью, он отправился бродить по косым затемненным проходам. Наконец-то! Запах свежего дерева пробудил у Карола давнее воспоминание о доме. Ясно как день, перед ним предстал отец, стоящий по колено в воде. Огромными ручищами он садил мальчика в лодку, которую выточил сам. Мальчик прикасался к дереву, обработанному человеческой рукой – оно было теплым и приятным. Отец садился рядом, брал в руки весло, отталкивался им от берега, и они плыли вниз по течению. Солнце уже заходило, река дышала холодом, а со всех сторон зудели комары. Карол лежал на спине на дне лодки. Течение тихонько покачивало ее, будто мать – ясли. Порою мальчик проваливался в сон, но его будили удары весла по воде. Запах, форма, узоры на срезах – вот что для него было «настоящим», живым, и в течение следующих лет он привык ассоциировать дерево с домом. Пивница Витаутаса напоминала о руках отца, о той самой лодке, о стенах в прихожей и дубовой скамье возле печи, на которой он так любил греться зимой.
Но что это вдруг мелькнуло на одной из полок? Неужели? Карол присмотрелся. Позади гротескных изображений зверей, почти вплотную к стене, стояла фигурка волка. Зверь лежал, обернувшись хвостом, а вместо глаз на морде сверкали вкрапления из янтаря. Он словно пристально наблюдал за Каролом. Но испугало его совсем другое. Чтобы развеять сомнения, Карол потянулся дрожащей рукой к фигурке. Едва его пальцы коснулись поверхности, сердце схватил лед: волк был неприятно холодным, а бока неествественно гладкими. Фигурка была сделана из металла. «Но откуда? Откуда здесь металл?» – дрожа, задавался вопросом Карол, – «И почему волк?». В приступе паники он схватил фигурку и быстрым шагом вернулся к Витаутасу. Юзек уже что-то обсуждал с мастером. Разбитым, ломаным голосом, Карол вскричал, указывая пальцем на волка:
– Откуда это здесь?! Скажите, откуда?! Я думал… Почему волк?
И тут же бросил фигурку на стол напротив Витаутаса, словно она обжигала ему руки. Если бы Юзек в этот момент мог заглянуть внутрь душевного мира Карола, то воочию наблюдал крушение целой вселенной. Друг его бессильно опустился на пол, глаза – пустые темные впадины.
– Вы хотите сказать, что этой фигурке здесь не место, правда? – спросил Витаутас, глядя на Карола.
– Конечно! Как можно… – Карол захлебывался, не в силах подобрать слова.
– Каро, спокойно. Ты меня пугаешь, – Юзек совсем не знал как ему поступить в такой ситуации и лишь неуверенно похлопал друга по плечу.
– Я согласен с вами, – продолжал мастер. – Однако у этой фигурки интересная и необычная история.
– Какая такая история? – спросил Карол с возмущением, словно никакая история не могла оправдать нахождение волка в таком святом месте.
– Фигурку отлил мой дедушка Ажуолас, – после этих слов Витаутас погрузился в раздумья. Наконец, сказал, – Вы хотите выслушать мой рассказ?
– Да, пожалуйста. Я хочу вас послушать.
– Мой дед переехал в Вильнюс из деревни, – начал Витаутас, – Он хотел стать кузнецом, и это было возможно только в большом городе. То было время Вешателя, как вы говорите: посюду открывались тюрьмы и казармы, а люди боялись сказать лишнее слово. Дед мой смог пережить это время. Он был огромным великаном, чье лицо всегда было скрыто толстым покровом сажи. Когда я был совсем маленьким, видел, как пугались его другие дети и с криками бросались прочь. Соседи тоже его побаивались – все-таки не каждый умел укрощать метал, даже в Вильнюсе.
Однажды я спросил дедушку, почему он стал кузнецом. Как вы сами заметили, литовское искусство больше известно резьбой по дереву. И тогда он рассказал мне историю о Зворуне. Деревня, в которой он жил, была на берегу моря, со стороны окруженная большим лесом. Когда моему деду, тогда еще мальчишке, исполнилось шестнадцать, он ушел жить в лесную чащу. Этого требовала родовая традиция – мальчики должны были провести несколько месяцев в одиночестве в диких условиях. Дедушка собрал небольшой шалаш на холме, находил для еды ягоды и грибы, спал и смотрел по ночам в небо. Дикие звери не трогали его: кабаны и лоси не обращали внимания на человека, а медведи и волки обходили стороной.
