Читать книгу: «Пока не забыто», страница 3
Не менее скучно было и в небольшом, едва освещенном и почти пустом зале столовой. Он был заполнен столами и стульями на тонких трубчатых ножках. От мысли, что здесь вообще не будет никого, кроме десятка мне подобных молодых людей становилось все более грустно.
И вдруг все это убожество засияло лучами майского солнца от одного лишь доброго взгляда худенькой Розы. Им она и выделялась из дюжины вошедших с ней девчонок-хохотушек. У них на виду мы крепко обнялись и расцеловались, словно были знакомы не месяцы, а годы. Ну, конечно, мы ужинали за одним столом, а затем остались на танцах до упада. Такими их объявил массовик. Таким было решение Розы.
Вместо математики, в тот вечер она также старательно обучала меня вальсу, польке, танго и фокстроту. Танцевали под музыку похрипывавшего, как от простуды, аккордеона массовика. И в этом тоже моя наставница обладала удивительным педагогическим даром. Я, высокий и неуклюжей, двигался за ней тенью. Я не понимаю, как она мной управляла, если сама напоминала неоперившегося цыпленка из-за своей невероятной худобы.
Утром следующего дня это не помешало мне бежать с ней рядом по накатанной лыжне. И здесь она безукоризненно выполняла роль авторитетного инструктора, потому что я впервые в жизни надел лыжи, да еще и со специальными ботинками. Вечером под туже диктовку я делал круги на заливном катке на коньках с ботинками. Коленки тряслись мелкой дрожью. Падениям не было конца. И все же в заключение мы кружили, крепко держась за руки. Неплохое, по тем временам, спортивное снаряжение мы брали у массовика затейника.
Мое второе полугодие в техникуме сопровождалось совершенно новым ощущением жизни. На остаток зимы я записался в лыжную секцию, участвовал в соревнованиях и даже получил третий разряд. Тогда же я быстро привыкал к походам в Большой, театры МХАТ, Театр Советской Армии, имени Гоголя и другие. Дешевые билеты на балконы Роза покупала в студенческом совете. Моя память накапливала фамилии актеров – Грибова, Жарова, Ильинского, Лемешева, Тарасовой, Улановой.
А вот на читальный зал времени теперь уходило меньше. Я это связываю с появлением умения лучше усваивать материал. Учиться мне надо было тоже научиться. В результате более продуктивно работалось с контрольными заданиями и курсовыми проектами. Большую помощь в этом студентам оказывали методические пособия. Их авторами являлись наши преподаватели. Мое уважение к ним разогрели в читалке отзывы второкурсника Гены Черного.
А рассуждая об одежде, я уже понимал, что она должна не только согревать в холод и не допускать перегрева в жару, а и доставлять удовольствие своей красотой и удобством. Чем больше я узнавал о своем учебном заведении и его педагогах, тем больше мне нравилась моя будущая профессия техника по ремонту технологического оборудования швейных фабрик.
Правда, в само начале не только меня пленила преподаватель истории Розалия Яковлевна. Во-первых, она была исключительно яркой женщиной. Она со вкусом одевалась, скорее всего потому, что не так давно вернулась из-за границы. Там она прожила немногим более пяти лет, будучи женой ответственного работника посольства в западной Европе.
Скорее всего, поэтому свои лекции о прошлом Розалия Яковлевна тесно связывала с сегодняшним днем. Притом она не выпячивала ведущую роль кормчих. Нас она призывала придерживаться простого принципа. Он исходил из того, что каждый человек рождается на земле. На ней, а не в небе, он оставляет хороший или плохой след в памяти поколений.
Розалия Яковлевна недавно разменяла свой 5-й десяток. Она приходилась матерью двум девочкам среднего школьного возраста. В это было трудно поверить –настолько молодо она выглядела. Наше внимание она приковывала логичностью рассуждений и неповторимой красотой типично еврейской женщины. Я не скрывал восхищения всем вместе взятым и внимательно вслушивался в каждое слово педагога. Мирьям Яковлевны.
