Читать книгу: «Мой израильский дневник», страница 2

В ульпане нас знакомили не только с ивритом. Нас вывозили на комфортабельных автобусах на строительную выставку в Тель-Авив, в Научно-исследовательский институт имени Хаима Вейцмана, просто на пляжи Средиземного моря. Экскурсия в танковую часть особенно запомнилась не тем, что мы забирались в боевые машины, брали в руки автоматы, бинокли и приборы ночного видения, а условиями быта израильских солдат. В их спальных комнатах мы увидели телевизор и всего пять-шесть кроватей.

Михаэль с мамой на одной из экскурсий

В воинской столовой, где строго соблюдается кашрут, нас пригласили отведать повседневной еды солдата. Посуда для мясной и молочной пищи там не соприкасаются. На поточной линии мы сами выбирали себе овощные салаты, горячие супы и гарниры к рыбе или индейке. Все это мы накладывали в вымытые до блеска фарфоровые тарелки. Рядом блестели вилки, ложки, ложечки и ножи из нержавейки.

И командиры, и солдаты брали еду с той же поточной линии, а затем они усаживались за один стол. Мне тогда вспомнилась обычно недомытая алюминиевая миска солдата моих советских времен. Горячей воды и надлежащих моющих средств недоставало. Индивидуальную ложку каждый из нас просто облизывал по окончанию еды. С ней мы не расставались, нося всегда за кирзовым голенищем сапога. Наши офицеры питались в отдельной столовой. У них и еда, и посуда отличались от солдатской.

В Израиле я с самого начала увлекся познанием иврита и неведомых мне ранее принципов жизни нового общества. Услышал я и о том, что процесс абсорбции нового репатрианта состоит из трех этапов – восторга, разочарования и привыкания. Но мне почему-то казалось, что у меня этап восторга не закончится. Настроение начало портиться, когда мы разослали по заводам свои трудовые биографии для трудоустройства.

В нашей группе предоставили работу у станков, на такси и грузовиках шестерым соученикам. Среди них были и инженеры. Их возраст не превышал тридцати лет. Наш сын тоже уже побывал на нескольких интервью. Сейчас он готовился к конкурсным прослушиваниям и рассчитывал на успех, руководствуясь советами госпожи Эгер. А безработица в Израиле зашкаливала из-за небывало наплыва репатриантов.

Я, не дождавшись ответа на свои запросы, отправился непосредственно на предприятия промышленной зоны города. Их было немного. В ответах из окошек отделов по набору кадров ссылались на бесперспективность моего возраста. В одном месте мне сказали, что глаза на него, возможно, и закрыли бы, если бы я был не инженером, а хорошим токарем или фрезеровщиком. До выхода на пенсию мне надо было проработать еще полных 10 лет. Получалось, что передо мной закрывали все доступы к заработку на кусок хлеба. А о преждевременном выходе на социальное пособие, ох, как не хотелось слушать.

Как-то к концу урока я почувствовал непривычно резкую боль в груди. Она неизменно нарастала и затрудняла дыхание. Тогда я вышел из аудитории, полагая, что мне станет легче на свежем воздухе. Боль нарастала и там. Лоб покрылся холодной испариной. Такого со мной еще не случалось. В перерыве ко мне подошли мои соученики и растерявшаяся Майя. Владимир, врач по профессии, сказал, что мне надо немедленно отправляться в приемный покой больницы.

Там мне сделали электрокардиограмму и рентген. В ожидании объявления инфаркта я подумал, что он-то и положит конец всем моим волнениям и планам.

После короткого совещания медики привезли меня в маленькую операционную. Там мне помогли раздеться до пояса. А далее, я и вскрикнуть не успел, как один из врачей «виртуозно вонзил» мне меж ребер под мышкой левой руки металлический стержень. Посредством резинового шланга его соединили с бутылкой – воздушно-водяным затвором.

– Пневмоторакс – разрыв сосуда легкого, – объяснил врач мне, Михаэлю и Майе.

