Читать книгу: «Стены», страница 5

Примерно через две недели ее начало отпускать. Даже помню тот момент, когда я поняла, что здравый смысл начинает к ней возвращаться. Поздним вечером, мы сидели у камина в гостиной, Джери уже спал, а дождь все барабанил в окно. Я заметила, как Алиса пристально вглядывается в пламя огня, и по взгляду ее поняла, что некая мысль вихрем носится в ее голове, пробуждая в ней спящие эмоции. Она резко вскинула голову, посмотрела мне в лицо и в глазах ее я прочитала… ну, если не ужас, то крайнее изумление.

– Эль, – прошептала она, – что я здесь делаю? Что все мы здесь делаем? В этом мерзком, в этом отвратительном доме? В этом склепе?

Я знала, честное слово, предчувствовала, что именно подобный вопрос придет к ней в первую очередь, когда она начнет приходить в себя после шока. Но вот, что ответить, я не нашлась.

– Господи, – не дождавшись ответа, она закрыла лицо руками. – Это же дом этого ничтожества, это же оно купило этот дом. Здесь же все, по сути, принадлежит ему. Эль, ты понимаешь? У меня ведь нет ничего в материальном плане, кроме материнского пособия. Я ведь даже на работу устроиться не успела. Кроме родителей и тебя, мне не на кого рассчитывать. Господи, ведь это ничтожество просто выбросило меня на помойку жизни, уверенное в том, что мне некуда деваться. Уверенное в том, что я буду держаться за его дом и его подачки, уверенное в том, что благополучие Джери перекроет во мне любые зачатки гордости. Но этого не будет, Эль. Не будет. Мы ведь справимся и без него, скажи мне! Мы ведь справимся?!

– Мы справимся, – ответила я, подошла к ней и крепко обняла.

– Эль, – прошептала она мне на ухо зловещим голосом.

– Что?

– Мне так отвратительно.

– Отлично. Отвращение – это отлично.

До сих пор я не знаю ни одного человека, который бы вызвал в Алисе ненависть, понимаете? Я не знаю, насколько сильный враг должен ей попасться, чтобы Алиса впустила в свое сердце идею ненавидеть. Вот скажите: вы когда-нибудь видели, чтобы более сильный ненавидел более слабого? Я нет. Силе больше к лицу презрение. Презрение такое, что даже ответить на оскорбление значит оскорбить себя еще сильнее. И да, на презрение, на отвращение Алиса способна. Потому, когда я услышала, что Райан ей отвратителен, я обрадовалась тому, что душа ее цела, что главные жизненные принципы остались нерушимы в этом, еще не таком уж взрослом, человеке.

Но вот дом… черт, этот гребаный дом! Помните, я говорила, что, скорее всего, Алиса не столько любила Райана, сколько убеждала себя в наличии этой любви. Так вот, с этим домом ситуация была очень похожая – Алиса начала убеждать себя в том, что она ненавидит его. Это очень важный момент, и вы поймете это ближе к концу моего рассказа. Она называла его склепом, либо кладбищем. В принципе, абсолютно объективно, потому что для нее он действительно был кладбищем надежд. Все, о чем она мечтала: о нормальной семье, о благополучной жизни в этом доме, о счастливом детстве своего сына в этом доме – все эти мечты были похоронены. Именно в этом доме. И именно из-за этих мечтаний и надежд, она его и любила. Да, на самом деле, она его любила, но убеждала себя в обратном. Приняв твердое решение покинуть его, она понимала, что переезд – это окончательный финал того этапа жизни, что оказался полной ложью. И начало нового этапа – неизвестного и весьма непредсказуемого.