Однажды мой сосед по столу Вовка Чуткин грубо толкнул меня в бок на уроке:
– Я б ее тоже еще раз…, – маслянистый взгляд паренька-колобка из ближнего Подмосковья разъяснений не требовал.
– Дать бы болвану по роже за пошлятину, да руки марать не хочется, – прошипел я, едва сдерживаясь от приведения угрозы в действие.
Такое со мной случалось, правда очень редко. Как раз в ту же минуту раздался звонок на перерыв.
– Все свободны, – объявила никогда не посягавшая на наше время Розалия Яковлевна, – а Безрозума я попрошу подойти ко мне.
«Услышала нашу глупую перепалку», – подумал я и отправился на расправу к педагогу, авторитетом которого очень дорожил.
– Я хочу предложить вам одно интересное дельце, – мягкость обращения и обворожительная улыбка учителя явно не вязались с моим предположением.
А Розалия Яковлевна, тем временем, извлекла из своего портфеля толстую пачку полупрозрачной бумаги, и, как бы взвешивая ее в руке, продолжила:
– Это – новая пьеса Розова о молодежи. О ней сейчас много говорят и пишут. А я решила предложить ее для постановки нашему кружку художественной самодеятельности, которым руковожу уже третий год. Вы же, Аркадий, полная копия одного из героев пьесы, в моем понимании. Так что пьесу почитайте, а потом мы с вами продолжим разговор.
– Со мной? – уточнил я, неимоверно радуясь другому повороту дела.
Неуклюже запихивая в портфель напечатанную на пишущей машинке пьесу, я стал поспешно прощаться.
– Через неделю хотелось бы услышать ваше мнение! – Выкрикнула Розалия Яковлевна мне вослед.
Бабушка Сося увидела в моей работе над ролью еще один шаг «на пути к ее цели». Этим она оправдывала те последние деньги, которые отдавала мне на походы в музеи и театры за счет того, что все больше урезала расходы на свое питание. Ее сыновья понимали сложность нашего положения, но все, что было в их силах – это только настоять на моих явках в их дома на усиленный обед выходного дня. Таким образом они своей маме все же что-то экономили.
Мне те обеды больше всего подходили тем, что за скромными застольями мои родственники обсуждали книги, театральные спектакли, оперы, оперетты, газетные материалы и, конечно же собственную историю. Большинство москвичей в театры ходили редко из-за трудностей приобретения дорогих билетов. В основном, они обходились радиотрансляциями. В семьях дядюшек их слушали настолько внимательно, что не только свободно узнавали лучших исполнителей по голосам, но и распевали немалые отрывки из партий.
Со стороны можно было подумать, что мои родственники просто счастливы своей крошечной зарплатой и теснотой необустроенных жилищ. И все же они стали более откровенными, когда поняли, что и я стал взрослым человеком.
Антисемитизм на государственном уровне
К тому неожиданно подтолкнула и сама обстановка. Тогда в моей родне с особой тревогой заговорили об антисемитизме на государственном уровне. Вот когда мне впервые довелось услышать о загадочной гибели Соломона Михоэлса, закрытии еврейских школ, газет, журналов и преследующей евреев «пятой графе» при поступлении на работу и в престижные учебные заведения.
По совету бабушки я поблагодарил Розалию Яковлевну за доверие и сказал, что не уверен, что сумею его оправдать. Вскоре учительница пригласила меня на распределение ролей. К тому дню мне следовало выучить два небольших монолога, которые высмеивали мещанство и человеческую глухоту. По ее заключению я превзошел себя самого, а я был готов и на большее, чтобы тем самым подчеркнуть почитание педагога-кумира.
– Бесспорная удача! – Орала студентка второго курса Наташа Дегтярева, которую утвердили на главную женскую роль. – Какой голос! Какой акцент! В своих клешах и бобочке (так называли рубаху такого покроя, которую мне пошил лучший немировский портной Урман) он мог бы выходить на сцену прямо сейчас и без грима! Ай да провинция! Не с него ли Розов срисовывал центральный персонаж пьесы.
