Читать книгу: «Две недели до Радоницы», страница 15
Глава восьмая. Золотая юла
«Милая Анна,
Этой ночью я долго не мог заснуть. А когда все-таки задремал, то привиделся мне тревожный сон. Вместе с ним пал на меня целый ворох злых воспоминаний. Я знаю, что негоже начинать письма с вестей о плохом своем душевном состоянии, потому заранее прошу у тебя прощения. Однако лишь с тобой могу поделиться тем, что снедает, одной тебе могу поведать гнетущие мысли. Кроме моих писем тебе, все, что здесь пишу – отчеты в Петербург, донельзя сухие и статичные. Штабс-офицер Дувинг – человек хороший, опытный начальник, но нужно быть не в своем уме, чтобы поделиться с ним такими мыслями.
Не будем, впрочем, спешить. Давно я не писал тебе писем, о многом обязан рассказать. Нет у меня, не было и никогда не будет, более благодарной и внимательной читательницы, чем ты, дорогая Анна. Последний раз писал тебе, если память не подводит, года три назад, спустя всего несколько дней как началась моя служба в Иркутске. Злосливый, раздасадованный «ссылкой» своей в седьмой округ, я тогда настрочил много пустого.
Никто не хотел ехать в Сибирь. «Няньки для декабристов» – так шутливо, с ехидством, крестили тех, кого направили в Иркутск. Помню, как из окна брички глядел на столб – место, где Европа заканчивается, Азия начинается – а он весь исписан прощальными надписями бедных дураков. Сразу представилось, как шли они здесь в кандалах, забытые, убогие люди. И подумалось: «Какая может быть у человека надежда в таком месте? Зачем мы там? Зачем ты, Александр Арсеньев, едешь на край света, в глушь, в нечеловеческие холода?». В дороге колесо нашей повозки завязло в грязи. Всей нашей братии пришлось вылезать и толкать проклятую бричку. Спотыкались, падали в грязь, все измазались как свиньи. А конюх вовсю хлестал тощую клячу, бестолково и с каким-то нечеловеческим надрывом. «Но! Но, окаянная!» – врезалось мне в уши.
Это было первое впечатление, и я надеялся его развеять, когда нас расквартируют и я смогу приняться за работу. Казармы наши были на берегу реки Ушаковки, в притоке Ангары, что обтекает город. Место оказалось в глуши, на окраине города. У того была особая причина, о которой я догадался позже. Добрались мы туда затемно, изрядно поплутав по неосвещенным улицам. На месте оказался заспанный денщик. Нехотя впустил нас, а на следующий день я предстал перед штабс-офицером Дувингом.
Он проглядел рекомендательное письмо от князя Долгорукова, смерил меня оценивающим взглядом. Следующие слова были неожиданны: «У вас в наградах бронзовая медаль в память о Восточной войне. Могу взглянуть?». Я оказался в замешательстве: конечно, ее с собой у меня не было. Кроме того, сама награда была предметом моего стыда и глубокого презрения. Я отсиживался в береговой батарее Кронштадта во время Балтийской кампании, в то время как другие умирали на защите Севастополя. Завидев мое смущение, Дувинг рассмеялся и сказал: «Да бросьте вы! У меня самого такая медаль. До сих пор как гляну на нее, так плохо становится». Потом его увлекло в пространный монолог, о том каким унижением и пятном позора стала эта война для всего нашего Отечества. Я терпеливо слушал, пока он, наконец, не перешел к делу. «Вот вы думаете, что вас сюда, за тридевять земель, прислали за декабристами приглядывать? – спросил он, – Как бы не так! Сами подумайте: куда они денутся? Я вам больше скажу: ссыльные нам рады как своим. Знаете, как их чинуши здесь притесняют? Мы для них – единственная защита от произвола. В этом и состоит наша истинная задача – выбивать дурь из местных негодяев».