Сначала Алиса хотела вернуться в родительский дом, и родители ее только об этом и мечтали, но через пару дней она отвергла этот вариант – он казался ей шагом назад на ее жизненном пути. Она решила переехать в Санторин, и вы себе даже представить не можете, насколько счастливой я была от предчувствия того, что мы вновь будем постоянно рядом. У меня к тому времени уже была своя квартира, доставшаяся мне совместными с родителями усилиями, и я просто настаивала на том, чтобы Алиса и Джеральд жили у меня, честное слово – настаивала абсолютно искренне, места бы нам хватило всем. Но Алиса отказалась, по причинам, которые трудно объяснить, но которые легко понятны. Итак, в начале ноября двенадцатого года, когда у меня заканчивался отпуск, я покинула дом Алисы, вернее, дом Райана, с заданием в течение двух недель подыскать в Санторине подходящую квартиру – недорогую, но комфортабельную. Уезжая, я все еще ясно видела, что Алиса любит этот дом. Я все еще, с трудом представляла, каким усилием воли она осуществит этот переезд. Да, Райан был ей отвратителен, но на дом это отвращение так и не распространилось, хоть Алиса и пыталась себя в этом убедить. Да что говорить… квартиру я нашла уже на пятый день – отличный вариант, еще и в трех кварталах от меня, на улице Рембрандта. Риэлтор и хозяин квартиры торопили, потому что желающие были и кроме меня, но Алиса словно оттягивала момент. Сначала, она попросила еще три дня на сборы, потом внезапно приболел Джеральд, потом приболела она. Я предчувствовала такой поворот, а потому, сама подписала договор об аренде квартиры, и заплатила за три месяца вперед. Уж трех месяцев, как я думала, будет вполне достаточно, чтобы ситуация разрешилась.

Но все произошло гораздо быстрее – через две недели после моего отъезда из Арстада, и весьма печальным образом. Ранним утром меня разбудил ее звонок.

– Алло, – говорю я, и уже подсознательно предчувствую что-то плохое.

– Все, конец, – спустя трехсекундную паузу отвечает она, и по голосу я понимаю, что догадка моя верна.

– Что случилось, Алиса? – спрашиваю я дрогнувшим голосом.

– Я сожгла дом, – звучит мне в ответ.

– Что?! Как?! – я чуть телефон не выронила.

– Вот так, не знаю… не помню. Я бухая была. В подвале что-то воспламенилось…

– Ты цела?! Что с Джери?!

– Все в порядке, Джери был у своего папаши. Ты можешь приехать?

Разумеется, я приехала. Вы знаете, я сейчас не хочу подробно пересказывать все ужасы следующего месяца. Я и не смогу. Просто потому, что те чувства, те мысли, все то, что было пережито в те дни на эмоциональном уровне – вспомнить все это и рассказать сейчас, в спокойной обстановке, просто не представляется возможным. Попробуйте сами вспомнить какое-нибудь ужасное и роковое событие в своей жизни, или в жизни близкого вам человека. Событие, которое топило вас в негативных эмоциях, когда все вокруг было черно, вот попробуйте вспомнить и рассказать именно о своих чувствах. Это возможно, но невероятно тяжело. Да и неискренне получится, потому что те эмоции были неприкрытыми, шли напрямую из души, а спустя время власть рассудка, все равно, преподносит все в более рациональном свете. Вот именно тогда для Алисы и начался кромешный ад, в начале ноября двенадцатого года. Самый настоящий ад, продолжавшийся вплоть до июля пятнадцатого года, когда она волею судьбы оказалась втянутой в историю Перри Пейджа, которая, собственно, и отвлекла ее от этого ада. Именно поэтому, я и не хочу рассказывать о том, что творилось в душе Алисы в то время, потому что только ей одной это и известно. Что она пережила, что она передумала – я просто не хочу ошибиться в своих догадках, не хочу глупой психологической философии, еще и на фоне горя очень близкого человека. Согласитесь, что не очень приятно, когда начинают спекулировать на теме чужого горя. Поэтому попытаюсь быть краткой.

В общем, спасти дом пожарные не сумели. По свидетельству соседей, пожарных и полицейских, что прибыли на место происшествия – Алиса была пьяна. Не в хлам, но все же заметно. Вполне достаточно для того, чтобы в глазах общества превратиться в неблагополучную алкоголичку, в непутевую мать, и вообще, в социально опасный элемент. Людям что? Только дай пищу для сплетен, а остальное приложится, еще и обрастет такими красочными фактами, что вовек не отмыться. Алиса столкнулась с этим вплотную – одного раза хватило, чтобы стать объектом сочинений, в первую очередь, на тему алкоголизма.