Первая по важности мужская роль досталась моему новому приятелю Гене Черному; он, в отличие от меня, одевался с большим вкусом.
– Ну, ты и выдал вчера! Занимался этим в школе? – Допытывался он, крепко пожимая мою руку у входа в читальный зал.
– Нет, не занимался, да и сейчас хочу отказаться от предложения Розалии Яковлевны, – процедил я сквозь зубы и добавил: – чтобы не быть посмешищем в глазах Наташи. Не получится у меня с такой партнершей. Побывать бы ей в моей шкуре – тогда она бы наверняка так громко не аплодировала.
– Да плюнь ты на болтливую дурру! – Выпалил невысокий, но накачанный паренек. – Год назад и мне пришлось от нее выслушать то же самое. А теперь относительно «шкуры». Хотелось бы знать, что так беспокоит парня с руками, ногами и головой на плечах?
Я рассказал Гене о съемной комнатке, стоимость которой съедала больше половины моей крошечной стипендии, заодно с небольшими поступлениями из Немирова.
– Тоже мне проблема! – улыбнулся Гена. – Кроха-внучек, видите ли, не может обойтись без бабушкиной ласки. Да переселяйся ты в студенческое общежитие, где я проживаю со дня поступления в техникум. Так я еще и работаю. Иначе, откуда бы взяться всей моей еде и одежде? На помощь мамы я не рассчитываю вообще. Ее маленькой зарплаты хватило бы ей и моей младшей сестричке.
К наступлению летней экзаменационной сессии Розалия Яковлевна провела с нами несколько репетиций. На последней она отозвала меня в сторонку:
– Аркадий, подойдите к Матееву с заявлением по поводу общежития. Я с ним уже говорила. Удивительный человек! Перед ним мы все в долгу – за редкую в наши дни атмосферу доброжелательности в коллективе.
Благополучно завершив первый курс, я приехал домой на двухмесячные каникулы.
– Перекуси и еще поспи, чтобы на твоей просвечивающейся коже завязалось хоть немного жира, – так мама будила меня уже не ранним утром и подавала мне в постель свежий творожок со сметаной.
Теперь в редкий день переданную в мое распоряжение изолированную комнату не заполняли мои друзья-одноклассники. К их приходу мама выставляла на стол домашние коржики со скороспелыми яблоками из нашего сада. И в то лето мы часто играли в футбол, а по вечерам до поздних часов распевали в парке песни русских эмигрантов Вертинского и Лещенко.
Но перед этим я и студенты второкурсники местного строительного техникума Валентин Бедный, Шурик Кельмансон и Давид Дынинберг часами разучивали те песни в моей комнате у патефона. Это было непросто, потому что мы использовали не обычные виниловые пластинки, а подпольные записи на рентгеновской фотопленке. Я их привез из Москвы. Там их продавали из-под полы, у входа в метро.
Наше пение в парке, у широкой скамьи в конце главной аллеи, собирало десятки зевак. Их количество возрастало от вечера к вечеру. Среди них были, и мальчики, и девчонки из смежных классов. Они до того повзрослели всего за один, что я далеко не всех узнавал. Многие из них нам дружно подпевали. О такой теплой и дружественной атмосфере, как дома, так и в среде приятелей, я даже не мечтал.
Беззаботное время первых летних каникул пролетело, как один день. По их завершению еще и бабушка Сося довольно спокойно восприняла мое желание переселиться из ужасно дорогой съемной комнатушки в общежитие «на самостоятельные хлеба». Мои настойчивые убеждения, подкрепленные ярким примером старшекурсника Гены, подействовали на нее окончательно. Возвращаясь к сестре в Кунцево, бабушка, потребовала от меня одного – регулярно навещать родню.
– В противном случае, – сказала она, – в своем гойском общежитии ты скоро начнешь материться, пить водку и в душе твоей не останется ничего еврейского.