Анна, я стоял перед ним в изумлении, не в силах вымолвить и слова. Совсем не так я представлял себе первый день на службе. Он продолжал и продолжал свою гневную тираду против управленцев всех мастей. Такие слова, как «гнилой» и «воровство», упоминались по нескольку раз. На выражения он не скупился. Досталось всем: министерство юстиции – публичный дом, в котором заседают продажные девки, министр народного просвещения – грубый невежда. Чиновничество он с глубочайшим презрением в голосе обозвал бандитским ремеслом. «Ни один честный человек не станет чиновником, – наказывал Дувинг, – Только прохвосты, лицедеи да мошенники. Они и сами изворотливые. Когда для инвалидов войны выделили пенсионный фонд, эти ушлые негодяи все разворовали».
Мне удалось вставить слово, и я спросил, как же мы собираемся бороться с произволом. «Назавтра у нас как раз назначена важная операция. Пришло донесение, что один из иркутских полицейских занимается взяточничеством. Надобно его изобличить», – отвечал Дувинг. Я допытался, кто автор донесения. «А не все ли равно? – недовольно ответил Дувинг, – Я ж тебе говорю – они там все воры. Сейчас придет Федька, ты ему выдашь меченые ассигнации». Я вскричал: «Позвольте! В Петербурге так дела не делаются». Эти слова рассмешили моего собеседника: «Забудь про то, как поступают в столице. Там у вас люди, изнеженные комфортом, в роскошных особняках обсуждают европейские ценности. Все на виду, прямо под боком у царя. Куда ни плюнь – наверняка попадешь в кого-нибудь важного. А в Сибири мужики знаешь как говорят? «До Бога высоко, до царя далеко».
В дверь кто-то вошел, и наш разговор прервался. То был низенький мужичок в подпоясаном тулупе. Его-то и звали Федькой. «Вот-с пришел, барин, что изволите» – с поклоном к штабс-офицеру. Дувинг на него как замахнулся: «Какой я тебе к чертям барин?! Ведомо ли тебе, Федор Савельев, что царь твой Александр даровал тебе волю?». «Да какая ж это воля? – взмолился Федор, – Дали чуточек земли, да еще наказали за него платить! Барин хоть и злой был, порол, да мы прокормить себя могли. Вот мне давеча один поляк сказал, что у них крестьяне никакого выкупа за землю не платят». «Ссыльные тебе много чего наговорят, чтобы шкуру свою спасти. А ты и рад уши развесить» – отвечал ему Дувинг. Отсчитал ассигнации. Передал деньги мне, изложил нам свой план. Я должен был схватить подозреваемого с поличным в случае, если он возьмет у Федора деньги. Мы договорились встретиться на рынке пополудню, когда полицейский выйдет на дежурство. «Как схватишь его, сразу готовь отчет, – закончил Дувинг, обратившись ко мне, – Я уже накопил достаточно доказательств. Отправим их в Петербург вместе с твоим делом».
Я вышел из кабинета, в голове моей была неразбериха. Я все еще не мог примириться с методами моего начальства. А Федор уже дергал меня за рукав. «Барин, слышь, барин, – приговаривал, – Отдай ты мне эти ассигнации, а сам скажешь, что потерялись. У меня во дворе семь душ, за каждую выкуп 200 рублей. Смилостивись». Стало мне тоскливо после этих слов, и я погнал его прочь. На улице встретил денщика. Он вдруг спросил, как прошел наш с Дувингом разговор. Я отвечал осторожно, по уставу – не понимал, почему он спрашивает. «Начальник наш любит пригубить с утра. Я к нему обычно не суюсь в это время» – нашептал он мне и многозначительно подмигнул.
Мне сразу стала понятна причина удаленности нашей казармы: губернаторы вовсе не хотели, чтобы жандармы лезли в их дела. Нас поместили туда, где «царских ищеек» будет не слышно и не видно. Очевидно, просчитались. Но довольно уже о первом впечатлении, что оставила служба. Перейдем к описанию того, что есть веселое и прекрасное в этом месте.
Анна, знаешь ли ты, что такое Иркутск? Это, не поверишь, зеркало Петербурга. Домики с ручной барочной резьбой, необычными искусными узорами совсем не померкли бы в сравнении с доходными домами петербургских купцов. А река! Я взял в привычку прогуливаться по крутому берегу Ангары. Представь: внизу как на ладони расстилается широкая водная долина, поток несет чистые, безмятежные волны. Погода здесь капризная, как говорится, с сюрпризом. Впрочем, она в Сибири везде такая. Под Новый год падает капель, а в июне гуляет метель. К суровости этого края я привыкал долго.
