Читать книгу: «Две недели до Радоницы», страница 23
– Ну отходите, отходите! Еще будет время на всю эту ерунду! – засуетилась мать, – Гляньте, как кровь хлещет! Помрет да и все!
Она буквально вырвала отца из объятий Матея, положила его ручищу себе на плечи и, крепко держа за торс, повела к машине. Дождь заглушал ее слова, но даже сквозь барабанную дробь капель по плитке я мог расслышать теплое ворчание: «Ну я тебе задам, Збышек! Ой, задам! Только живи, лайдак». Больше за отца можно было не волноваться. Я обернулся к Лукасу. Дима и Матей стали по бокам от меня.
– И это из-за него вся кутерьма? – нахмурив брови, спросил Дима.
Он был искренне удивлен, и я его понимал. Лукас выглядел жалко, почти нелепо в этот момент. Он все еще тыкал в нас пистолетом, но во взгляде его уже не было и следа безумия. В его взгляде не было ничего. Ни тени эмоции – гнева, досады или раздражения. Перед нами стоял потерянный, пустой человек, смысл жизни которого схлопнулся несколько секунд назад.
– Да, – кивнул я, – Из-за него.
– И что мы с ним делать будем? – спросил Дима.
– Давай по-хорошему попробуем. Ты ж у нас пацифист, – хмыкнул я.
– Знаешь, сейчас я совсем не против твоих методов, – вдруг сказал Дима.
Вот оно что. Только теперь я сам был против старых методов. Да и не требовалось больше никакой силы показывать. Я кивнул поочередно Диме и Матею, сказал:
– Пойдем. Пора отобрать у него эту игрушку.
Мы все вместе сделали шаг навстречу Лукасу. Он вздрогнул, на лице его на мгновение проступила гримаса гнева, словно он вдруг вспомнил кто мы такие и что нас нужно убить. Палец его истерично забарабанил по курку, но без толку – пистолет больше не стрелял. Матей подошел к нему вплотную. Лукас затрясся, захрипел, судорожно хватая ртом воздух, будто вот-вот задохнется. Брат осторожно взялся за пистолет, потянул на себя. К удивлению, Лукас разжал пальцы и отпустил оружие. Матей покрутил пистолет в руках, будто какую-то диковинку. Интерес на лице постепенно сменился брезгливым выражением, и он отбросил пистолет в лужу.
Лукас опустился на колени, уткнулся лицом в плитку. Спина его стала крупно вздрагивать. Мы с Димой подошли к нему вплотную, и я вполне отчетливо заслышал громкие всхлипывания. Дима почесал макушку.
– Что-то мне и бить его расхотелось, – произнес он. – Жалко человека.
– Да что его бить, – сказал я, разводя руками, – Думаю, никакая боль не сравнится с тем, что у него там внутри творится.
Лукас уперся слабеющими руками в плитку, поднял голову, спросил, не глядя нам в глаза:
– Вы не собираетесь… мстить?
Голос его был рваный и какой-то сломанный, будто мы разговаривали с нищим на улице.
– А зачем? – пожал плечами Дима, – Мы же не такие, как ты.
– Я чудовище, я монстр! – взревел вдруг он, подрывая к нам свои глаза, красные от слез, – И вы оставите меня в живых?
«Боже, как он жалок. Это не монстр, это собака побитая. Оставь его, Андрей»
Даже Мило не хотел трогать Лукаса. Он имел теперь вовсе жалкий и беззащитный вид. Его поражение было полным и сокрушительным. Он лишился соратников и целой армии. Он так и не осуществил своей мести. Он отвратил от себя все население Нагоры. У этого человека не было больше ничего. Этого человека больше и не было.
Я оглянулся на братьев:
– Свяжем его? Кто знает, что у него там в карманах.
– А чем вязать его? – спросил Дима, – Не думаю, что от него опасность какая-то будет. Пусть Борис решает, что с ним делать.
– И то верно, – сказал я и вздохнул, – Ладно, «хозяин Нагоры», вставай давай.
Он поднялся, держа руки у груди и все время их потирая.
– Сам пойдешь? – спросил я, – Посадим тебя кое-куда, чтоб не сбежал.
«Куда думаешь?» – жестами спросил Матей.
– Да ты знаешь, – сказал я, неловко отведя взгляд, – У Дарьи в магазинчике.
«А она знает?»