Я утвердительно качал головой, в знак полного согласия на бабушкин контроль на расстоянии. А на самом деле я принял твердое решение ничем не выделяться из избранной мной новой «единой семьи». Я не боялся и пристрастия к водке, прежде всего, из-за моей патологической ненависти к пьяницам со времен немировских базаров.
Да и о какой водке мог идти разговор, если у десятка моих соседей по койке не хватало денег не то, что на выпивку, а на обычный кусок хлеба. Их ежемесячная стипендия была очень мала. Как ребята ее не экономили, а на два-три последних дня ее все равно не хватало. Чтобы сберечь силы, сразу после занятий ребята укладывались спать. В самые лучшие времена их обед состоял из куска хлеба с кабачковой икрой и банки подслащенного кипятка.
Я, как только переехал в общежитие, приобщился к руководимой Геной студенческой бригаде дворников. Вчетвером мы прибегали к пяти утра на завод пищевых концентратов. Он находился в 10–12 минутах ходьбы. Там до начала занятий мы успевали убрать дворовой мусор и сложить в штабеля сотни возвращаемых магазинами тарных ящиков. В зимние снегозаносы нагрузка возрастала. Метлу мы заменяли на лопаты для уборки снега. Но зато как нас выручала половина пусть и маленькой зарплаты.
С кружкой теплого киселя на завтрак в конце работы ей не было цены. Гена рассказывал, что и об этом договаривался с директорами соседних заводов наш завуч Матвеев. Спустя месяца три я прибавил к важному приработку деньги, которые мне вручили летом в родительском доме. На них я купил нарядный венгерский костюм, две китайских сорочки и чешские туфли. Изделия советского производства были несравненно худшего качества. Наташа Дехтярева ахнула от неожиданности, когда увидела меня на очередной репетиции во всем новом.
– Ничего себе провинция! – орала она на этот раз. – Далеко не каждый москвич ходит в таких нарядах.
«На началах шефской помощи» Мирьям Яковлевна пригласила помощника режиссера театра Советской армии на две заключительные репетиции. Он одобрил ее старания, а нам велел помнить о важных деталях – не становиться спиной к зрителям, громко и четко произносить каждое слово.
Премьера состоялась в канун нового 1953 года. Небольшой актовый зал техникума до отказа заполнили студенты и преподаватели. Они аплодировали удачным сценам, особенно песенке, которую я спел в финале спектакля. Поклониться зрителям вместе с нами вышла Мирьям Яковлевна. Она объявила, что я сам придумал слова и мелодию песни. Это превратило меня в местную знаменитость. В зале, на виду у всех, ко мне подошел Петр Данилович:
– Молодец! – сказал он и крепко пожал мою руку. – А с русским языком, судя и по песенке, у вас полный порядок.
Очередные зимние каникулы пришлось провести в Москве. На заводе было много работы, связанной с очисткой территории от снега и наледи. Зато по вечерам, во исполнение наказа бабушки, я тогда навестил несколько родственников. Правда, встречи с ними теперь вызывали больше тревоги, чем радости. С 13 января в газетах замелькали заголовки о деле кремлевских врачей.
Об этом теперь только и говорили в домах моей родни. С особой тревогой сообщалось о слухах по поводу готовившегося выселения евреев в барачные поселки таежной Сибири. У власти уже был немалый опыт изгнания с насиженных мест чеченцев, крымских татар и поволжских немцев. Только те злодеяния не сопровождались раздуванием настолько откровенной ненависти к преследуемому народу. По последним слухам, половину евреев планировали уничтожить в пути голодом и холодом.
В скудное обеденное меню выходных дней моих обрусевших дядюшек уже давно входила «половина четвертушки водки для аппетита». В пору сгущавшихся грозовых туч ее опустошали целиком.
– Кошмарное беззаконие! – возмущалась Клара, жена Володи, убирая со стола тарелки из-под куриного бульона с домашней лапшой. – Только лично я сомневаюсь, что сам Сталин знает о преступных действиях отъявленных антисемитов из своего окружении.