Еще одно сравнение с Петербургом, если позволишь, – сюда приезжает довольно именитых людей. Тех, кто перестал быть в фаворе, naturlich. Еще Петр отправлял сюда презренных стрельцов, а позже предатели и негодяи всех сортов и мастей, а часами просто недалекие простофили, жертвы заговорщических козней и игр при дворе, отправлялись сюда на каторгу. Сибирь, Тобольск да и Иркутск вызывают в столичном сознании трепет, и любые разговоры на уровне beau monde25 о судьбах декабристов, петрашевцев и прочих вольнодумцев неизменно включают слова сочувствия и участия. Так вот, спешу тебя уверить, что дела обстоят совершенно не так. Люди живут здесь так, как во всех других местах. Такие личности, как Радищев, Бакунин и прочая братия, здесь не считаются преступниками. Имеет место обратное: они исправляют и воспитывают местное общество. Высокие гости, понимаешь.
Конечно, много здесь и людей мелкого пошиба. Знаешь, таких революционно настроенных мятежников, что растрачивают свой пыл, последовав за факелом чьей-то идеи. В Сибири этих людей узнать можно по потерянному взгляду. Бродят всуе, горемычные, и не знают, куда теперь себя применить. За годы ссылки они так и не стали своими на этой земле. Однако есть и другая категория людей, их я называю «узнанные сибиряки». Об одном из них я тебе сейчас расскажу. Случай, который толкнул меня на написание этого письма, напрямую связан с этим человеком. О, как бы я хотел забыть его слова, его лицо и его деяния после всего, что расскажу!
Итак, я должен был сопровождать Федора на базар. Все шло как задумано. Он сунул полицейскому мзду. Сначала я не поверил, что тот в самом деле возьмет. Однако страж закона, ни толику не смутившись, взял деньги, да еще отчитал бедного Федора, что тот мало принес. Наличие вокруг посторонних ушей его совсем не смущало. Я собирался последовать за полицейским, пока он не успел растратить ассигнации. Сделав пару шагов, я ощутил как мне в бок уперлось что-то острое, а сильная рука ухватила за плечо. «Жить хочешь?» – прохрипел в ухо чей-то голос. Угрожавший стоял позади меня, и я не видел его лица. «Раз хочешь, то возвращайся назад, царская ищейка. А за ним не иди. Понял?». Я стоял, не шеелясь. Мимо нас проходили люди, но казалось, им и дела не было до всей этой сцены. Один человек приставляет нож к спине другого – здесь, видимо, это было дело обычное.
Неожиданно раздался другой голос, низкий и раскатистый: «Брось его, челдон». Кто-то коротко вскрикнул за моей спиной, орудие со звоном упало на камни. Я мгновенно оборотился, но увидел только спину своего недоброжелателя. «А, Гришка Скарабей. Ты осторожнее с ним. Тот еще змей: зарезал свою жену, а ребенка удавил, – сказал человек, что стоял подле меня, – А хочешь, дай пять рублей, и он мертвец. Давно хотел землю избавить от мерзавца».
Говоривший был воистину огромного размера, что называется великан. Добрая сажень в высоту, аршин в обхват. На голове, от щеки до самой шеи, длился узкий белый шрам с рубцами. Руки крепкие, мозолистые, привыкшие к труду. В глаза мне бросился угольно-черный крест, выбитый у него на запястье. Лицо у таких людей обычно имеет недалекое, даже туповатое выражение. Что природа дает в теле, то забирает из головы. Однако собеседник мой смотрел свысока, с умом и ехидством во взгляде. «Здесь вам не столица, – ухмыльнулся гигант, – Впредь смотрите в оба». Это меня слегка задело. «Вы второй за сегодня, кто говорит мне эти слова» – ответил я. «Первым был Дувинг, я прав? – улыбнулся великан, – Знаком с ним лично, оказывал пару услуг. Так ты, значит, его новый адъютант. Ничего, скоро привыкнешь к нашим порядкам». Меня задело, что он так резко перешел на «ты», и я прямо спросил, кто он такой. «Айда чаевать. Базар не лучшее место для разговоров», – ответил он.
