Читать книгу: «Сказки старого дома», страница 7
Игорёша
Алина вскрикнула, когда в молоко вдруг брызнуло красным, а Розочка дёрнула белой шеей куда-то вбок и жалобно мекнула. Алина быстро зачерпнула рукой кровавый ураганчик, выплеснула его из ведра на землю и успокоила козу. В голове застучали беспокойные молоточки. Алина грузно поднялась, рукой подпирая тяжёлый живот, в другую взяла ведро и пошла в дом.
– Пётр, у козы кровь в молоке, – сказала она с порога.
Муж, чинивший инструмент, свёл брови и, не удивившись, откликнулся:
– Наверное, козлёнок на выпасе зашиб. Я его завтра первым делом свезу, хорош уже держать.
Алина боялась чёрных кошек, дурного глаза и просыпанной соли. Пётр же всегда смотрел на вещи практично. Муж был человеком, что называется, рукастым и, хотя после второй чеченской имел инвалидность и получал выплаты, никогда без дела не сидел. Он занимался починкой инвентаря, делал срубы для бань и беседок на продажу, иногда шабашил на стройках по знакомым в городе.
Сироту Алинушку за одинокого и угрюмого Петра сватали всем селом – не зря же обещала покойная бабка до смерти подыскать ей лучшего жениха. Пётр не пил, не буянил, держал хозяйство, молодую жену не обижал, только иногда диким, придушенным голосом кричал во сне, но и к этому она привыкла. Раньше Алину жалобными охами посреди ночи поднимала бабка, а теперь ей изредка приходилось осторожно гладить по седеющим вискам мужа, чтобы того отпустили ночные кошмары.
Но Алина боялась его, сама не зная почему. Она робела от самых простых слов, никогда не перечила, старалась уходить в хозяйство и домашние заботы. Лишь один раз она расплакалась перед Петром – когда он утопил котят рыжей Мурки, которую Алина забрала с собой из бабкиной избы. Он сделал это прямо дома, в хозяйственном ведре, даже не задумавшись, как это воспримет Алина. Ведро после того дня они выкинули.
– Завтра свезу, – повторил Пётр, гася свет и ложась с нею под одеяло.
В соседней комнате пищали новые котята, и Мурка вылизывала их шершавым языком. В этот раз Пётр чего-то ждал – видимо, не хотел волновать беременную жену.
***
Он уехал затемно, ещё до утренней дойки. Алина вышла на двор. Не было слышно писка котят, не барагозил глупый кудрявый козлёнок. Ноябрьский короткий день веял тревогами, как будто на место знакомых людей и вещей вдруг встали до последней чёрточки на них похожие, но насмешливые и злые двойники.
Беспечная Мурка полезла было к ней на колени, но Алина спихнула её с лавки. Алина подумала о сыне и погладила рукой живот.
Ещё до того, как рассеянная узистка буркнула «Мальчик, кажись», Алина знала, что первым у неё будет сын. «Как назовём?» – робко спросила она у Петра. «Игорем, как моего отца», – не задумываясь, ответил Пётр.
Алина не стала перечить. Ей было без разницы, как называть ребёнка, главное – чтобы был ладным и здоровым. В серых однообразных днях её молодости зажёгся лучик осмысленности и радости – будущий ребёнок, который мог бы быть похожим на одну из тех прекрасных и недоступных кукол с витрин её детства.
– Игорёк мой, Игорёша, – пришёптывала Алина, гладя белой рукой живот.
Вечером Пётр вернулся. Алина услышала гул машины и топот обиваемых от грязи сапог, мягко чавкнула дверца морозильника. Муж кивнул ей, когда она вышла из комнаты.
– Если хочешь помочь, принеси ещё два лёгких пакета из багажника
– Куда котята делись? – осторожно спросила она.
Пётр махнул головой, загружая мясо в холодильник.
– Там, в райцентре друг обещал пристроить.