– Я ей потом скажу, – быстро сказал я. Если честно, мне не очень хотелось ей это говорить.
В этот момент дождь прекратился. Выглянуло солнце, слегка выбравшись из-за тумана облаков. Мокрая брусчатка отблёскивала, поймав редкие лучи. По булыжной мостовой по бокам пробирались машины, колеса с гулким шумом отбивали дробь по камнях. Жизнь продолжалась, как будто еще пару часов назад в Нагоре не было никакого военного положения, никаких солдат с автоматами и никакой «казни».
Я взял Лукаса за одну руку, Дима за другую, готовые вести его, но тут произошло такое приключение, которого никто из нас не мог ожидать. И приключение это обернулось трагическим финалом для одного из нас.
Откуда-то со стороны Скарбницы раздался такой оглушительный грохот, будто началось землетрясение. Гул нарастал, и к нему вскоре прибавилось отчаянное бибиканье. Мы все втроем бросились смотреть, что происходит. О Лукасе и думать забыли. Разнося стоявшие на тротуарах указатели и знаки, клумбы с цветами и урны с мусором, к площади на полной скорости мчался так хорошо знакомый мне хиппимобиль. Словно кит, вынужденный плыть по узкой реке, микроавтобус резко поворачивал на мокрых камнях, стремясь вписаться в извилины улицы. Наконец, фургончик вырвался на просторы площади, из окна высунулась Дарья и, срывая с лица путаные космы волос, замахала нам рукой. Я разглядел сияющую улыбку на ее лице и с ответной улыбкой помахал ей в ответ. Неожиданно улыбка девушки сменилась выражением страха. Она убрала руку с руля, выстрелила указательным пальцем куда-то справа от меня и завопила что было мочи: «Андрей!», в то же самое время пытаясь как-то сладить с управлением. Хиппимобиль заносило, однако скорость она не сбавляла. Ах да, она же что-то говорила про тормоза, тогда перед фестивалем.
И вот, одновременно с тем, как Дарья на гоночной скорости неслась прямо на нас, справа от меня действительно происходило нечто пугающее. Я обернулся, хоть и нехотя, переводя внимание с фургона, и увидел сверкающее лезвие ножа буквально в метре от себя. Лукас, со свирепым, почти обезумевшим взглядом, бежал в мою сторону, занеся клинок высоко над головой. Ни Матей, ни Дима не успели бы меня спасти или как-то оттолкнуть. У меня было время выставить руки, но вряд ли бы это уберегло от смертельного ранения. И в тот момент, когда лезвие уже опускалось на мою грудь, фургон Дарьи с оглушительным треском врубился в скульптуру Смока.
Россыпь обломков от разнесенного основания брызнула в стороны, а сам огромный дракон стремительно обрушился на плитку прямо передо мной. Я упал на землю, отброшенный волной, и сразу почувствовал, как придавило ногу. Матей и Дима быстро пришли в себя – они стояли дальше от Смока, чем я, и их только обдало обломками – и бросились тащить меня из-под завала. Я же, хоть еще звенело в ушах и страшно болела придавленная ступня, побежал к «Фольксвагену». Кабину сплющило, но на счастье, только с стороны пассажира – девушка врубилась в скульптуру боком после заноса. Несмотря на это, сердце колотилось как бешеное – что случилось с Дарьей, я все-таки не видел.
Я чуть не сорвал с петель дверь водителя, и – Слава братьям! – передо мной предстали ходящие верх-вниз всклокоченные волосы, из-под которых вмиг показалось зардевшееся лицо. Дарья распростерла руки и буквально упала на меня. Я подхватил ее, поставил на землю. Она не хотела отпускать, так и стояла минуту-две, ничего не говоря, сцепив пальцы за моей спиной в замок. Я начал было думать, что, возможно, она потеряла сознание прямо на моей груди, но тут вдруг девушка вскинула на меня черные глаза и – раз! – их пронзило хмурое выражение.
– Я ж тебя задавить могла, болван. Чего стоял как вкопанный?!