Мы зашли в харчевню. Ни за что бы не нашел этого заведения, а если бы нашел, то не ступил бы внутрь ногой. Грязное место, а за столами – подозрительные сборища. Спутник мой был при деньгах и заказал для нас позы и то, что он назвал горлодером. Я напомнил, что мы так и не представились и назвался по имени. Он усмехнулся и сказал в ответ: «Очень приятно. Я Муравьев-Амурский». «Я спросил серьезно», – холодно бросил я. Мне не нравилась его игра. «Нессельрод», – последовало. «За кого вы меня принимаете?», – я хотел было подняться и уйти. «Да бросьте вы. Что вам даст мое имя? Вы даже не представляете, в каких разных местах я жил, и в каждом звали по-разному. Почему бы не сойтись на Нессельроде? В конце концов, именно так меня кличет ваш начальник». «Так значит, вы избавляетесь от людей по его наказу? Так, как предложили мне там, на базаре?». Он не ответил. Взглядом показал, что вопрос был лишним. «Вы анархист? – продолжал я, – Поэтому вас сослали? Заметил черный крест на руке». «Этот крест ничего не значит», – отмахнулся он. «О нет, он весьма говорящий. Объясняет ваше пренебрежительное отношение к человеческой жизни». Это его развеселило. «И чем же, по-твоему, занимаются анархисты? Да хоть любые из этих… революционеров». Сказал он это слово, «революционеры», с явно пренебрежительным тоном.
«Я давно был в Петербурге, кажется, уже лет десять минуло, но разве что-то поменялось? – голос его теперь был серьезным, – Дай угадаю. Все так же сидят по кофейным, обсуждают злодейства ancien regime26. Люди, которые ни дня в своей жизни не работали. Знать не знают, что такое честный труд и выдержка, но уже горазды кричать о свободе и революции. Студенты, юристы, артисты – непризнанные, в основном – да просто люди с большим честолюбием и огромными амбициями – они последуют за любым лидером. Просто потому что таков сейчас air du temps27. Это я из опыта говорю: я тоже считал себя революционером, когда позволял возраст. Заговор становится образом жизни, чтобы прятаться от вас, жандармов. Гений Николая, о котором он и не помышлял, состоит в том, что, учредив Третье отделение, он придумал замечательную игру в кошки-мышки. Привнес направленность и смысл в жизни большого количества потерянных молодых людей! «Мы проведем существование в борьбе за лидера, чьих идей даже не понимаем!» так мог бы вскричать любой из нас в то время.
Такой образ жизни соблазняет, без сомнений. Нет ничего более увлекательного, чем скрываться на квартирах, использовать тайный код и встречаться в неудобных местах. Но если убрать элемент игры, что останется? Пустота. Ибо не было никакого центра, никакой программы действий. Не осталось зачинателей: тех, кто прошел в двенадцатом году до Парижа, увидал тамошнюю вольность и поговорил с французскими либералами. Они не хотели больше жить на родине под кнутом, довольствоваться пошлостями полковой жизни и терпеть произвол тех, кто у власти. Как же! Во Франции правил народ, а у нас в провинциях ради забавы ездили друг к другу верхом на евреях. Стыдно-с. А вместе с ними исчез весь пыл – новое поколение понятия не имело о их началах. Я же уставал от пустой болтовни, я человек действия, Александр. Однажды я должен был взять в руки оружие и действовать».
«И поэтому вы здесь», – закончил я. «Именно. Это место прекрасно избавляет от иллюзий. Избавит и тебя тоже». Он показал мне на сомнительные компании, окружавшие нас. «Здесь есть все. Вон польские националисты сидят, участники какого-то там восстания, я уж со счету сбился. В том углу радикалы с социалистами. В самом конце зала либералы… всякие. Анархистов пока не вижу, они приходят ближе к вечеру. Вот и скажи мне, можешь отличить одних от других?». «Конечно, нет. Они все для меня ссыльные». «Правда. Но не только поэтому. Они не ведут более разговоров о государственном устройстве. Это там, на Западе, они могли спорить о высоких идеях. Но здесь болтовня закончилась. Здесь все равны. Теперь обсуждаются вещи куда более приземленные – земля, женщины, дом».