Почему я говорю – одного раза? Хоть Алиса, и не трезвенница, но она всегда знала меру. Даже не то, чтобы знала меру, просто всегда умела контролировать ситуацию; во многом эта привычка развилась в ней, благодаря тому, что приходилось еще и меня контролировать. Ну не склонна она просто к пьяной неадекватности, понимаете? Ничего похожего я за ней не помню. А уж после рождения Джери – два бокала пива или вина и все, точка. Крепкий алкоголь она вообще перестала употреблять. Почему в тот вечер она решила напиться? В то время я еще не понимала истинного смысла произошедшего. Я думала, она просто устала от душераздирающей боли, от бесконечной черноты мыслей по поводу предательства мужа и переезда в Санторин. Вот и сорвалась, и случилась беда. Так я думала.

О том, что было в следующие две недели после пожара, я рассказывать просто незачем. Повторю только, что это был ад, в который Алиса сама себя отправила. Сначала она этого даже не понимала… до того момента, как Райан сказал ей, что ребенок больше не будет жить с ней, что он переходит под его опеку и адвокаты уже вовсю работают над этим. Мечта его семейки вдруг стала реальностью – ни с того, ни с сего, как это часто и случается, появился стопроцентный шанс лишить Алису права растить сына. Опять же, возможно, сам Райан и не пошел бы на такой шаг, но вездесущее внушение мамочки с папочкой сыграло свою решающую роль. Разумеется, шансов выиграть этот скоротечный процесс у Алисы не было никаких. Влияние, мнение окружающих – все было против нее. Видеться с сыном ей, конечно, не запретили, но воспитанием отныне занимался его отец, а по сути – бабушка с дедушкой.

То, что Алиса хотела убить себя, что эти мысли ее посещали, и не раз – это я знаю точно. Она не совершила глупости, только ради Джери, только ради его жизни. На свою жизнь ей стало наплевать, она потеряла для нее интерес. А убить Райана? Нет, он превратился для нее в пустое место. В борьбе двух душ она вновь одержала безоговорочную победу.

Иногда, я задаю себе вопрос: а что, если бы на месте Райана оказался… ну, например, мой брат? У меня нет брата, я просто предполагаю. Вот как бы я мыслила в таком случае. Просто винить Райана исключительно в том, что он попал под влияние родителей? Согласитесь, это немного глупо. Ведь все-таки, он был уже взрослым человеком, мог думать самостоятельно и умел принимать решения. И если бы он не хотел забрать ребенка к себе, он бы этого не сделал, так что валить все вину на его мать с отцом нельзя. И вот тут… ну, вот смотрите, ну как тут можно судить: с одной стороны Райан знал, что этот случай – исключение из правил, да, вопиющее исключение, что и говорить. Но, черт, он и сам прекрасно понимал: повториться такое может в одном случае из тысячи. А что самое главное: не только повториться, а произойти с любым человеком, и с ним в том числе. Но ведь старт дан, сомнения в душу закинуты. Знать, что это может произойти – это одно, а знать, что это произошло и может повториться – совсем другое. Ага. В одном случае из тысячи – но ведь может. А он отец, и имеет ли он право подвергать жизнь своего ребенка опасности? Разумеется, нет.

И что вы думаете, Алиса этого не понимала? Все она прекрасно понимала. У нее забрали ребенка, смысл ее жизни, потому что она способна причинить ему вред. Вот, что было для нее самым страшным: научиться жить с мыслью, что в глазах общества, за исключением самых близких людей, она не смогла справиться с обязанностями материнства, она представляет потенциальную угрозу для своего ребенка. Это страшно! Нужно ли еще что-то добавлять? Когда ее сын растет не на ее глазах, а на глазах чужой женщины. Когда каждый вечер она представляет, что вот на следующих выходных, когда она вновь приедет за ним, то услышит, как он обращается к новой жене Райана: «мама». Когда она укладывает его спать один раз в неделю, а папа с чужой женщиной шесть. Когда она пытается в два дня вместить всю свою любовь и нежность, и эти любовь и нежность прорываются нестерпимым потоком слез, и малыш спрашивает ее: «Мама, почему ты плачешь?», а она в ответ плачет ее сильней. Алиса – лучшая мать из всех, каких я видела. Но она допустила ошибку. Райан этим воспользовался, но судить его… я не знаю, думайте сами. Мое мнение останется при мне.