Алина пошла к машине за оставшимися пакетами. Проходя мимо козлятника, боковым зрением заметила то, что неуловимо заботило её сегодня. Садовый инвентарь у стены стоял в немного изменённом порядке.
В багажнике лежала лопата со свежими комьями земли, и тревожная догадка кольнула сердце Алины.
Когда в постели Пётр дотронулся жёсткой рукой до её живота, Алина сжалась. Её не покидал забравшийся в голову чудной страх: будто никогда не бивший её Пётр примечает место для удара в живот, мощного и резкого, чтобы сын точно не выжил.
Позже в ту ночь начался ливень, который, то разгораясь, то утихая, не прекратился ни завтра, ни на следующий день.
***
Через два дня во время вечерней дойки у Алины вдруг потянуло в животе и будто бы несколько раз настойчиво толкнуло, отдав в спину. Сначала она перепугалась. Потом успокоила себя: переела жареной козлятины. До родов ещё по всем срокам далеко: целых два месяца. Она додоила Розочку, занесла ведро в сенцы и, чавкая под проливным дождём чёрными, блестящими, невыносимо пахнущими резиной сапогами, дошла до туалета.
Теснота деревянного строения обложила Алину со всех сторон. Запах нечистот и душная темнота, норовившая сожрать ненадёжный свет фонаря, заставили Арину пошатнуться при выходе, но она взяла себя в руки, тем более что ей вроде бы действительно стало полегче.
Алина занесла молоко. Перелила его в банку и поставила в холодильник. Негромко нёс глупости телевизор в комнате, Пётр дремал на диване. Алина дошла до кровати. Не раздеваясь, прилегла. Боль вернулась и снова закрутила её в своём водовороте. Так живот у неё не болел ещё никогда.
Минут через пять Алина жалобно окликнула мужа:
– Пётр… Пётр, я, кажется, рожаю…
Пётр осоловело глянул на неё, и тут же вернулся в реальность.
– Как рожаешь? Мы же через месяц только хотели тебя у тётки в городе пристроить?
Алина вновь тихо и виновато повторила:
– Мне кажется, я сейчас рожаю.
Всегда до последней чёрточки собранное лицо Петра на секунду сбило строй.
– От дождя дорогу развезло… На трассу не попасть.
Алина чувствовала неловкость за то, что так неуместно и невовремя затревожилась, и замолчала, глядя на мужа подрагивающими от боли карими глазами.
Пётр глухо произнёс:
– Если рожаешь – нужно выбираться. Скорая сюда не доедет, да и вызвать мы её не сможем. Собирайся.
***
Дорога пожирала машину, увязавшую в чёрных волнах. Ливень отсекал все звуки, запахи и тени. Пётр то суетился снаружи, копал, подкладывал доски, то резко брался за руль и газовал, рывками продираясь через грязевой плен. Алине казалось, что везёт её сам дьявол: чёрный, горячий, мокрый. Уже было не до стыда – от боли и страха она кричала так, что не слышала рокота мотора и шума ливня.
Временами Алина будто проваливалась в сон. Вот она уже в роддоме, суетятся доктора, становится больно-больно, затем боль отходит и ей показывают красивого мальчишечку. «А говорят, страшненькими рождаются», – дивится Алина. Мальчишечка подтягивает взрослое лицо, хитро кривится, будто замыслив шалость, и вдруг как-то изворачивается, срывается с рук и колет её острыми длинными рожками прямо в живот.
– А-а-а-а-а!
Спустя два часа машина вышла на щебневую дорогу. Глушь закончилась – впереди влажно мерцали огнями деревенские дома.
– От Настасьи позвоним! – коротко отрезал муж, не глядя на вздрагивающую в схватках Алину.
Алине было страшно, непонятно и обидно: отчего заранее любимый ею сын решил родиться раньше срока, да ещё и с такою болью?