«Убийства тоже?» вставил я. «Не исключено. Понятия о правосудии здесь довольно простые». «Вот как? Но эта земля принадлежит Российской Империи, а значит, на нее распространяется власть царя. А мы здесь, чтобы устанавливать порядок», – твердо сказал я. «Земля царя? Ты хоть сам в это веришь? Думаешь, твои цари долго продержатся?», – усмехнулся Нессельрод. «Я должен рассматривать твои слова как угрозу? Не забывай, что я представляю здесь власть», – осадил его я. «Разве я могу угрожать царю из этой лачужки за тысячи верст от Петербурга? Кроме того, я не Пестель: у меня хватает ума понять, что на место одного самодура придет другой». Тут я не выдержал и предупредил его: «Еще одно слово в таком духе, и я пишу донесение в штаб». Он неприятно заулыбался: «Ну полноте, не хотел я разгневать нового дувингского адъютанта. Бросим о царях. Скоро ты и так все поймешь, коли не слепец. В Сибири никакого управления нет. Ей невозможно править. Губернаторы, вице-губернаторы – обычные приживалы. Побыстрей наворуют, а потом поминай как звали. Здесь нет государства, нет экономики, нет политики – кабинетной тобишь – зато много вольности. Той вольности, за которую с такой готовностью умирают там, на Западе. А тут ее пригоршнями черпай, хоть купайся в ней. Многие обаче в ней и тонут». «А ты?». «А я держусь. Если прискачет гонец с письмом от самого царя, в котором сказано, что мне жалуют богатый особняк в Петербурге с роскошными садами и фонтанами, я откажусь. Даже думать не буду! Эта земля моя, и я отсюда никуда». Он встал из-за стола и расплатился за еду. Напоследок сказал: «Напомни Дувингу, что он должен мне десять рублей».
В отделение я возвращался с пустыми руками и твердым желанием выяснить настоящую личность Нессельрода. Дувинг ничего мне не поведал на его счет. Сделал лишь кислую мину. Показал его досье в картотеке ссыльных. Какого же было мое разочарование, когда я ее просмотрел! Имя и фамилия его были самые обычные, таковые вовсе не остаются в памяти. Биография тоже непримечательная: родился в провинции, в семье статского советника, жил в Петербурге. Служил в армии, но сбежал из нее. Вопреки моему первоначальному впечатлению, у анархистов не состоял. Был он человек более «раннего» времени. Общался с видными вольнодумцами на собраниях у Петрашевского, но на Семеновский плац не попал. Пойман отрядом охраны возле Зимнего дворца за то, что громко прокламировал угрозы в адрес царя. При обыске у него была обнаружена заряженная пистоль. Осужден и сослан на каторгу в составе других заключенных в 1852 году. Получалось, что в Сибири Нессельрод проживал чуть менее десяти лет, однако годы эти в его биографии не были отражены.
Мне показались очень странными обстоятельства, при которых был он схвачен. Сам шел в руки охраны, словно единственной целью его выступления была угроза, словно хотел попасться в их руки. Но оружие! В то время никто еще не брал в руки оружия, чтобы угрожать власти. Революционеры надеялись повлиять на массы лишь через журналы. Они не представляли большой угрозы, как совершенно справедливо отметил в нашем разговоре Нессельрод. Нужно было лишь знать имена видных деятелей, добиться их арестов, и дело сделано. Однако если бы каждый из них взял пистолет… Или хуже того, бомбу! Если бы он настолько не считался с жизнию своей, а ненависть его к царю была так чрезмерной, то при достаточной ловкости… Нет, не хочется и думать об этом! Но в голове у меня все еще отзвук тех слов Нессельрода. Слов, что он сказал перед кончиной на Кругобайкальском тракте.