Вот так вот, дорогие друзья.

Ближе к концу ноября, Алиса переехала в Санторин, в квартиру на улице Рембрандта, что я арендовала для них с Джеральдом; жаль, что судьба распорядилась немного иначе. Да, Райан женился во второй раз, спустя, примерно год после развода с Алисой. На девушке из простой семьи – видимо, его влекло именно к таким, опять же, как я думаю, из чувства противоречия. Знаю, что к новой невестке родители отнеслись более лояльно, в силу того, что девушка эта была абсолютно безвольной и покорной как рабыня. Из нее можно было веревки вить, указывать, даже приказывать, учить, как жить и все прочее, что было необходимо для таких людей, как родители Райана. Вы не подумайте, что я предвзято отношусь к людям из высшего света, ни в коем случае. Я с такими людьми и не имела тесных взаимоотношений никогда в жизни. Я сужу о родителях Райана исключительно по их поведению, а не по социальному статусу, и более того, я их не осуждаю. Я прекрасно понимаю, что жизнь всем промыла мозги по-своему. Не знаю о чем думала эта Джейн – так ее зовут, – когда принимала предложение Райана… наверное, об успешной партии, о благосостоянии, о том, что сможет наладить отношения с родными мужа. Я видела ее один раз, и как мне показалось, эта девушка настолько тихая и покладистая, что просто не могла сказать «нет», даже если хотела. Полная противоположность Алисы, и конечно, это вполне устраивало консервативную семейку Райана, натерпевшуюся от предыдущей невестки. Алисе было невероятно жаль эту Джейн, она не испытывала к ней никакой личной неприязни. Только ужасную ревность, потому что девушка эта была еще и очень добра, по своей природе, и с Джери была искренне ласковой и нежной. Она даже просила прощения у Алисы за столь теплое отношение к ребенку, она понимала, что перебивать мать в сердце сына неправильно, но так выходило само по себе. Алиса только горько усмехалась.

О чем еще сказать, прежде чем приступить к главной части рассказа? Как жила Алиса в течение этих почти двух с половиной лет, после развода с мужем до начала той роковой истории? По инерции она жила. От выходных до выходных. Утром в субботу она ехала в Арстад, забирала Джери, а в воскресенье вечером отвозила обратно. И в этих двух днях в неделе, и заключалась вся ее жизнь, весь ее смысл. Нет, не то, чтобы Алиса превратилась в социопата и целыми днями только и жалела себя, сетуя на несчастливую судьбу. Наоборот, незнакомому или малознакомому человеку она, совершенно справедливо, казалась абсолютно адекватной девушкой. Почти сразу, после переезда она устроилась в ту же редакцию, где работала и я, – в одном из ведущих издательств страны, – и по сей день, кстати, работаю. На работе она очень быстро создала себе отличную репутацию, потому что трудилась с завидным усердием, скорее всего, это был еще один способ отвлечься от плохих мыслей. Зарплата, соответственно, была у нее весьма неплохая, она и первую машину себе вскоре купила, гордилась этим, кстати. И погулять была не против, в бар сходить или в кино. И повеселиться могла, и от парней не шарахалась. Они от нее в большей степени шарахались. Все главные составляющие ее характера никуда не делись, и это было замечательно. Несмотря на свое горе, она смогла сохранить себя – это главное. Понимаете, Алиса просто закопала эту боль в самые глубины своей души и никому не позволяла прикасаться к ней. Никому, кроме меня и своих родителей – самых близких для нее людей. Да, у нее случались черные депрессии, случались постоянно, ну а как по-другому? Боль в ней была постоянно, она просто жила с ней. Эта боль была для нее святой, понимаете? Только ее и ничьей больше. Эта боль не ослабевала ни на день, ни на минуту, наоборот, она только усиливалась. От себя ведь не убежишь, правильно? От самобичевания не спасешься, от мыслей «а что было бы, если бы…». От визуализации другой жизни – где сын рядом с ней, – не спрячешься даже во сне. И все это прогрессировало, и к маю пятнадцатого года достигло кульминационной стадии. Не знаю, чем бы все кончилось, если бы судьба не послала нам Перри Пейджа, и если бы Мик окончательно не начал сходить с ума.