– Можешь не сомневаться, что это делается именно по его указанию, – переходил на шепот Володя. – А гибель Михоэлса, а расправа с Лозовским, Маркишем, Квитко, Фефером и другими членами Еврейского антифашистского комитета произошла тоже тайком от отца народов?
Однажды поздним вечером, когда я возвращался в общежитие трамваем, на одной из остановок его заполнили рабочие завода после только что закончившейся смены. Они тоже громко возмущались еврейскими врачами Кремлёвской больницы. Когда большинство заводчан вышли на ближайших остановках, в вагоне стало настолько тихо, что временами был слышен шелест перелистываемых газет.
– Какое циничное использование доверия русского народа! – на соседнем сидении нарушил тишину немолодой мужчина в серой кроличьей шапке. – Мы создали евреям все условия для защиты докторатов, а они проникли даже в Кремлевскую больницу, чтобы свести сионистские счеты с членами Политбюро!
Так обладатель кроличьей шапки и писклявого, почти женского, голоса цитировал своему соседу выдержку из статьи в газете «Вечерняя Москва». После короткой паузы последовали грубые ругательства, произнесенные трескучим прокуренным басом соседа.
– Ну и как мне в такой обстановке ложиться на лечение язвы в районную больницу, если и там разгуливает столько убийц в белых халатах?! – заключил обладатель баса.
В последних числах февраля 1953 года Сталина разбил паралич. Разговоры о вражеских проделках кремлевских врачей ожесточились. 5 марта всесоюзное радио известило о кончине «вождя простых людей планеты». Наша бригада дворников в то утро примчалась с завода в техникум ровно к 9–00. В вестибюле не было ни одного студента.
– Быстро в клуб на траурный митинг! – Скомандовал дежурный педагог.
Выкрашенный в бронзу большой бюст Сталина на сцене был повязан широкой черной лентой. Секретарь парткома стоял за накрытым красной скатертью столиком и называл фамилии выступавших по бумажкам педагогов и студентов. Они часто прерывались из-за подступавшего к горлу нервного кома. Я тоже с ним не мог справиться. Притом я вспоминал утверждение дяди Гриши, что «это делают по его указанию» и все больше сомневался в верности его слов.
Так и как же я мог не сомневаться, если на трибуне сам Петр Данилович Матвеев произнес всего три предложения и схватился за сердце. Хорошо, что секретарь парткома своевременно успел подхватить Матвеева под руку, а у математика Олейника оказался в кармане валидол. Будем объективны – были и такие неподкупные приверженцы идеалов партии Ленина-Сталина.
Всенародный государственный траур был объявлен на 4 дня. Не работали заводы, учебные заведения, фабрики. Внимание всей страны было приковано к Колонному залу Дома Союзов. Там был установлен гроб с телом. Туда пропускали только приглашенных иностранных делегатов и представителей от советских трудовых коллективов.
Живая человеческая река неприглашенных энтузиастов извивалась по разным улицам Москвы. В одной из них находилась и наша бригада студентов-дворников. Хотелось и нам оказать последние почести вождю, без которого в те дни трудно было представить свое будущее. Разве не такие советские патриоты в годы войны бросались под танк с единственной гранатой и выкриком «за Родину, за Сталина!»
В эти дни количество желающих было так велико, что их невероятные массы пришлось сдерживать с помощью армии. Огромные грузовики и солдатские цепи перегородили все подходы к Колонному залу. Организовано пройти к нему по Пушкинской улице можно было только со стороны Трубной площади. Туда направился и одичалый людской поток 6 марта. Именно тот путь и оказался последним в жизни сотен, а может, и тысяч погибших в жуткой давке на подступах к площади.