С момента нашей первой встречи судьба сводила меня с ним несколько раз. Нессельрод участвовал во многих операциях, которые задумывал Дувинг. Со временем я смирился с его теневой ролью в нашем округе. Он всегда выполнял то, о чем просили, и мы никогда не спрашивали о методах. Он был интересным собеседником, этого не отымешь – несмотря на сомнительные моральные качества. Его фигуру можно было емко описать французским словом louche28. Я никогда до конца не понимал, какой же силой он обладал перед Дувингом. Штабс-офицер готов был вытащить его из любых передряг, в которые Нессельрод влипал во множестве. Их связывал долг? Или, возможно, родство? Впрочем, однажды Дувинг все-таки не смог его спасти. Великан убил в пьяной драке казака, молодого парнишку с Тобольского конного полка. Позже оказалось, что тот приходился племянником Генерал-губернатору. Лишь вмешательство Дувинга уберегло Нессельрода от повешения. Его отправили на строительство Кругобайкальского тракта. Летом сего года я посетил это место.
Дувинг послал меня в Култук, маленькое поселение на побережье Байкала, через которое проходил участок дороги. Моим заданием было донести ответ из Петербурга поляку по фамилии Потоцкий. Он был схвачен в Волыни во время восстания в 1863 году и отправлен вместе с остальными в Сибирь. По приезду объявил, что был схвачен по ошибке, «знает людей» и немедленно попросил отправить письмо знакомой особе в Петербург. Дувинг долгое время игнорировал эти просьбы (поляков он сильно не любит), а затем махнул рукой. Через несколько месяцев пришел ответ. Да не от кого-либо, а от самого Долгорукова. Он приказывал как можно скорее снарядить бричку, упрячь в нее лучших лошадей и отправить Потоцкого в Петербург. Причин помилования не называлось. Дувинг с огромным раздражением в голосе наказал мне ехать к поляку с извещением.
Скажу тебе, что к полякам я равнодушен. Той самой «природной ненависти», о которой писал Геденштром, во мне нет. Однако любой жандарм в Третьем отделении сплюнет при упоминании о Царстве Польском и сию же минуту начнет распинаться о неблагодарных провинциях. Я отдаю себе отчет в том, откуда берется такое отношение. Польша не приносит нашей империи ничего, кроме хлопот. Ее нужно снабжать, ее нужно оборонять. Какое бы управление мы им ни дали, они всенепременно восстанут. Но стратегическая роль Польши для империи коллосальна. Она является нашим щитом перед всей Европой. И ради этого щита царь пойдет на любые жертвы, в том числе на уступки в виде местных конституций.
Мы никогда больше не отдадим Москву. Никогда больше не должно случиться двенадцатого года, никогда больше иноземцы не войдут с армией в сердце империи. Петербург может быть головой, но Москва всегда будет сердцем. Конечно, поляки всего этого не понимают. А даже если и понимали, это бы их распалило еще сильнее. Поди им объясни, зачем они должны умирать за чужого царя. Они так сильно укоренены в своем католицизме, а точнее в той разновидности христианского мессианизма, который делает человека слепым, что последуют за любым, у кого хватит ума использовать эту иллюзию. Они боготворили Наполеона, который ничего для них не сделал, но обещал свободу. Именно за свободу, эту их пресловутую «вольнощчь», всегда сражались и будут сражаться поляки.
Такие мысли занимали меня, когда я переступил порог дома Потоцкого. Большинство рабочих в Култуке жили в наскоро сколоченных хижинах. Однако Потоцкий жил лучше других. Каторжником он все-таки не был. Спать на грязных нарах и дышать гнилым воздухом ему не приходилось. У него было свое жилище, даже какой-то огородик на заднем дворе, где он растил картофель и горох. Внутри было прибрано. Но все равно поляк представлял собой удручающее зрелище. Худой и бледный, в грязной белой рубахе на голу грудь. Только глаза его показывали ярость и презрение к царскому посланнику.