Далее меня перевезли в палату, где еще четверо больных отделяли друг от друга раздвижные тканые ширмы. Под утро за одной из них поместили совсем еще молодого мужчину, с таким же водяным затвором. Помогавшая ему медсестра разговаривала по-русски. Она рассказала, что мой новый сосед – армейский офицер. С разрывом сосуда легкого он доставлен с учений, и это не такое редкое явление даже у молодых людей.

– Медики Израиля, – подчеркнула медсестра, – успешно лечат таких больных. Главное – вовремя обнаружить причину. Вам повезло тем, что вы попали в руки исключительно хорошего врача-диагноста, кстати, араба.

Моего соседа и меня выписали из больницы на третий день. При выписке я спросил врача, должен ли я соблюдать какой-либо специальный режим.

– А чем ты занимаешься? – спросил врач, в свою очередь.

– Учусь в ульпане.

– Вот и иди в ульпан. Продолжай учиться.

– Когда? – я не поверил своим ушам.

– Завтра.

В начале июня нам выдали удостоверения о завершении курса обучения. С ними мы и пришли в городское отделение министерства абсорбции. Там у дверей служащих стояли невероятные очереди.

– Теперь ожидайте открытия курсов переквалификации. Будете получать той же величины пособие, включая деньги на съем жилья, – сказал мне мой куратор.

Я с облегчением вздохнул. Значит, о нас кто-то думал и не собирался бросать на произвол судьбы. Раньше других начинались занятия на курсах десятимесячной продолжительности по подготовке помощниц воспитателей детских садов – нянечек в понимании нашего прошлого. На них Майя и остановила свой выбор, чтобы приготовить себя к профессиональному уходу за внуками. Дождаться приезда нашего малыша из Винницы у нее уже не было сил.

Между тем меня направили на экзамен в ульпан «бэт» для более глубокого изучения иврита. Занятия там начинались после летних каникул. Михаэль к тому времени успешно прошел конкурсный отбор не только в Беэр-Шеве, но и в одной из престижных консерваторий Тель-Авива. И там, и здесь его приняли на должность педагога. Об этом он с радостью сообщил Шмуэлю с Ханой и поблагодарил их за дельные советы в самолете.

Я вспомнил их предсказание, что мне и Майе работа не светит вообще. Вспомнилась Винница и повседневные сборы на работу на протяжении десятилетий. Возможно, из-за этого мне так захотелось ощущения того, что во мне снова нуждаются в хорошем трудовом коллективе. Об этом я рассказал соседу-пенсионеру Якову с первого этажа. Он был верующим человеком. На следующий день Яков принес мне несколько религиозных книг на русском языке:

– Познакомься, – сказал Яков, – многих людей это укрепляет физически и духовно.

Еще моя бабушка Сося рассказывала мне о Галахе – общем названии еврейского Закона, который означал «путь, по которому идут», а еврейская религия во всей своей полноте и есть жизнь. Сейчас я читал, что Талмуд четко характеризует мой народ тремя главными качествами: сострадательностью, скромностью и милосердием. «Ненависть к злу – такая же добродетель, читал я далее, как любовь к справедливости, ненависть к жестокости – такая же добродетель, как любовь к милосердию. Но недостаточно лишь уклоняться от зла и презирать жестоких людей. Нужно активно способствовать справедливости и милосердию, ибо сказано: уклоняйся от зла и делай добро».

Вскоре малоразговорчивый Яков повел меня в синагогу на утреннюю молитву. В помещении не было никакой роскоши – одни столы да стулья. На молитве присутствовало около пятидесяти мужчин с ближайших улиц. По субботам они приходили сюда с женами и детками, которые одевались в свои лучшие одежды. Женщины сидели отдельно, за перегородкой. Среди покрытых шелковистыми белыми накидками (талитами) мужчин появлялись солдаты, которые приезжали домой на двухдневную побывку. На полу, рядом с ними, лежали их автоматы.