Дом Настасьи Филипповны уютно сжался под ливнем, отсвечивая витражами цветастых занавесок. Забрехал, но не вылез под дождь из будки чёрный Бобик. На настойчивый стук Петра вышла сама хозяйка.
Настасья Филипповна целую жизнь отработала в сельском ФАПе, а когда тот оптимизировали, стала активной пенсионеркой. Благодаря её жалобам у неё появился и телефон, и интернет, и даже асфальтовую дорогу повели прямо так, как было удобно Настасье Филипповне, – не слишком близко, но и не слишком далеко от въезда в её двор.
Настасья Филипповна вышла вся при параде – в багровом шарфе и чёрном шерстяном платье, будто ждала поздних гостей. Даже седые волосы стояли жёсткою замёрзшей волной, как у строгого школьного завуча.
– Ну? – без приветствий требовательно спросила она.
– Алинка рожает, позвони, Настасья Филипна, в город – выдержав её взгляд ответил Пётр.
– Рожа-ает? А родилки у вас уже выросли, я смотрю? – загуляли бесята в глазах Настасьи. – Ща посмотрю, куда ей там рожать, ещё не срок.
Пётр верил Алине, но правда Настасьи Филипповны была соблазнительней и легче, и он сдался:
– Не знаю, ей кажется чёт, она в машине вон.
Будто услышав Петра, Алина подала долгий, протяжный стон. Бобик забесился и загавкал, звякая цепью.
Настасья Филипповна неспешно надела полуботы и царственно поплыла к машине.
– Ну чего тут, родилица? – Настасья открыла дверь, встретила взгляд Алины и резанула её стыдом, опытным движением задрав намокший подол.
– Етить твою мать! – выдохнула Настасья. – Уже дитя на полпути, вы какого хрена так долго ждали?
Пётр хотел отвоевать своё «кажется» назад, но было уже поздно цепляться к словам.
***
Алина рожала у Настасьи. Она продолжала мучиться, но внутренне уже поверила в то, что куклы, город, доктора – это всё далеко и невзаправду. А взаправду – избушка, жаркая печь, сушёные травы по углам, пар от кастрюли, которую повитуха зачем-то заставила мужа кинуть на огонь, приказы и матершина, похожая на заклинания. На печке вздымался и щерил пасть огненный зверь, евший досыта её стыд и страх, растущий с каждым взглядом, который бросала на него Алина.
Алина вспомнила, как бабушка, когда была ещё ходячей, раз отвезла её в райцентр на кружок спортивной гимнастики. Непонятно, на какой успех рассчитывала бабка и что знала вообще о гимнастике, – скорее повезла, просто чтобы доказать, что может позаботиться об Алинушке, в секцию, например, свозить.
В спортзале местной школы физрук проводил допфизнагрузку для всех желающих детей за скромную прибавку к зарплате. На первом и последнем для Алины занятии он построил чумазую, в царапинах и цыпках армию и начал проводить разминку. Когда размялись, физрук поручил делать выпрыгивания из приседа, но тут на Алинину беду его позвала чья-то мама или учительница.
– Контролируй! – кинул физрук крайнему в ряду, взрослому на вид парню.
Детина был не злобным по натуре, но чересчур исполнительным от небольшого ума. Он заставил их прыгать до изнеможения. Подходил к каждому, кто уже сдавался и падал на пол, требуя прыгать, и прыгать, и прыгать. У Алины текли слёзы и отваливались ноги, вокруг стояли стоны и тяжёлые вздохи. Детина орал и шлёпал плачущих малышей, а за дверью хохотал и увлечённо что-то рассказывал забывший своих солдат на поле боя физрук.
– Твою матушку, девочка, слушай, о чём ты там размечталась? – Алине по щеке прилетел смачный шлепок от Настасьи. – Дышим, как я сказала, а не как кобель на собачьей свадьбе.