Никто из нашей бригады там не пострадал только потому, что мы своевременно сориентировались и вернулись в общежитие. Но подчиняться заградительным отрядам мы не собирались. Перекусив, чем было, чтобы не обессилить, мы снова отправились в путь, как только стемнело. Численность нашей группы удвоилась. На этот раз, чтобы обойти непреодолимые заслоны, мы шли дворами. Из одного в другой приходилось проникать и по крышам домов разной этажности.
На них большинство из нас впервые в жизни поднимались по прикрепленным к стенам узким пожарным лестницам. От множества находившихся на них одновременно «верхолазов» они скрипели и раскачивались под ногами. Оказалось и здесь немало неудачников. Это были те из нас, которые срывались и падали с разной высоты.
К счастью, из наших ребят только Вова Чуткин «хорошо отделался двойным переломом руки». Он упал в сугроб с высоты четвертого этажа. Некоторые подробности о неудачном приземлении Вовы мы узнали только на следующий день. В числе самоубийц мог бы оказаться и я, когда преодолевал одну из последних крыш.
Мне она показалась ступенчатой, как это уже бывало ранее на соприкасавшихся между собой зданиях разной этажности. Если разница не превышала один этаж, мы просто спрыгивали на крышу меньшего дома. Своим спасением, в полном смысле, я обязан пареньку, пробегавшему по крыше, на которую я уже приготовился спрыгнуть, занося ногу через трубчатый барьер.
– Эй, друг, далеко падать! – Крикнул мне шутник.
Я посмотрел вниз, и леденящий страх сковал мое сердце. Оба дома разделял узкий слабо освещенный переулок. Он показался мне пропастью с высоты восьмого этажа. Дом, на крышу которого я собирался прыгать, находился на противоположной стороне переулка.
Наша группа двигалась в направлении Столешникового переулка. Он находился рядом с целью, и на нем находилось наше женское общежитие. Туда я добрался только с Геной. С ним ранним утром я добрался почти до самого Дома Союзов. По улице Пушкина уже двигалась бесконечная официальная колонна. К ней мы порознь и приобщились, прошмыгнув сквозь цепь пританцовывавших от холода солдат.
В составе колонны я уже без Гены преодолевал метров двести, не без опасения изгнания. Наконец, я оказался на ковровой дорожке длинного коридора Дома Союзов. Вдоль стен здесь стояли сотни венков – один на другом – до самого потолка. Под ним светили вполнакала электрические люстры, закрытые черной вуалью.
В зале рвали душу траурные мелодии симфонического оркестра. Гроб с телом кормчего был тоже окружен венками и живыми цветами. Среди них не сразу можно было разглядеть маленькое, желтое, испещренное глубокими следами оспы лицо. Оно не имело ничего общего с тем обликом, который на протяжении многих лет посматривал на нас с огромных портретов своим подозрительным взглядом.
В почетном карауле стояли члены Политбюро и немало других официальных лиц в военных и гражданских одеждах. Проходя мимо них и гроба, я снова вспоминал о недавних осудительных высказываниях моих дядюшек и сердечном приступе завуча Евсеева на траурном митинге. Оглянувшись, я увидел двигавшийся за мной поток людей, подавленных глубоким горем. На глазах большинства из них блестели неподдельные слезы.
И намека на это я не обнаружил в реакции моей бабушки Соси и ее сестры Густы в Кунцево, куда приехал в тот же день.
– Собаке собачья смерть, а не пышные похороны одурманенного народа, – заметила тогда Густа Лазаревна.
У нее вызвал особое раздражение мой рассказ о тяжело давшемся мне и моим соученикам походе в Колонный зал Дома Союзов. Как же она ненавидела Сталина, если переступила через строго соблюдаемый ею принцип «о покойных плохо не говорят».
Взглядов моей бабушки Соси и ее сестры еще долго не воспринимали люди, подобные завучу Матвееву. Миллионы порядочнейших граждан страны тогда не сразу сумели самостоятельно отделить в своем сознании злодеяния Сталина и его подручных от самоотверженных свершений советского народа.