Застигнутая врасплох в 1973 году Войной Судного дня страна теперь так обеспечивала ежеминутную готовность своих бойцов к обороне. По завершении молитвы ко мне подходили несколько мужчин. Их вопросам не было конца: чем я занимался в СССР, что думаю о тоталитарных режимах Сталина, Хрущева, Брежнева и как воспринимал горбачевскую перестройку? Каждый раз кто-то приглашал мою семью на субботний ужин «для усовершенствования иврита и познания национальных традиций». У верующих евреев принято так обласкивать тех, кто еще не имеет собственного обустроенного дома.

В синагоге ко мне относился теплее всех мой ровесник Юда. Он сидел рядом со мной и называл меня не Аркадием, а только ласкательным Аралэ. Как-то, по завершении молитвы, Юда предложил мне поработать в его маленькой собственной типографии.

– Будешь приходить ко мне по окончании уроков всего на три-четыре часа, – толковал он, – и я буду платить тебе по 5 шекелей за час.

Тогда это была минимальная оплата в стране. Она определяется законом и является обязательной для работодателей. Для меня в том положении был важен и такой приработок. В общении с сотрудниками на иврите (другого языка они не знали) Юда видел дополнительную возможность его ускоренного постижения. С учетом важного совета я приступил к занятиям в ульпане «бэт», совместив обучение с работой.

На моем новом рабочем месте я быстро освоил переплетение небольших книг посредством несложного устройства. Кроме того, я навел вокруг такой идеальный порядок, что о нем не мог наговориться Юда. Мне он сказал, что сам Бог послал ему такого исполнительного работника. А еще хозяин и пообещал обучить меня работе на самых сложных машинах.

Когда же пришел день выдачи ведомости о начисленной зарплате, Иуда подошел ко мне и прошептал, что вместо 5 шекелей был вынужден оплатить мне по 3 шекеля. Он это связал с непредвиденной покупкой дорогой типографской машины. Ее стоимость исчислялась десятками тысяч шекелей. Роль в них сэкономленной на мне сотни шекелей я не понимал абсолютно. Решение хозяина меня не просто возмутило, а взорвало. Слова ему не сказав, на следующий день я не вышел на работу. Тогда же я перестал посещать синагогу.

По совету одного из соучеников в субботние дни я стал приходить в концертный зал консерватории. Местная общественность проводила там встречи с яркими политиками Израиля. Естественно, они разговаривали на иврите, и это была та же школа. Здесь мне предстояло учиться улавливать смысл полных фраз, несмотря на наличие в них незнакомых слов. Интерес тех, кто там присутствовал, подогревали и хорошие музыкальные номера. А с ними выступали новые репатрианты. Организацией этой части «культурных суббот» занималась уже немолодая Рут Хильман.

До выхода на пенсию она возглавляла здешнюю консерваторию, с дней ее основания. Музыкальная школа начиналась с нескольких приспособленных комнат. Ее оригинальное современное здание построили на деньги, которые Рут собирала у местных и иностранных меценатов. В знак этого ее именем назвали очень красивый концертный зал учебного заведения. А Рут не собиралась отдыхать и на пенсии.

Рут Хильман и Михаэль

Теперь преданность музыке этой женщины проявлялась в большой гостиной ее квартиры. Здесь, у старого рояля, делали первые шаги многие только что приехавшие в Беэр-Шеву музыканты. Лучшие из них заполняли паузы так называемых «культурных суббот». Именно там игра нашего Михаэля впечатлила социального работника Микки Лоуб. Придя домой, она расчехлила виолончель, к которой не прикасалась много лет.

Не мало, не много, они включали несколько местных войн с ее участием. Микки попросила Матвея помочь ей «оживить» инструмент, который так долго дожидался своего часа. Сначала их занятия проходили в салоне нашей съемной квартиры, в свободные от основной работы часы. Немногим позднее Микки станет ученицей Михаэля в консерватории. А в нашем салоне она продолжала появляться, чтобы обсудить очередное событие из истории страны и о жизни вообще.