Услыхав от меня вести, он вскричал: «Три года я ждал ответа! Наконец! Карета уже снаряжена?». Я осадил его, сказав, что нам потребуется время для этого, и уезжает он отнюдь не сегодня, и даже не завтра. Он вознегодовал: «Я должен отправляться немедленно! Я не могу жить в таких условиях». И тут же протянул ко мне худые руки. По локоть они были усыпаны желтыми пятнами. Я пригляделся и сразу отшатнулся в омерзении: то были клопы. «Я шляхтич. Мой род старинный и уважаемый, – продолжал он с претензией, – Вам повезло, что в том письме я не упомянул по имени тебя и твоего штабс-офицера». «Пока ты не сядешь в эту бричку, для меня ты ссыльный, пусть даже твой близкий друг сам князь Долгоруков, – отчеканил я, – Да и шляхты давно нет. Вы все теперь подчиняетесь царю». Поляк только прыснул на эти слова: «Понятовский отдал Королевство этой женщине Екатерине, не я». Он использовал грязное слово вместо «женщина», но мне бы не хотелось воспроизводить его в письме.
Я был крайне раздасадован ходом беседы и хотел как можно скорее ее закончить. «Я не пришел сюда спорить с тобой о политике. Бричка в Петербург будет готова в конце недели. Ты должен успеть к тому времени сделать все необходимые приготовления». С тем я и собирался уйти, но Потоцкий снова воскликнул, что не может ждать. Затем он выглянул в окно, потом за дверь и быстро приник ко мне. Начал шептать на ухо: «Шарамович и Целинский готовят восстание в ближайшие дни. Двое рабочих вчера на тракте обсуждали, кому из них резать телеграфные провода. Когда все начнется, польется кровь. Никто не выберется отсюда живым». «Выдаешь своих?», – удивился я. «Эти хлопы за окном мне не ровня», – с презрением высказался он. Затем распахнул сундук и, осторожно оглядываясь, достал небольшой сверточек. Отогнул краешек ткани, показывая мне, что было внутри. «Знаешь что это?» – спросил не без гордости. В ткань был обернута маленькая игрушка, по видимости, волчок. Таким забавляются дети богатых домов у нас в Петербурге. Игрушка ярко блестела золотом. Я пожал плечами – мне ни о чем не говорила эта вещь. Потоцкого моя реакция, очевидно, оскорбила. «Это фамильная ценность! – вскричал он, – Станислав Потоцкий – слыхал такое имя?». Я снова пожал плечами, и поляк в горечи взмахнул рукой. Убрал статуэтку обратно в сундук и бросил напоследок: «Я не могу здесь сгинуть. Бричка должна быть готова завтра. Прошу донести мою просьбу до твоего штабс-офицера».
Я вышел на побережье Байкала и задумался над словами Потоцкого. Правду ли он говорил о восстании? Если так, куда они надеялись бежать? Вдали виднелись скалистые берега над озером. Там были поселения, была какая никакая дорога. А за ними – всяческие косогоры, глубокие логи и прочие чертоломные места. Нужно быть безумцем, чтобы идти по ним вслепую. Среди ссыльных нет картографов. Я знал наверняка, что никто из поляков не имел географических знаний ни о Восточной Сибири, ни тем более о Монголии. Разве что они бы заручились поддержкой кого из местных. И все же мне не хотелось списывать со счета предупреждение Потоцкого. Я решил отыскать Нессельрода. Если кто и знал, что здесь творится, так это он.
Я застал старого знакомого за сооружением тракта. Он нес на плече здоровенное бревно так, словно это была соломинка. При виде меня положил его на землю и лукаво улыбнулся: «Чем могу помочь тебе, старый друг?». Несмотря на его дружелюбное приветствие, выглядел он поникшим. О подготовлении к восстанию слыхом не слыхивал. Подтвердил мои мысли словами: «Куда им бежать? Мы с поляками как со своими общаемся, нам-то все равно, как они там, на главных фронтах, набурагозили. Я бы знал, что они замышляют». «Ты ведь мне лгать не будешь?», – я пристально поглядел в его глаза. «Какая мне выгода во лжи?, – вскричал он так, словно я нанес ему смертельную обиду, – Ты знаешь, что я с этих мест никуда. А там глядишь, можно и о женитьбе думать». Мы оба расхохотались, и вопрос был исчерпан. «Это кто тебе про восстание рассказал?», – спросил Нессельрод. Услышав про Потоцкого, он странно оживился. «Говорят, что у него там в лачуге есть одна вещица. Что-то блескучее, как из золота, говорят. Он ее хранит как зеницу ока. Никому не показывает, даже своим». Мне стало понятно, к чему клонит гигант, и я отсек: «Не вздумай и пальцем тронуть Потоцкого. У него друзья в высоких местах. Если с ним что случится, тут всем несладко будет». «Да ты что, я не то имел в виду, – Нессельрод сделал оскорбленный вид, – Хоть одним глазком на высокое искусство хотел посмотреть». Он снова расхохотался, только вышло как-то невесело, обреченно. «Пойду дальше пластаться. А ты чаще приходи, чаевать будем», – были его слова напоследок. Возвратившись в Иркутск, я ничего не сказал Дувингу о предупреждении Потоцкого. Однако Нессельрод солгал мне.