Догадывалась ли я о том, что Алиса играет определенную роль в жизни Мика? Если честно, то нет. Я помню, когда Алиса переехала в Санторин, я повела ее в «Туман», и там, за стойкой сидел Мик. Потом мы несколько раз отдыхали в общих компаниях, чисто по случайности, иногда пересекались все в том же «Тумане», либо в каком-нибудь другом баре. Но чтобы по Мику было заметно, что он неравнодушен к Алисе? Лично я не замечала. Другое дело, что я помню его еще до того, как Алиса переехала в Санторин – у нас были чисто приятельские отношения, – и помню его весьма обаятельным, приятным и иногда веселым молодым человеком. К тому же времени, когда познакомился с Алисой, Мик уже был невероятно замкнут, даже угрюм, какой-то ореол мрака создавал вокруг себя. Что-то не очень хорошее читалось в нем. Не знаю, может, мне просто хочется так думать, но знаете, он был похож на персонажа голливудского триллера – сам мрачный, в одежде темные тона, ироничная улыбка на губах, сигареты и спиртное, замкнутость – он одновременно вызывал боязливый интерес, и отторжение. Ну, а Алиса, так и подавно ничего не подозревала. Да и что было подозревать? Он ведь и виду не показывал никакого, ничем себя не выдавал. Потом и вовсе исчез с поля зрения, предпочитая спиваться в одиночестве. Насколько я помню, в Алисе он не вызвал никаких чувств, ни легкой симпатии, ни легкой неприязни, вообще, абсолютное равнодушие. А, наверное, было бы забавно, если бы Алиса, чувствовала к Мику что-то серьезнее, правда? Но ей было не до него.

* * *

На дворе была весна пятнадцатого года. Еще в начале мая, я стала замечать, что с Алисой происходит что-то не то – она, словно, отдалялась. Вернее, происходило все то же самое, но в более жестком виде. Я видела, что вновь ее душа готова кричать и плакать вслух, но как всегда в таких случаях, Алиса предпочитала оставаться наедине со своими мыслями, не вмешивая никого в мир своих терзаний. Если раньше в периоды обострения, в периоды депрессий, она все равно, оставляла свои проблемы дома, а на работе пыталась выглядеть максимально расслабленной, то теперь она и об этом не заботилась. Придет, отработает и уйдет. В том смысле, что за целый день она могла и слова не вымолвить, могла даже не поздороваться. Избегала совместных обедов, если кто-то старался завести с ней беседу, то раздражалась, рискуя испортить отношения с коллегами. Если я намекала посидеть в кафе после работы или на выходных, она лишь отмахивалась, ссылаясь на головную боль или что-то в этом роде. Вот сидит она в офисе за компьютером, работает, работает, а потом раз и замрет, устремив сосредоточенный и пристальный взгляд куда-то в пустоту. И сидит так, не двигаясь, минут пять. Только глаза изредка прищуривает, словно обдумывает что-то очень сложное, и усмехается. Такой странной, знаете, словно безнадежной усмешкой, мол «ну и ладно». Я все ждала, когда она мне сама позвонит вечером, позовет куда-нибудь, захочет высказаться. В случае с Алисой именно так: нет смысла лезть к ней в душу, пока она сама туда не позовет, и обычно так и бывало – рано или поздно, она всегда мне высказывалась, словно закрывала очередную главу. Но не в этот раз. За два с половиной года она ни разу не брала отпуск, а тут вдруг взяла неделю в двадцатых числах, сославшись на усталость. Я не особо поверила, потому что знала, что работа всегда спасала ее, да и вообще – решение это было словно спонтанное. Будто она проснулась утром и решила, что сегодня возьмет отпуск, ни о каких планах она мне не рассказывала накануне. Я помню, предложила ей, мол, давай я тоже возьму неделю и съездим куда-нибудь отдохнуть, да хоть на Карленское озеро. Но никакого энтузиазма мое предложение не встретило, напротив, как мне показалось, по выражению ее лица, она словно сказала про себя: «Ну, какого хрена, ты постоянно лезешь? Дай хоть немного побыть одной». Ну, а вслух сказала:

– Нет, Эль, я не настроена. Я, правда, очень устала, и хочу просто отлежаться.