Я не успел ей ничего ответить – ее взгляд стал вдруг будто стеклянным, и она выдавила из себя совсем другим, холодным и прерывающимся, голосом:
– А что стало с…
Еще до окончания фразы я понял, что она имела в виду. Я обернулся на обломки. Матей и Дима уже вовсю растаскивали то, что некогда были лапами, зубами, пастью грозного символа. Мы с Дарьей рванули к ним, начали грести камни в сторону. Долго копать не пришлось: через минуту все мы отшатнулись от того, что увидели – и кто стоял в страхе, кто в оцепенении, а кто лишь в молчании. Среди обломков скульптуры Смока ясно различались останки бывшего хозяина Нагоры.
Эпилог
Ранним утром дня Радоницы вся наша семья собралась в Подхале на могиле бабушки. Солнце бросало редкие лучи в пенистое небо, они отражались сквозь листву пятнами бежевого света.
Веславу похоронили под сенью большой старой липы. Простой гранитный камень, деревянная оградка. Длинные кривые ветви тянулись полукруглыми изгибами к стволу, будто природа сама возвела над могилой купол. Холодный предрассветный воздух хватал за щеки и ладони, залегал на оголенных местах вуалью онемения.
– То я зачну, – сказал отец.
Он вышел вперед, к могиле, склонил голову и некоторое время стоял, не говоря ни слова. Несмотря на все еще видимую слабость в его фигуре после шести лет заточения, держался он сильно, стоял крепко и уверенно, будто врастая ногами в землю. Голову ему опоясывала повязка, скрывавшая утерянный глаз. Отец откашлялся и произнес:
– Не был добрым сыном тебе, ведаю о том. Ледве не сгубил все. Могли потерять дом, да что – могли потерять целый край из-за меня. Не пильновал41 хлопаков, жену потерял. Выбачь меня, матко.
Мама стояла рядом со мной, я видел, как она протянула руку, будто хотела что-то сказать. Но все-таки промолчала. Отец положил щербатую ладонь на макушку, взъерошил волосы и продолжал. Голос его огрубел, но не грозно, а по-доброму, как у человека, который силится овладать с эмоциями и не знает, как их точно выразить.
– Обманывал, матко! Кламал людям. Страх берет от того, что делал! И в конце получил свою покуту. Шесть лет на Триглаве – то было мое вязание42. То была моя покута! Мыслил часами, что лепей смерть43, что жизнь моя не имеет смысла. Но уратовали меня хлопаки. Андрейка, Димка, Матейка – все то твои хлопаки теж. Им не передам своих ошибок, в том клянусь! Так что, ежели можешь, матка, выбачь меня!
Он склонил голову в сыновнем почтении. После этого развернулся и снова стал рядом с нами. За ним, медленно и чуть несмело, вышла мама. Она заломала руки, но потом собралась и, вздохнув, сказала:
– Уважаемая Веслава, для меня очень это непривычно, извините. Я при жизни с вами очень мало говорила, и мне сейчас очень стыдно за это. Что мы вот так разговариваем, то есть.
Она замялась и даже покраснела. Следующие ее слова удивили даже меня:
– А вы не слушайте Збышка. Да, виноват он, конечно, виноват, но делал все от чистого сердца! И потом все исправил, как должно. Я так безмерно рада, что он жив!
Мама отвернулась от могилы и чуть не бросилась назад. Я видел, что эти слова дались ей с трудом, словно она пыталась преодолеть себя. Тем не менее, на лице ее проглядывала улыбка, словно она камень с души сняла.
Следующей была очередь Каролины. Она пришла на кладбище без Марцеля, который до сих пор лежал в коме. Мы перевезли его из Купав в госпиталь в Бойкове под надзор врачей.
– Ох, с чего начать, пани Веслава, – пробормотала тетя, – Я вам повинна была сказать про нашу свадьбу с Марчинцелем. Не позвала вас на веселе, ничего не сказала… Так нельзя было мне поступать! А знаете, почему, пани Веслава, так вышло? То моя вина, сейчас вам все поведаю!
Она крепко сжала ладони у груди, собираясь с духом. Потом вдруг упала на колени у могилы, преклонила голову над землей и стала что-то шептать. Нам едва было слышно, о чем она говорит, впрочем, я не хотел вслушиваться. Что бы ни говорила Каролина, она наверняка хотела, чтобы это осталось только между ней и бабушкой. Она долго шептала, качаясь всем телом вперед и назад, сидя на коленях. Затем поднялась, с шаровар посыпались пыль и кусочки земли, и вернулась в наш ряд.
– Вот же вы, говняры, бабку свою не любите!