К затягивавшимся беседам порой подключался Сидней, муж Микки. Недавно вышедший на пенсию профессор местного университета имени Бен Гуриона был скромным человеком с утонченным юмором. Значительно позже мы узнали, что Сидней являлся автором исключительно важной мембраны, которая позволила миру перейти к опреснению морской воды в промышленных масштабах. А пока мы довольствовались его шутками в переводе нашего сына с английского.

Справа налево Сидней, Мики, Майя, я, Михаэль у нас в гостях

Иврита Сидней не знал совершенно. Лекции в университете он читал на английском. А из-за нас Михаэль становился искусным рассказчиком. Не трудно представить интерес, который у меня и Майи вызывали рассказы сына не только о англоязычном эрудите. Бывало, по вечерам мы часами заслушивались цитированием его не только взрослых, но маленьких учеников. Почти в каждом из них тогда ему виделись яркие личности. Отдельным из них он даже назначал бесплатные дополнительные уроки, чтобы развить их индивидуальные способности.

К необычному учителю потянулись ученики и их родители в Тель-Авиве тоже. Там оказалось не меньше очень интересных людей. Самые теплые отношения тогда складывались у Михаэля с семьей ученика Итая Марома. Его отец Йоав занимался художественной фотографией. Мать Рути была занята в семейном бизнесе отца. Музыку в их доме обожествляли, но особое место в их увлечениях занимали туристические поездки по Израилю и заграничным маршрутам.

Характерно, что все друзья Михаэля становились и нашими хорошими друзьями. Среди них были, как местные уроженцы, так и новые репатрианты. С первого лета у нас оказалось так много приятелей, что обмены визитами с ними по выходным дням нам приходилось расписывать с календарем в руках. В этом нас уже выручал новый японский автомобиль «Шарада». Михаэль купил его в первые месяцы, с 40%-й скидкой для новых репатриантов. Без него он не осилил бы работу в двух городах.

Культурная сторона нашей жизни была важной, но не главной. Мое обучение в ульпане «бэт» требовало намного большей самоотдачи. В новой учебной программе появилась грамматика, тексты намного усложнились. У Раи на курсах тоже было, чем заниматься. С особым удовольствием она увлеклась изучением теории и практики ухода за детками дошкольного возраста. Все больше расширялся интерес к познанию отвергнутых советским прошлым еврейских национальных традиций.

Не потому ли первый пост Судного дня все мы соблюдали особенно строго. С утра мы всей семьей отправились в синагогу. Вернувшись домой в жаркие полуденные часы, мы сразу прилегли отдохнуть. Так лучше сохранялись силы, которые таяли, с непривычки, от жары и жажды. Кондиционеров тогда не было и в помине, тем более, в съемной квартире. И вдруг в щели оконных жалюзей хлынули невероятно пряные запахи разогреваемой пищи.

Только этого было мало тем, кто этим занимался. Через минуту-другую бестактные соседи взорвали тишину Судного дня мелодиями русских песен «Катюша», «Калинка» и «Молдаванка» в исполнении каких-то иностранных ансамблей. Песни звучали на английском языке, а их извергали чьи-то мощные радио усилители. Нерусский язык в какой-то мере отводил вину от нас. Но я все равно продолжал волноваться, потому что эту важную деталь мог не различить мой глуховатый верующий сосед.

На следующий день меня успокоила приехавшая на консультацию к Михаэлю Микки:

– Я вовсе не оправдываю громкую музыку, а тем более в такой праздник, – рассуждала не посещавшая синагогу женщина, – но ты не должен переживать больше тех, кто допустил бестактность. Совсем другое дело – ваши небезопасные муки, связанные с жаждой. Я лично не только пью воду в Судный день, но и готовлю омлет своему Сиднею, чтобы не подвергать опасности здоровье человека 72-х лет. Мы проживаем в демократическом государстве, где в своем доме каждый гражданин волен поступать, как хочет. Главное – не мешать соседям. Мы не навязываем своих привычек, кому бы то ни было, но и не хотим, чтобы нам кто-то навязывал свои.