Алина утекала вместе со слезами, Алины уже не было – и вместо «А-а-а-а!» вставало скуление, мольба о жалости:
– Иииии… Игорёша мой! Иии, не болиии!
И вдруг всё кончилось. Там, внизу, болело, но больше не рвалось. Лишь хлюпало, будто Алина лежала на разлитой тёплой мясной подливе. «Всё, можно теперь домой!» – с надеждой подумалось Алине, но разум вернулся и требовательно спросил:
– А где ребёнок? – спросила Алина.
Настасья Филипповна не ответила. Только сейчас Алина заметила, что она не оббивает натрудившиеся ладони друг об друга, а шлёпает что-то красное и скрюченное, лежащее между ними. С каким-то прихрюкиванием нечто приоткрыло щёлку рта и, как в телевизоре, с приглушённым звуком, закричало: «Ииии!»
– Бери своего Игорёшу. Все уши мне просвистела им, пока рожала, – беззлобно выложила ей на грудь ребёнка Настасья.
Алине казалось, что на груди у неё лежит слепой котёнок, и лишь усилием ума она возвращала ребёнку человекоподобие: вот ручка, вот бусинки глаз под опухшими веками, вот жадный рот с острыми дёснами, заходящийся в крике. Он еле-еле жамкал грудь – больше кричал, чем ел.
– Игорёша… – удивлённо прошептала Алина.
– Слабенький он совсем, ты погоди привязываться – строго произнесла Настасья. – Давай его мне и иди спать, я тебе в спальне постелила.
Помогая дойти до двери то и дело оборачивающейся на младенца Алине, Настасья Филипповна решила шепнуть что-нибудь подбадривающее:
– Если выкарабкается, у таких обычно дэ-цэ-пэшечка бывает, но тебе даже лучше: сейчас на выплаты за дурачков можно ещё двух здоровых на ноги поднять, а ты молодая ещё.
***
Алина спала неспокойно. Ей чудился разговор Петра с Настасьей Филипповной, шум машины, хождение ещё каких-то людей. Порой хотелось встать и идти к ребёнку, но она не слышала его криков, а тело подводило, и Алина вновь проваливалась в сон. Когда она наконец поднялась, ей показалось, что она вернулась в тот же вечер и день, лишь живот, как опустевший сосуд, напоминал о случившемся.
Рыжий хозяйский кот, огромный, больше её простушки Мурки раза в два и как будто землянистее и мрачнее цветом, смежив веки, подозрительно глядел на постоялицу. Алина захотела дойти до ванной комнаты, чувствуя нечистоту и болезненно стягивавшую тело сухость.
Она прошла на кухню – в бывшую часть той кошмарной ночи, где по-прежнему пахло сухими травами, стыла печь и играла бликами от лампы дверь с тёмным стеклом.
За дверью, ведущей в сенцы, горел свет, и сидели двое. Короткими тихими перестуками звучал голос мужа. Буднично засмеялась чему-то Настасья Филипповна. Алина застыла в нерешительности. Голоса услышали её шаги, заметили её силуэт и затихли. Через десять секунд, прозвучавшие в голове Алины как тревожный бой курантов в новогоднюю ночь, дверь открылась – и на пороге встал Пётр.
Предчувствуя ответ, Алина посмотрела на Петра. Она всё ещё боялась его, но любовь к сыну делала её сильнее и настойчивей.
– Где мой сын? – спросила Алина.
Время стало вязким, словно кисель, Пётр по-дурацки повёл головой вбок, и из его рта на пол начали неумолимо падать слова:
– Мы повезли его в райцентр, но он не выжил, задохнулся. Настасья Филипповна говорит, что роды на таком сроке – это, считай, выкидыш. Я всё сам сделаю, тебе не надо никуда ездить, отдыха… а-ай!
Он не ожидал рывка. Алина бросилась на него и вцепилась ногтями в щёки. Она хотела сорвать личину со злодея.