Это бушевал дедушка Витольд, и он даже не вышел, а рванулся к могиле.
– Просрали мы все, бабка, – угрюмо сказал он, – Щенки эти никак не научатся. Их кто прижимает – они терпят, терпят, пока не размажут их. Но…
Он кинул сумрачный, из-под густых бровей, взгляд на меня и братьев. Повернул голову к могиле бабушки Веси и продолжал:
– Но все ж есть надежда. Вот это новое поколение только от сиськи отнять надо. Дима, Андрей, Матей – хоть еще недоросли безмозглые, но что-то могут.
Продолжил уже более мягким, чуть хриплым голосом:
– Говно жизнь тут, бабка, без тебя. Потерял веру в людей, надоело все к черту. Но нигде мне не мило сейчас, честно признаюсь. Потому скоро, надеюсь, встретимся с тобой. Не по мне уже этот свет. Хлопакам только еще раз по жопе дам и приду, Веся.
И, закончив эту горькую речь, которую никто не посмел ни прервать, ни перебить, он прошел сквозь нас и хотел было вообще уйти с кладбища, но, что-то бормоча с самим собой, все-таки задержался и вернулся к нам.
Осталось помянуть бабушку только нам четвертым: мне, Диме, Матею и Дарье. Мы подошли к могиле все вчетвером. Я переглянулся с братьями и девушкой. Все выразительно смотрели на меня. Видимо, ожидали, что я скажу речь ото всех. Ну что ж…
– Дорогая бабушка, – начал я речь, которая уже давно зрела в моей голове, еще с того момента, как мы с мамой и братом покинули кладбище две недели назад, – Я убежал от тебя…
Дарья стояла рядом со мной, и я заметил, как она округлила глаза, метнула на меня удивленный взгляд.
– …убежал ото всех, – непреклонно продолжал я, – Хоть и уехал в Москву, но не общался ни с мамой, ни с братом. Однажды хотел брату помочь, но чуть все не погубил. А когда услышал, что ты ушла… Пробуждение у меня наступило, что ли. Я понял.. Нет, я почувствовал в твоем сообщении, что должен нас всех собрать, что нельзя нам так больше жить. Неправильно, что мы жили все разобщенные и страдали поодиночке. Семья должна вместе жить, а если и не жить, то помогать друг другу. Иначе по что эта семья?
Я думаю, ты бы порадовалась, если увидела нас здесь, всех вместе. Мы выполнили твой наказ, бабушка. Каждый из нас пришел почтить твою память от чистого сердца. Я благодарен за ту жизнь, что ты нам всем дала. И эта жизнь продолжается. Покойся с миром, бабушка Веслава.
Я замолчал, ошеломленный своими же словами. Я говорил то, что лежало на душе, и чувствовал невероятный прилив сил от этого. Братья одобрительно кивнули, а Дарья все продолжала в удивлении на меня глядеть. Я напомнил ей, что нужно теперь сделать, и она, опомнившись, достала из вязаного мешочка раскрашенное яичко. Мы собрались в тесный кружок перед могилой, и, передавая яичко из рук в руки, каждый целовали его. Когда оно вернулось в руки Дарьи, она припала к могильному холмику, аккуратно раскопала небольшую ямку и опустила в него яичко.
Это было совсем не то унылое прощание, что две недели назад, когда незнакомые люди стояли, пуская равнодушные слезы у ее гроба. Вся наша семья пришла сейчас почтить память бабушки. Это было настоящее прощание.
На выходе из кладбище нас ожидал Борис. Старый вояка заметно похудел. Знаменитый его мундир висел на нем почти мешком, лицо осунулось, выделив кости скул. Когда его и милицию выпустили из вагончика фуникулера, говорили, что он был совсем плох. Я мог представить – все-таки они провисели на огромной высоте без еды и воды целых 4 дня. Это унизительное заключение сказалось и на характере Бориса. В последовавшей беседе я чувствовал горечь и какое-то усталое разочарование.
– Андрейка, почекай, – обратился он ко мне.
– Я? – удивленно спросил, – Я думал, ты к отцу.
Батя улыбнулся и протянул старому другу руку. Но Борис будто не заметил его, руки не подал.
– С твоим отцом потом еще поразмавляем, – сухо проговорил он, – Есть справа44 до тебя.
– Какая?
– Будешь господарством заведовать?