Поляки восстали через несколько дней после моего визита. Мы не успели отправить Потоцкого к тому времени. Все случилось, как предрекал шляхтич: людей повели пианист Шарамович и бывший офицер русской армии Целинский. В Култуке им удалось найти двух проводников, они лишили поселение лошадей, повозок и седел. Взяли Мурино, Мишихо, в конце окопались у Быстрой. Генерал-губернатор мобилизовал крестьян, призвал казаков. В Култук вступила царская армия. Обреченность предприятия бунтовщиков всем была ясна с самого начала. Услыхав вести о выдвижении войск, Дувинг брызгал слюной: «Теперь что, целая армия собирается, когда объявляются клопы? Пусть остаются там, где есть. Скоро тайга их заберет». Но местная власть опасалась, что восстание захватит всю Сибирь. Очевидцы говорили, что восставшие несли штандарт «За нашу и вашу свободу». Однако этого не произошло. Скоро взяли главных зачинщиков, и спустя неделю восстание было подавлено.
Когда царские силы вступили в Култук, Дувинг немедля велел мне туда выезжать. «Проведай этого нашего Курфюрста Саксонского. Надеюсь, свои же его и прикончили», – плюнул с недоброй усмешкой. Жилище Потоцкого пустовало. Собирался он впопыхах: об этом свидетельствовали разбросанные всюду вещи. Сундук был раскрыт, а все его содержимое лежало на полу. Все, кроме свертка, который показывал мне поляк.
Я не думал, что шляхтич присоединился к восстанию: слишком хорошо он понимал тщетность такого действия. Да и знал, что скоро за ним приедет спасительная «карета». Я расспросил местных, в том числе тех, кто подсказывал полякам дорогу, но никто не видел Потоцкого. Зато один паренек наблюдал, как в хижину кто-то заходил, кроме Потоцкого. «Такой великан был. Я видел, как он ушел на Шаманку», – сказал мальчик.
Шаманкой местные звали мыс, который выдавался в сторону озера, в нескольких километрах от поселения. Был он на пути строившегося тракта, и ходили слухи, что ссыльные во время прокладки находили там черепа и кости. Согласно местному преданию, на этой скале был погребен великий древний шаман. Поселенцы боялись к ней приближаться и меня отговаривали. Однако это был мой единственный шанс узнать, что случилось с Потоцким.
Мыс возвышался крутыми скалами над водой. Его соединял с землей лишь узкий перешеек. От того, что мне открылось возле каменных исполинов, похолодело в груди. С окончания мыса в сторону берега вел темный след. Я приник к песку и почувствовал характерный запах. Сомнений не осталось – это была кровь. Неужели Потоцкого? Я погнал прочь дурные мысли и отправился по следу.
Зловещая дорожка заканчивалась у кромки воды. Волны с шумом разбивались о берег. Я остановился, всмотрелся на мгновение в бушующий Байкал. В пене бурунов вдалеке от берега виднелась человеческая фигура. Даже с такого расстояния я без труда узнал исполинское сложение Нессельрода. Разгребая воду могучими руками, великан шел вперед. Волны накатывали, разбиваясь ему о грудь. Я громко прокричал его имя. Рука моя, согласно инстинкту, скользнула на пояс. Но, конечно, оружия при мне не было. Нессельрод продолжал бороться со стихией – грохот волн скрыл мой оклик. Сам он, в то же время, распевал: «Бродяга к Байкалу подходит, рыбачью он лодку берет..». Я стянул с ног сапоги, бросил их на песок и вошел в воду.