– Ты его закопал! Ты испугался его, и ты его закопал! – вопила Алина.
На крик вышла Настасья Филипповна. Алина заметила жирный блеск губ и необычно крепкие для пенсионерки зубы, и новая догадка кольнула её сердце.
– Или это ты его съела? Ведьма, съела моего сыночка! – успела прохрипеть Алина прежде, чем её зажали железные руки мужа, оставляя бессильно выть в этом плену.
***
Придя в себя и проплакавшись, Алина пошла в душ. Сквозь плеск воды вновь слышны были перестуки голосов, и смешки Настасьи убедили её в том, что она теперь одна, а они – заодно. Потом Алина сидела, оцепеневшая, принимая в себя плевки угловатых утешений Петра и поток историй о других неудачных родах от Настасьи. Выпила несколько кружек чая, странно наслаждаясь обжигающим рот и пальцы напитком, и закрыла глаза. Она чётко осознавала себя и спать совсем не хотела, но не стала спорить, когда хозяйка заторопила мужа:
– Снова спит. Ну ладно, иди укладывай, утешь там, как сумеешь, только смотри без этого, а то мужики утешают только так, безголовые.
Она не спала, когда прошла снова в спальню, ведомая мужем. Она втянулась в игру и, когда легла на кровать, даже задышала ровней и спокойней, будто забывшись сном. Она умела выжидать. Она ждала и слушала, как разгладилось дыхание Петра, как улёгся на печке кот, как Настасья Филипповна, звякнув графином, приняла на грудь, дошла до печи и тоже легла. Всё покрывалось тьмой и сном, только Алина бодрствовала – неуязвимая, недвижимая, всеслышащая.
Сонное мурчание кота. Охи Настасьи во сне. Хруст камней под шинами поздней машины. Стон Петра. Росчерк ветки по оконному стеклу. Струя дождавшегося свободы пса у заборного столба. Взвизг девки на краю посёлка. Шорох крысы на чердаке. Слабый писк. Писк. Писк. Всхлип. Тихий, как через вату, крик. Крик сына.
Алина осторожно, но уверенно встала. Убийцы спали, думая, что она поверила им. Сын не подвёл её, он вернулся к ней – нужно было только ему помочь. Тихо, крадучись, Алина пошагала через избу. Если бы кот-сторож шевельнулся и выдал её, она бы не задумываясь задушила его, но он тоже спал, проникнувшись ночным спокойствием нечисти.
– Ииии-го… Иии-го… – послышалось ей из сенцев.
«Маленький мой, запомнил своё имя», – с умилением подумала Алина, медленно приоткрывая непокорную скрипучую дверь.
Тёмное стекло задребезжало, пытаясь предупредить ведьму, но было уже поздно. Алина шагнула в сенцы. В широкое окно в половину стены ярко светила луна. На полу лежала белая простынка, а на ней – тельце, от которого исходил одной ей слышный звук.
– Ииии…
– Бедненький мой, чумазенький… – Алина сделала шаг к нему, желая взять на ручки, утешить.
Игорёша был покрыт грязью, его дорожка от двери на простынку оставила чёрные следы на полу. Скорчившись, стоя на четвереньках, он опирался на лоб и недоразвитые конечности. Маленькая спина тряслась в крике, пока кулачки дёргали и грязнили простыню. Алина протянула руку к своему младенчику.
Младенец оторвал лоб от пола и, задирая голову с опухшими веками вверх и назад, до зловещего хруста в шее, раскрыл забитый землёй провал рта. Алина почувствовала, как по ногам у неё снова течёт горячее. Мёртвый Игорёша открыл глаза и пронизывающе, осмысленно посмотрел на мать.
– Игоша-игоша, – прошептал сын, с всхлипом втянул воздух и затянул отчаянный протяжный вой.
– Он плачет! Плачет! – закричала Алина и, обернувшись, увидела за собой Петра и Настасью с мрачными, озабоченными лицами.