Вот так так. Я не был готов к такому повороту и даже не знал, что отвечать. Только стоял и смотрел на Бориса непонимающим взглядом.
– Ну чего молчишь как рыба? – проворчал Борис, – Григорий тебя советовал. Сам знаешь, что Старого совета больше нет.
– Как нет? Ты же воеводой остался.
– Но то я остался, а вот Главы не было. Фагаса мы поперли – за то, что вонжа45 Лукаса этого посадил, не разглядел. Григорий теперь глава Совета.
– Он сам этого захотел?
– Хотел не хотел… Треба! Некому больше. Но то Глава совета есть, а Главы господарства не маем. Шукаем теперь.
Я точно не мог быть главой господарства. Мои познания в экономике были очень скудными, да и быть частью Совета мне вовсе не хотелось. Кроме того, я помнил, что Григорий сам прекрасно разбирался в господарстве и, скорее всего, искал помощника, а не полноценного главу. Я вдруг вспомнил, что обещал Лалу тогда ночью, на горе. А почему бы нет? И я сказал Борису:
– Есть у меня кое-кто на примете, хоть и молод. Еще с собакой постоянно ходит. Он баца, про господарство все хорошо знает.
– Но то молодая кровь это хорошо! – обрадовался Борис. – Кто это и где шукать?
Я рассказал Борису, как найти Лалу. Когда он услышал про горы, то болезненно нахмурился.
– Я на том треклятом вагоне не поеду, – глухо пробормотал, – Пошлю хлопаков шукать того Лалу.
Видимо, Борис не отошел еще от ужаса своего заключения, и я поспешил сменить тему.
– А что Григорий хочет дальше делать? – поинтересовался я, – Все, что от Sun & Son осталось – эти фуникулеры в горах, новые районы в Бойкове, эти все планы развития – что теперь с этим всем будет?
Борис почесал в затылке.
– Но я все докладне46 не смыслю, но мне Григорий так поведал. Как не стало Кацпера – или Лукаса, поди пойми – Нагора снова в долгу. Но теперь Григорий по-особому хочет его выплачивать. Вроде бы не по методу Чаушеску, как он раньше робил, а как-то через развитие внутреннего туризма. Все построенное Sun & Son остается, только горной трассы не будет. Посадим обратно деревья на склоны. «Каждый должен працовать47» – вот его лозунг. Чую, плохо этим барам в Бойкове придется. Ну молодежь в Европу побежит тоже, чую. Взвоют, как снова к труду возвращаться придется. Больше никаких долгов – будем жить своим трудом. Сотрудничать с компаниями западными теж будем, но в меру. Нельзя повторить то, что случилось с Sun & Son.
– Ну что ты так плохо о нашей молодежи думаешь? Будут они працовать!
– А что, вон и Дарья бежать собралась, – кивнул на девушку Борис, – Уже и живет там, як паментам, чи не?
Дарья задумчиво посмотрела себе под ноги, затем тихо вымолвила:
– Жила. Но теперь думаю в Нагоре остаться.
– Вот как? – теперь была моя очередь удивляться.
Борис тем временем, наконец, повернулся к отцу.
– Старый ты пес, – вздохнул он, – Убирайся с глаз моих. А это – забирай.
И он достал из кармана старый портсигар с гравюрой мальчика на жеребце. Тот самый, что раньше принадлежал отцу. Но тот лишь покачал головой:
– Благодарю, Борис, сердечно. Только я не палю48 больше. Можешь то себе зоставить.
– Тогда может Алена, вы заберете? – неуверенно предложил он маме.
Мама уже держала между пальцами сигарету «Данхилл» и собиралась в тот момент ее подкурить. Но после слов Бориса она долгим взглядом посмотрела на сигарету, над чем-то напряженно раздумывая. В конце концов сжала кулак, сминая ее, рассыпала табак на землю. Ответила Борису с улыбкой:
– Вы знаете, я тоже больше не курю, – затем отцу, – Пойдем, Збышек.
И мы всей семьей пошли по дороге к дому бабушки. Уже когда подходили к калитке, до нас донесся знакомый оклик.
– Прошу выбачить!
Мы разом повернули головы. К дому с другой стороны подходил нотариус – тот самый человек, который должен был озвучить нам завещание Веславы две недели назад. Одет он был уже неформально – никакого строго черного костюма, простая куртка и потертые джинсы. В руке, как и в прошлый раз, он держал красную папку.