Оттепель и новая любовь
Решительные перемены в восприятии тяжелой реальности у многих из нас наступили лишь после признания ЦК партии в сентябре 1953-го полного краха сталинской аграрной политики администрирования и политического насилия над крестьянином, а в июне 1956-го – резкого осуждения культа личности Сталина и его последствий. За неумение отличать ложь от правды народу большой страны приходилось дорого платить в разные времена.
Смягчения во внешней и внутренней политике начались в СССР сразу после смерти Сталина. Уже 4 апреля 1953 года было опубликовано сообщение МВД СССР о ложности обвинений группы врачей и о реабилитации всех, кто был привлечен по этому делу.
Это событие совпало с еврейским праздником Песах, который символизирует спасение сынов Израиля, бежавших из египетского рабства и начало существования евреев в качестве свободного народа. Бабушка Сося с Густой Лазаревной тогда решили торжественно отметить и одно, и другое событие.
Пасхальный стол накрыли на остекленной веранде в ближайший выходной день. За ним собрались с семьями братья сестер и дети бабушки Соси. Белую скатерть длинного стола тогда украшали тертый хрен, запеченные в духовке куры, фаршированная рыба, квашенные и маринованные овощи с огорода хозяйки, обжаренная кусками в яйцах маца, разные по вкусу и форме бабки из нее. Бабушка их называла кигалэх.
Роль символического ведущего доверили самому старшему брату Иосифу. Бабушка подала ему книгу, и он зачитал несколько разделов из Агады. Организованное сестрами празднество наполнило сердца всех присутствовавших чувствами светлой радости. В заключение все искренне поблагодарили устроительниц за их верность национальным традициям. С особенной теплотой говорили о бабушке Сосе, которая в самых сложных условиях не смешивала посуду для молочной и мясной пищи, не зажигала огонь по субботам и в праздники.
А далее Хрущев поставил задачу вернуть страну на верный ленинский путь развития. Он и сам пришел к тому в результате сложных политических интриг, но пока ничего не знавший о них народ искренне радовался первым послаблениям. Его мысли и ожидания отразили остросюжетные литературные новинки. Я и мои приятели зачитывали до дыр роман «Не хлебом единым» Дудинцева и повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича».
Значительно оживились публикации в газетах и журналах. Запрещенные джазовые оркестры Леонида Утесова и Эдди Рознера сразу пробили себе дорогу на сцены концертных залов. Джазовые мелодии в стиле «буги-вуги» зазвучали на танцевальных вечерах и в нашем техникуме. Новому ветру перемен радовались студенты, шире расправили плечи учителя. У прохожих на улицах Москвы появилась более уверенная осанка. Те времена были названы хрущевской оттепелью.
Вероятно, она и предотвратила массовое бегство из рядов компартии. Часть коммунистов поверили, что Хрущев способен очистить партию от тяжкого наследия культа личности Сталина и вернуть ее на «верный ленинский путь». Эти люди не расставались с партбилетами, потому что беспокоились о своей служебной карьере. Кто же не знал, что коммунистов предпочитали при выдвижении даже на самую маленькую руководящую должность.
Я в те времена не слишком предавался таким глубоким размышлениям. Зато я продолжал искренне радоваться продолжению совмещения занятий в техникуме с работой дворника на полставки. Ведь даже с тех небольших денег я уже мог оплатить входной билет в театр и для милой Розы, замечательного друга, но все еще худенькой и неприметной девушки.
И чего бы мне не радоваться приработку, если с него, немного погодя, у меня появилось приличное польское пальто. В тон ему я купил мышиного цвета фетровая шляпа – все, как у Гены. Вот только в новых одеяниях своих я теперь все чаще отправлялся в гости к дяде Николаю. Я это оправдывал поселением в его тесной квартирке Фиры. Она была студенткой московского пищевого института и приходилась сестрой его жены. Сначала, в моем понимании, это означало, что пришла пора и мне проявить знаки внимания и гостеприимства по отношению к еще не обустроившейся на новом месте землячке.