А чёрный младенец уже хохотал, с каждым словом разрастаясь и отплёвываясь красноватыми комьями земли на простынку:
– Иииии-гоша! Игоша!
Рассказы с чердака
Воспоминания о лете
На берегу реки сидела пара. На чистом жёлтом песке было постелено одеяло в серую клетку, на котором лежало скромное угощение: несколько варёных яиц, порезанный крупными кусками помидор, узбекская лепёшка, соль в спичечном коробке. Если это и было свиданием, то наверняка свиданием давно женатых людей, которые выбрались за город на выходные.
Женщина встала, сверкнув снежной белизной изящных ног в пейзаже лета, и попросила:
– Отвернись, пожалуйста, я надену купальник.
Мужчина откинулся назад и отвёл взгляд в сторону – на восходящее солнце и заросли рогоза, разбавлявшие безлюдный пляж.
– Ты будешь плавать?
– Я хотел сначала поговорить с тобой.
Мужчина повернулся на голос и увидел непокрытую грудь со сливочным ореолом. Женщина смущённо закрылась рукой, но не вскрикнула и не отвернулась. Мужчина горько усмехнулся и заточил взгляд в серую клетку покрывала. Женщина поправила купальник на груди, накинула лямки и снова села рядом.
– Ну давай поговорим.
– Я очень ждал твоего приезда.
– Ты же знаешь: сын женился, потом мама долго болела, другие дела.
– Но сейчас ты здесь. И если мы до сих пор не вместе, должно быть что-то ещё.
Он взглянул на неё пронзительно и строго, она встретила его взгляд. Вначале жёсткий и испытующий, из-под тёмных широких бровей, мучающий вопросами, взгляд задержался на коралле губ, споткнулся на нежной мочке уха с серебряной серёжкой-лодочкой и пропал, утонул в серых озёрах глаз. Он проиграл, они оба знали это, но победительница милосердно потупила взор и прошептала:
– Захар, зачем ты меня мучаешь? – Он криво улыбнулся и почесал рукою грудь в районе сердца. Там, где кожа не была скрыта под волосами, остались белёсые бороздки от ногтей. – Я хотела, чтобы мы провели этот вечер вместе, как раньше, а потом бы я тебе всё рассказала.
– А я не могу так, потому что с твоей тайной так, как раньше, уже не получится! – горько отозвался мужчина и снова отвёл взгляд.
Она взяла кусок помидора, сдобрила его солью, отломила лепёшку и прервалась на еду, растягивая неловкую паузу. Потом оббила руки о бёдра, словно готовясь прыгнуть в воду или настраиваясь на серьёзную работу, и он внутренне сжался, зная, что за этим последует приговор.
–Ты, наверное, уже понял, что я встретила другого мужчину. Я не хочу никак обидеть тебя или обесценить наше прошлое, но я не могу отказаться от всего, что было без тебя.
«Не надо отказываться! Просто выбери меня, останься со мной!» – закричало сердце, но мужчина хранил суровое молчание. Он вспомнил, как, играя с сыном на речке, мерял, сколько до дна, и, выпустив воздух из лёгких, оловянным солдатиком погружался в зелёную прохладную глубину. Её родное лицо сияло, как солнце, через тёмную толщу речной воды. Но на его беду солнце продолжало ронять слова.
– … да, очень хороший, твоему сыну, знаешь, какую свадьбу сыграл? Наших внуков никогда не делил на моих и своих. И я должна забыть его, отказаться?
Мужчина упавшим голосом произнёс:
– Прости меня, я понимаю тебя, я уже прекрасно понял. Я иногда забываю, что время идёт, а я ждал тебя… мне показалось, три года.
– Тридцать лет.
Он замолчал, поражённый этой цифрой. Сколько всего раньше могло произойти за тридцать лет! Они помолчали. Он потянулся за помидором, она взяла яйцо, их пальцы нечаянно встретились. Она специально продлила это касание, задержав руку, и даже будто погладила его тыльной стороной ладони. Утешительный приз?