Наверно, уже при подходе он почувствовал на себе наши уничтожающие взгляды и торопливо стал что-то доставать из папки. Это оказался длинный запечатанный конверт. Он не знал кому из нас его вручать и просто ткнул конверт в нашем направлении.
– Sun & Son ведь уже нет. Чего вы пришли? – с подозрением спросила мама.
– Нет-нет, конечно! Я никак больше ни на что не претендую! – замотал головой нотариус, – Я вообще сам уезжаю сегодня из Нагоры. Но я подумал, что вы все равно хотели бы почитать завещание своей бабушки. Поэтому принес его вам.
Завещание бабушки? Я вырвался вперед, выхватил конверт и в два счета разорвал печать. Расправил бумагу – завещание было написано от руки, очень неровным и, по видимости, сильно дрожавшим почерком. Это было последнее, что написала бабушка, и, судя по бумаге, эти слова потребовали от нее значительных усилий.
– Читай, Андрейка, вслух, – пробасил отец.
Дрожа от волнения, слегка запинаясь, я стал читать:
– «Здравствуйте, мои родные внуки. Здравствуйте, сыновья. Здравствуй, Алена. Здраствуй, Каролина. Здравствуй, мой дорогой Витольд. И здравствуй, милая Стокротка. Когда вы будете это читать, меня уже не будет на этом свете. Но оттуда, с небес, от Трех наших братьев, я клянусь за вами наблюдать. Знайте, что духом не покину никого из вас, и каждый мне очень дорог.
И потому я очень рада, что вы все сегодня собрались сегодня в этом старом доме. Этот дом строил еще мой отец, а жили мы тут и того дольше. Он видел много поколений и много людей. И я хочу, чтобы в нем продолжалась новая жизнь. Для того я завещаю этот дом своим внукам. Постройте для себя в нем новое будущее. Всегда любящая вас, бабушка Веслава»
Я закончил читать, и некоторое время все мы стояли в тишине. Я только искоса глядела на остальных, не зная как реагировать. А потом тишину нарушила громкими хлопками Каролина. Раздался и голос отца:
– Но что стоите, хлопаки! Ваш то дом теперь.
– А как же… вы? – неуверенно спросил Дима.
– А что я? – удивленно спросил отец. – Я рядом новый дом построю, для нас с Аленой.
– Да неужели? – с нотками иронии спросила мама, опуская руку за руку.
– Клянусь! – вскричал отец. Потом стыдливо скосил взор в землю, – Но не за грязные деньги то сделаю. Я все те деньги Григорию пойду отдам, пусть на развитие края пойдут. Не надо мне того, что в «Чорном сонце» заработал.
После этой душевной тирады он нахмурил единственный глаз и сказал маме:
– Пойдем, покажу тебе что. Юлу твою вернул.
Мама охнула от неожиданности и немедленно отправилась за отцом во двор дома. Каролина проводила их взглядом, а потом обратилась к нам всем:
– Спасибо вам большое за поддержку. Спасибо, что помогли Марцеля перевезти. Врачи говорят, его состояние улучшается.
Она обернулась на Витольда и Матея.
– А мы сейчас вернемся в Купавы. Дядя Витек и Матей будут помогать новую рощу сажать.
– На месте Ильмень-рощи? – спросил я, не скрывая нарождавшейся радости.
– Да, – улыбнулась Каролина. – Посадим новый вяз, а вокруг него липы, как раньше было. Дорогу ту, что Sun & Son построили, будут переделывать, чтобы вокруг рощи шла. Я с Григорием уже поговорила, он так сделает.
– То мы тоже скоро приедем вам поможем, – уверил я Каролину.
Матей прыгнул за руль своего «Минска», тетя Каролина села позади него, крепко ухватившись за спину. Дедушка Витольд, кряхтя и сыпля проклятьями, забрался в специально для него прицепленную коляску. Мотор зарокотал, мотоцикл взялся с места и, набирая скорость, вскоре исчез в дальней синеве дороги.
Но не успели мы их проводить взглядом, как со стороны двора раздался настоящий рев. Это был громкий крик отчаяния в исполнении отца. Дима поспешно распахнул калитку, и мы все втроем – он, Дарья и я – ввалились в двор и поспешили к тому месту, где стояли отец и мама. У ног отца в земле виднелась небольшая свежевырытая ямка – очевидно, он что-то из нее доставал. Ту самую юлу, что обещал? Но где же она?