Да, она устала, но не думаю, что только от работы. Она устала от всего в целом – от окружающего мира, от людей, от пустых разговоров, от наигранных улыбок. От всего, до чего, по сути, ей не было дела. Я прекрасно понимала, что одиночество в таком состоянии может усугубить ее моральное состояние, но что я могла сделать? Начать давать советы, учить ее жизни? Глупости, и я, и Алиса прекрасно понимали, что живем мы не совсем правильно, и никогда жить никого не учили, друг друга в том числе. Она и так знала, что я рядом, что мне можно позвонить в любой момент, хоть ночью, и я приду. Но она, словно, приняла решение отбыть недельный срок заключения под стражей, без каких-либо контактов с внешним миром. Когда я звонила узнать, как у нее дела, она либо просто не отвечала, либо старалась, как можно быстрее закончить разговор. Очень мне это все не нравилось, очень тревожные мысли во мне вызывало ее поведение. Точнее, не мысли, а чувства – неосознанная тревога нарастала во мне день за днем. Помню, на четвертый день ее отпуска, в четверг, двадцать восьмого мая, эта тревога достигла во мне апогея, не знаю почему, просто подсознательно, повторюсь. Я звонила ей раз семь, просто, чтобы узнать, что с ней все в порядке, но она не отвечала. Хоть у нас с ней и водится практика приходить без приглашения, я прекрасно понимала, что неурочным визитом могу накликать на себя гнев, понимала, что, скорее всего, она просто не хочет меня видеть. Но в тот раз, мне было глубоко плевать, что там хочет Алиса, на ее гнев, и на ее личное пространство. Когда я пришла, она долго не открывала дверь, но я не уходила, стараясь скрыть тревогу за напускным раздражением. Когда она все же открыла дверь, по ее покрасневшим глазам, я поняла, что она недавно плакала.

– Что за приколы? – быть раздраженной у меня так и не получилось; мне уже, с порога, хотелось обнять ее и утешить. – Почему на звонки не отвечаем?

– Я спала, Эль, – она произнесла эти слова таким тоном, словно раскаивалась. – Заходи.

– Ты спала целый день?

– Практически да.

– Алиса, я переживаю за тебя, – сказала я, проходя в гостиную ее квартиры.

– Да все нормально, чего ты? – усталым голосом ответила она, и прилегла на диван, стараясь не встречаться со мной взглядами.

– Где же нормально? – я села на пол напротив нее. – Ты же ревела.

– Ревела, – равнодушно ответила она.

Да и вся она, в целом, выражала какое-то зловещее равнодушие. Вот правда, смотрела на нее в тот момент, и по лицу ее читала: да хоть потоп. Взяла ее за руку, она в ответ слегка шевельнула пальцами.

– Алиса, девочка ты моя золотая, – ничего другого я не придумала.

– Больно, Эль, – ответила она, прикрыв глаза свободной рукой. – Больно.

Секунд тридцать мы молчали. Я знала, что ей больно, и знала, что мои слова вряд ли ей помогут.

– Знаешь, чего мне иногда хочется? – заговорила она. – Выдуманной боли, несуществующей. Вот так, посмотришь иногда на некоторых людей, и прямо зависть берет – такая у них боль красивая. Выдуманная боль, прямо литературно расписанная, просто смотришь на эту боль, и оторваться не можешь. Хочу себе такую боль. С ней комфортно. Чувствуешь, что душа подсыхает, что свежести просит – так вот же оно – мое страдание. Сейчас, сейчас, сядем, погрустим, выпьем немного, и сразу так хорошо станет. Самое классное, что прогрессировать можно, плацдарм для фантазии просто огромный – додумывай и додумывай. Страдания, по сути, и нет, оно искусственное, создано от скуки, значит и накидывать на него можно все дальше и дальше. А может, не от скуки, может костюм такой. И, черт возьми, мода ведь на эти костюмы не проходит не в одни времена, не в одном обществе. Одним нравится играть в психологов, другим выглядеть несчастными жертвами страданий, в которых они как рыба в воде. Ведь встречала и ты таких людей – они же повсюду, в своих костюмах. И зачастую, такой интерес вызывают, так интересно послушать их душещипательную историю, разделить с ними печаль, так это мило. Да, Эль, выдуманная боль – это прекрасно. Ничего общего с настоящей болью, ничего. С уродливой и черной настоящей болью. Такую не любят, от такой отворачиваются. Люди, живущие с реальной болью – это раковая опухоль в организме правильного общества. Отверженные. Я так устала. Просто устала. Я так хочу себе костюм из искусственной боли.