Совершенно неожиданно я почувствовал, что не с Розой, а с Лерой мне было приятней отправляться в театры и киноконцертные залы. В их ярко освещенных вестибюлях меня приятно удивляли необычно восторженные взгляды солидных мужчин. Ими они сопровождали не меня, а находившуюся рядом со мной красавицу Фиру.
А как смешило, что некоторых из них буквально одергивали ревнивые жены. Одна из них даже отреагировала вслух: «Хватит, так и окосеть можно». Характерной была реакция на это самой Фиры. Она просто демонстративно брала меня под руку. Выражение ее глаз означало: «Успокойся, дура, мой кавалер лучше». Я не исключаю, что таким было искаженное моим 17-летием представление. Но именно так во мне начинали проклевываться заложенные природой гены мужчины.
С тем же можно было связать и появление усиков над моей верхней губой. Их, конечно, подметили и те мои соученицы, которые уже подрумянивали щечки и подкрашивали реснички. Девчонок в нашем техникуме было намного больше. Но не только поэтому мне не приходилось скучать на танцевальных вечерах. Прыжок моей популярности был связан с премьерой пьесы, где с легкой руки Розалии Яковлевны мне довелось сыграть одну из главных ролей.
В числе моих поклонниц тогда оказалась и Наташа Дегтярёва. Это она язвительно посмеивалась над моей провинциальной внешностью на первом сборе драмкружка. Теперь под ее напором скромной девушке Розе приходилось смещаться в сторонку на танцевальных вечерах отдыха студентов. Так завершался мой второй год обучения, и я собирался в Немиров на каникулы вместе с землячкой Фирой.
Так я выглядел к этому времени (второй слева в первом ряду). Рядом справа Фаина (жена Игоря – пятый в этом ряду).
За две недели до отъезда я пошел на почту проверить, не залежалось ли там одно из писем мамы. Она присылала их мне на «до востребования», чтобы не потерялись на столе дежурной в общежитии. Протянутый мне из-за стеклянной перегородки служащей почты конверт оказался непривычно толстым. Но еще больше меня удивил обратный адрес на нем. Он принадлежал моей соученице Алле Пищик. В пятом и седьмом классе я с ней сидел за одной партой, а поэтому сразу узнал ее красивый поперёк с широкими округлыми буквами.
«Здравствуй, Аркадий! – так письмо начиналось. – Представляю, как тебя удивит моя смелость. Я бы еще долго изводила себя трусостью, если бы дважды подряд не перечитала «Евгения Онегина». Как Татьяна Ларина, делаю и я первый шаг на пути в неизвестность, потеряв стыд. Вряд ли я сумею изложить все, о чем думаю лучше Пушкина. Поэтому я всего лишь переписала письмо Татьяны. Несколько маленьких правок сделано только для привязки к нашим дням. Твой ответ с указанием даты приезда на летние каникулы будет для меня и утешением, и подтверждением, что ты не отвергаешь моего душевного порыва».
Мог ли я не выполнить просьбу моей единственной защитницы в сложные для меня школьные времена.
Был душный июльский вечер, когда Алла поднялась на ступеньки нашей открытой веранды. Жаркое солнце недавно спряталось за горизонт. Первые сутки моего пребывания в родительском доме завершались семейным чаепитием. Мама подала чай и гостье, с кусочком бисквита собственного творения. Незаметно мама увела из-за стола брата, сестру и отчима.
Моя семья – отчим, мама, я, Фима, Шеля.
Вот когда мне захотелось подойти к Алле вплотную и просто расхохотаться, глядя в глаза фантазерке, которая увидела в себе пушкинскую Татьяну. Но, где уж там. Я не только потерял дар речи, но и окаменел под воздействием колдовской красоты девушки, которая приближалась ко мне. С трудом оправившись от шока, я робко прикоснулся губами к грациозно протянутой мне руке. А ведь минувшим летом Люда, со своей короткой стрижкой, тоже напоминала мне жилистого подростка, похожего на мою сокурсницу Розу.