– А он тоже здесь? Приехал с тобой? – сказал он, будто чахоточный тихо кашлянул в платок.
Женщина подняла голову и собрала волосы в пучок, смотря на тихую гладь реки.
– Мы приехали вместе, на нашей машине, так получилось.
– Ясно. И где же он?
– Он сейчас где-то ниже по течению, разговаривает со своей бывшей женой. Мы так договорились.
– А вдруг ты ему не нужна! Давай мы всё забудем и начнём сначала! – последний, отчаянный бросок.
– Пожалуйста, не говори так о моём муже! – отрезала она.
Захар запнулся, оцарапавшись о слово «муж». Женщина отвернулась и задумчиво поводила пальцем по повторяющемуся узору покрывала.
– Извини меня, пожалуйста. Конечно, он хороший человек. Каждый заслуживает такой жизни, которой хочет.
Она кивнула, дав знать, что извинения приняты, и оба помолчали. Захар встал и махнул рукой в сторону реки.
– Давай поплаваем.
– Хорошо.
Мужчине теперь не было нужды притворяться и прятать взгляды. Это был парад побеждённых, и его воспоминания и чувства маршировали, сбив строй, по чужому удивительному городу, который когда-то рискнули мысленно называть своим. Сейчас они шли, разинув рты, разбитые в пух и прах, любуясь царственной столицей, тонули в неге от одного взора на мраморную площадь спины, представляли вздохи и укромные поцелуи в переулках локтевых сгибов и меж грудей, украдкой впитывали истому храмовых маковок, чьё священное таинство охранял купальник. А вокруг прыскала со смеху толпа песчинок, водная гладь лоснилась ленивым снисхождением, улюлюкали лилии и грозно качался рогоз.
Захар плыл, то и дело сбиваясь с кроля на собачий плеск, чтобы случайно не обогнать, не упустить, удержать при себе её образ. Его спутница рассекала кромку воды надёжным брассом, высоко держа нежную шею и грудь. Они почти добрались до противоположного берега, утопавшего в зелени, и одновременно схватились за корягу – поваленное дерево, которое, как причал, давало пловцам опору для передышки.
– А помнишь, как мы с Павликом ездили на озеро? Помнишь то лето?
– Помню… – отозвалась она, поднимая поочерёдно к поверхности ноги и будто удивляясь изяществу и ловкости собственного тела.
– Это был первый год после того, как мы проводили папу. Приехали втроём в его старый дом на озере. В старице водилась куча рыбы, и мы всегда задавались вопросом: а рыбы-то хоть понимают, что они уже не в реке?
Она поводила по воде рукой.
– Мы с Павликом ходили с утра рыбалить, хутор стоял будто мёртвый: никто в то лето не приехал. А потом ты приносила нам завтрак: яйца, помидоры, хлеб, – и мы все вместе купались.
Она неясно улыбнулась и, высунув пальцы из воды, пошевелила ими, совсем как тогда.
– В первый день мы ещё не расставили кружки на щуку, но Павлик так хотел опробовать новую удочку, что пошёл один, как взрослый, ловить карасиков. Мы с тобой собирали малину в заросшем бурьяном саду, а когда он ушёл, то больше целовались и смеялись, набрали всего немножко. Потом ты ещё услышала шум ворот, поскорее оделась, вышла, как ни в чём не бывало и … Помнишь?
Она прыснула. Он улыбнулся и продолжил в шутку допытываться.
– Помнишь, что ему сказала?
– Наловил кощейчиков?
Оба громко рассмеялись. Сквозь смех она уморительно оправдывалась:
– Ну они и правда были маленькие… Тощие… В этом ведёрке… Похожи на кощейчиков!
– Павлик тогда весь вечер на тебя дулся. А потом пошло-поехало – мы так и ловили «кощейчиков».