У меня слезы текли по щекам, но я не хотела, чтобы Алиса их видела, ей бы они не помогли. Я поцеловала ее руку и отошла к окну.

– Пойдем в «Туман» сходим, а? Алиса, нужно немножко расслабиться, нужно посмотреть на выдуманную боль, нужно позавидовать. Зависть – тоже чувство, а чувствовать необходимо, сама знаешь.

– Знаю, – она усмехнулась. – Не хочу в «Туман». У меня пиво есть, будешь? Давай лучше дома посидим.

– Давай так.

Она сползла с дивана и вышла на кухню.

Алиса жила на четвертом этаже, окна ее квартиры выходили в небольшой сквер на другой стороне улицы. Помню, я бесцельным взором окинула площадь сквера, и задержала взгляд на парне, который сидел на одной из лавок, обхватив голову руками и глядя себе под ноги. Но в следующую секунду он встал, и я узнала… Мика Флеминга. Мне даже показалось, что он взглянул в мою сторону, после чего быстрым шагом двинулся прочь из сквера.

– Смотри-ка, Мик Флеминг, – сказала я Алисе, принимая от нее бокал пива. Сказала совершенно равнодушно, потому что и не особо удивилась. Чему, собственно, было удивляться?

– Чипсы будешь? – Алиса словно не услышала мое замечание.

– Ага. Странный он какой-то. Симпатичный, но чересчур странный.

Мы выпили по два бокала пива, поболтали на отвлеченные темы, несколько раз Алиса даже засмеялась. Когда я уходила, мне показалось, что она немного развеялась, что мой визит пошел ей на пользу. Вообще, я редко ошибаюсь в ее эмоциях, но в тот раз, был именно такой случай – я ошиблась. Думаю, как только я переступила ее порог, и она закрыла за мной дверь, тоска накатила на нее с удвоенной силой, и она вновь плакала.

Был десятый час вечера, начинали сгущаться вечерние сумерки. Честное слово, когда я приняла решение зайти в «Туман», я совершенно не думала о Мике. К тому же, в последнее время, он там уже практически не появлялся. Однако же, когда я вошла в бар, Мик находился именно там, по привычке сидел за стойкой, перед ним стоял бокал пива.

– Привет, Мик, как дела? – поздоровалась я.

Он вскинул на меня удивленный взгляд, даже непонимающий, словно я вырвала его из глубокого раздумья. Секунды три он тупо смотрел мне в лицо, затем покачал головой и отвел глаза.

– Привет, – равнодушно сказал он. – Нормально, а ты как?

– Да тоже ничего. Можно кофе выпью рядом с тобой?

– Да, пожалуйста, – ответил он, продолжая избегать моего взгляда.

Я попросила у бармена кофе. Мне быстро стало ясно, что Мик не настроен на беседу, более того, я почувствовала, что мое присутствие для него некстати. По бесцельно скользящему взгляду, по неловким движениям его рук, в нем читалось моральное напряжение. Было в нем что-то неумолимо отталкивающее. Вернее в том, что он скрывал в своей душе. Что-то творилось с ним, но тогда меня это не особо интересовало. А потому выпив свой кофе, и перекинувшись с ним еще несколькими фразами приличия, я оставила его в столь желанном гордом одиночестве, и отправилась домой.

Я помню вот что: когда я вышла из «Тумана», мне вдруг показалось, что только что я сидела рядом с человеком, который исполнен лжи. Может, именно это так отталкивало в нем?