– Кобета! Пуху марны! – кричал отец, – Ты что зробила!
– Вот опять эти польские словечки твои! Ничего не понимаю! – топнула ногой мама. Увидела, что мы подошли, быстро спросила меня, – Андрей, что это за пуху марный, а?
– Да я сам не знаю, – пожал я плечами.
– Это из Мицкевича, – с придыхом сказал отец, набирая в грудь воздух. Хотел нам что-то объяснить, но махнул рукой.
– А где юла-то? – спросил Дима.
– Вот! – снова взревел отец, – Выкинула! Матка ваша выкинула!
– И правильно! – накреня к отцу корпус, крикнула мама. Казалось, она соревновалась с ним в этой перепалке, – Плохая у нее энергетика, у юлы этой! К черту ее выкинула!
– Но ты же за нее меня чуть не закопала, – изумленно и чуть с обидой сказал отец.
Мама махнула ладонью, будто речь шла о ерунде.
– Я ей истории не знала, Збышек. А теперь знаю. Она несчастья приносит. Нам в семье она ни к чему.
– Золотая была… – протянул отец.
– И что? – сверкнула глазами мама, – Не думаешь ты, что я из каких-то меркантильных интересов…
– Молчу, молчу, – выбросил полотенце отец.
– У меня есть сейчас нечто куда более ценное, чем это юла, – сказала мама. – Наша семья.
– Ты останешься в Нагоре? – спросил отец.
– А куда деваться, Збышек?! – с надрывом сказала мама, будто правда делала ему одолжение. Но я чувствовал залегшую на дне ее слов неподдельную радость. Думаю, почувствовали ее и остальные.
– А как же кафедра твоя? Твоя работа в Москве?
– Возьму отпуск по собственному, – пожала плечами мама, – Но, скорее всего, просто уволюсь.
– А Димка? – отец перевел взгляд на брата.
– Не поеду я в этот суд, – покачал головой брат, – Загребайло со своими купленными адвокатами пусть хоть подавится.
После этого разговора отец заметно повеселел. Подмигнул, красный, разгоряченный, и стал зазывать нас в дом.
– Ходьте на снядание! Я вам зроблю налесники49.
– О нет, Збышек! Только не твои налесники! – взмолилась мама, уже переступая порог. – Я сама испеку.
– Андрейка, а ты чего стоишь? – высунулся отец из двери, – Ходь, сынку!
– Я попозже! – махнул я рукой.
– Ведомо, – кивнул отец, – Твоя воля!
Мне хотелось некоторое время побыть одному, осознать, что произошло за эти безумные две недели. И что мне теперь было делать дальше.
Воздух уже теплел. Солнечные лучи окрашивали в яркий слепящий цвет стену забора напротив меня. Я представил высаженные возле него в ряд цветы, как это было при бабушке. Посадим стокротки, а на огороде будут трускавки.
«Про цветы думаешь? Не расслабляйся, Андрей»
– Мило? – я слушал его слова теперь без всякого страха или напряжения, – Ты все еще со мной?
«Куда же мне деться? Я с тобой теперь навсегда, Андрей, хочешь ты того или нет»
– Без тебя я бы не справился тогда. Твоя сила… она нужна мне. Если снова появится некто как Лукас, я должен уметь постоять за себя. И за все, что мне дорого.
«Наконец. Наконец, мы научились разговаривать, Андрей»
– Можно сказать так, – кивнул я, – А можно сказать, что я и ты…
«…это один человек»
Кто-то коснулся моего плеча. Я обернулся. За мной стояла Дарья. Вид у нее был настороженный, в глубоких темных глазах – искреннее волнение.
– У тебя все хорошо? – спросила она, – Ты будто сам с собой сейчас разговаривал. И я слышала, ты к психотерапевту ходил, там в Москве. Андрей, что-то случилось?
Я покачал головой.
– Мне больше не надо никуда ходить. Сейчас все хорошо.
– Точно?
Вместо ответа я взял девушку за руку. Дарья не противилась, слегка подалась мне навстречу. Тогда я положил руку ей на талию, сминая складки шелкового платья, осторожно, но уверенно, приблизил ее к себе и нежно поцеловал в губы. Теперь я точно знал, что мне дальше делать.