Она раскраснелась от смеха. Он любовно посмотрел на неё, дал смеху раствориться в высоком небе, в плеске воды, а потом грустно и осторожно спросил:
– Как ты думаешь, я забуду это всё? Или в моих воспоминаниях будет сын, но не будет тебя?
Она долго и тоскливо вздохнула. Серая глубина глаз затуманилась слезой, и она, не отвечая, оторвалась от коряги и поплыла обратно. Захар понял: пора.
Нырок, погружение, шёпот воды. Главное – думать о том, что хочешь забыть, сосредоточиться всеми мыслями на ней, и только потом глотнуть. Он боялся сделать что-то не так и лишь в последний момент отпустил узду – река его мыслей текла в русле любви к ней, и отделить от потока какую-то часть казалось воплощённой невозможностью. Он открыл глаза, позволил воде запечатывать уши и заливать глаза – и наконец хлебнул.
Отфыркиваясь и прокашливаясь, мужчина показался над поверхностью и, мощными гребками забирая воду, быстро поплыл к берегу. Женщина вытерлась насухо и сидела на одеяле, ожидая, пока он стряхнёт воду с волос, попрыгает, выгоняя воду из ушей. Захар смущённо присел с краю.
– Что-то не получилось. Я до сих пор тебя помню.
Женщина мягко улыбнулась.
– Подожди, это происходит постепенно. Ты помнишь, как меня зовут?
Захар наморщил лоб, силясь вспомнить. Прилёг на одеяло и выдохнул:
– Нет.
Солнце пекло голову и после воды навевало дрёму. Он вытянул ноги, позволяя песку налипнуть на щиколотки, и попросил:
– Лоб сильно горит. Можешь положить руку?
Женщина положила свою прохладную руку на его горячий лоб, как мать заболевшему сыну. Его прерывистое дыхание разгладилось, и через полминуты он спокойно спал, выдыхая воспоминания о прошедшей любви. Серое одеяло ещё хранило мокрый след её тела и крошки совместной трапезы, но птицы и солнце обещали ей позаботиться обо всём после её ухода.
Она собралась, переодевшись прямо на берегу, и поспешила на станцию. Она успокаивала свою совесть тем, что всё же пожалела Захара, согласилась сохранить память о нём, готова была до последнего вздоха защищать свои воспоминания, что бы ни думал по этому поводу муж. Сердце скулило забытым щенком, а картинка того лета ножом резала разум, но она выдержала, победила, удержалась. Одинокий трамвай, дребезжа стёклами, вынырнул из перспективы рельс сразу же, как только она подошла к остановке.
Трамвай медленно плыл вдоль бесконечных домов и участков, за окошком скользили хаты, избёнки, дачки, дворцы… Улицы посёлка наповал били провинциальной эклектикой прибывающих сюда эстетов и архитекторов. Она вышла на одном из миллиона разъездов и пошла по улице. Этот дом было сложно не узнать. Он был такой же, как тогда, и грел глаз приятной предсказуемостью черт. Оранжевый кирпич, полукруглое высокое крылечко и белые розы, в которых, как в пене, тонули окна. Белые розы? Тревожная догадка кольнула её сердце, когда она поднялась к добротной двери и постучала когда-то в шутку выдуманным именно на такой случай условным стуком.
Стук. Стук-стук. Стук-стук.
Дверь открылась. На пороге стоял муж. Родные черты его лица расплылись в растерянной улыбке.
– Здравствуйте! А кто вы?
Белые розы поднялись девятым валом, грозя поглотить, захлестнуть её с головой.
– Я…
– Кто там, родной? – донёсся женский голос из глубины дома, голос, который она привыкла воображать и уважать, но предпочла бы никогда в своей жизни не слышать.
– Извините, я, наверное, ошиблась домом, – тихо прошептала она и, сдерживая слёзы, спустилась с крыльца.