Ложь. Что она способна делать с людьми, в какие крайности она способна бросать наши души. В какой культ мы иногда возводим ложь, чтобы припрятать собственные недостатки, собственные страхи. На какие же извращенные приемы способен наш разум, чтобы подогнать реальность под ложь, чтобы утвердиться в этой лжи. Не можем мы жить без нее, так и не научились быть искренними, так и бредем по иллюзорно гладкой дороге лжи. Все те же грешники, претендующие на святость, и уверенные, что способны шевелить чужие сердца. Все так же мы принимаем падение за подъем, по-прежнему несемся в бездну, и жаждем прихватить с собой еще кого-нибудь. Все так же мы жаждем любви, все так же наш эгоизм не позволяет нам смириться с правдой. Всех нас согнула ложь. Потому что боимся страданий, и глупо нас за это упрекать. Да, похоже, правда всегда идет рядом со страданием. Чем больше в жизни страданий, тем больше познаешь себя. Чем больше познаешь себя, тем ближе подходишь к правде. Так неужели, все-таки, это не шутки? Неужели страдания действительно очищают душу? Неужели внутренняя чистота дается лишь путем страданий? Господи, как же не хочется в это верить, но все чаще я убеждаюсь именно в этом.

В субботу, тридцатого мая, в двенадцатом часу ночи, когда я уже собиралась лечь спать позвонила Алиса. Голос ее был взволнованным, даже возбужденным, при этом еще и звенящим, словно она вот-вот сорвется на крик.

– Эль, приходи, пожалуйста, прямо сейчас, – говорила она.

– Что случилось, дорогая? С Джери все в порядке?

– Все в порядке, я сегодня не ездила в Арстад. Пожалуйста, Эль, приходи скорее.

– Сейчас буду, не волнуйся.

За два с половиной года, это был первый раз, когда Алиса не поехала к ребенку. Я даже представить не могла, что могло произойти, чтобы сорвать эту плановую поездку. Когда я оказалась в квартире Алисы, она только дверь успела за мной закрыть, и из глаз ее в два ручья хлынули слезы. Прямо у входной двери, она просто упала на пол, заливаясь слезами, и обхватила руками мои колени. Это было ужасно – скажу честно. Один из самых тяжелых вечеров в моей жизни, столько боли было в ее плаче, столько душевного крика, столько мольбы… конкретный такой выплеск, понимаете? Я села рядом, и крепко прижав ее к груди, плакала вместе с ней. Честное слово, мне хотелось хоть горсть ее боли забрать себе, хоть самую малость. Первые пять минут, она не могла сказать ни слова, ее давили рыдания, душераздирающие стоны вырывались из ее груди. Она старалась успокоиться, чтобы заговорить, но вместо слов, вновь был лишь глухой стон.

– Я… я не хочу… не хочу так жить, – наконец произнесла она, захлебываясь в слезах, и с силой вцепилась мне в плечи. – Я не хочу жить, Эль.

Я лишь крепче обнимала ее и плакала вместе с ней, что еще я могла сделать? Слова были лишними. А Алиса продолжала рыдать навзрыд и повторять, что она не хочет жить. Слышать и видеть это, было невыносимо, врагу не пожелаешь. Она была похожа на извергающийся вулкан, она билась в судорожных стенаниях, и вместо лавы, смешиваясь со слезами, из нее потоками лилась боль. Кошмар этот длился минут двадцать. Когда же она немного успокоилась, я помогла ей подняться и лечь на диван, на котором валялось несколько помятых бумажных платков, мокрых от слез. Я собрала их и вышла на кухню, чтобы выбросить, и в пакете с мусором я увидела… петлю. Настоящую петлю, словно опытный палач ее смастерил. Меня сначала обдало могильным холодом, а затем бросило в жар, ноги подкосились, я опустилась на колени и осторожно, словно, она могла взорваться, вытащила эту отвратительную вещицу на свет. Петля была из тонкой, но прочной, гибкой веревки; чувствуя невероятное отвращение, я швырнула ее обратно в пакет, пакет завязала, и, открыв входную дверь оставила его на площадке, чтобы выбросить на обратном пути. После чего бросилась к подруге, и крепко прижала ее к себе. Слезы уже были лишними.