А произошедший во мне в коротком периоде разочарований физический и моральный надлом напоминал о себе еще долго после выписки из больницы. Ко всему непрерывно нарастали повседневные нагрузки на занятиях. Спустя месяц я получил извещение о зачислении еще и на вечерние инженерные курсы. Аудитории там оказались переполненными репатриантами. Как и я, многие из них продолжали обучение в ульпане «бэт». От перенасыщенных учебных программ уставали все. Наверное, я находился среди наиболее уставших.

Трудно ли было понять, что маленькой стране не нужно такого количества специалистов с высшим образованием. В правительстве это, разумеется, понимали и приступили к принятию реальных мер. Хозяевам предприятий оно предложило провести обновление части своих работников. За каждого новичка государство возмещало работодателям из 20% его заработка из госбюджета. Таким образом можно было трудоустроить немалую часть репатриантов. С этой целью и учащихся курсов стали вывозить на заводы. Они находились и в 30–40 км от Беэр-Шевы. Из нас всего трем-четырем счастливчикам доставалось рабочее место на том или другом заводе.

Мой черед выпал на середину октября 1990 года. Один из приехавших в ульпан «бэт» чиновников пригласил меня в отдельную комнату. После короткой беседы он набрал номер телефона, произнес несколько фраз на иврите, назвал мою фамилию и что-то записал в большой настольный блокнот. Следующий лист он вырвал, что-то вписал и в него, вручил его мне.

– Здесь номер телефона начальника отдела кадров текстильного завода в Кирьят-Гате. Его зовут Пиня. Позвонишь ему в последних числах месяца. Работу тебе предложат у станка, потому что нет в Израиле должностей для всех приехавших из СССР инженеров, – сказал чиновник и пожал мне руку.

Пиня назначил мне место встречи в Беэр-Шеве. Там в 8 утра, у комфортабельного автобуса, он сам встречал горожан, которые изъявили желание работать в его трудовом коллективе. На завод с Пиней отправились 42 претендента. Здесь ответственный за технику безопасности служащий провел общий для нас вводный инструктаж. После этого он вычитывал из списка фамилии пяти-семи человек и исчезал с ними в находившемся рядом производственном корпусе.

Я и здесь не в шутку разволновался, потому что в конце остался один в опустевшем помещении. Мне казалось, что и здесь окажется камнем преткновения мой предпенсионный возраст. Но в этот раз служащий вернулся и за мной. В пути он разъяснял мне назначение цехов, чрез которые мы проходили. В ниточном и прядильном цехах кондиционеры нагнетали приятную прохладу. За то станки здесь гремели невыносимо. В красильном цехе было тише, но очень жарко.

– А это «ашпара», – сказал мне служащий, когда мы вошли в просторное помещение.

Здесь оказалось не настолько шумно, сколько жарко. Над крупногабаритными станками каждый раз появлялись белые облака пара, которые разгоняли мощные вентиляторы. Они были закреплены на трубчатых фермах под высоким потолком. У станка, который парил особенно сильно, меня представили немолодому сухощавому мужчине. Он опирался на руль велосипеда и всматривался в ткань, которая быстро перемещалась по слабо подсвеченному экрану. К нему было приковано и внимание энергичного молодого человека в форменной рабочей одежде. Ему что-то беспрерывно втолковывал мужчина у велосипеда.

– Давид, – обратился к нему служащий – побеседуй с человеком, которого я привел.

«Ашпара», в переводе с иврита, означает «улучшение, усовершенствование». Давид являлся начальником этого цеха. Здесь производили окончательную отделку тканей. Станок, у которого я увидел Давида, выполнял финишную операцию. После нее ткань отправляли на приемку контролерам склада готовой продукции. Давид рассказывал мне это уже в своем маленьком кабинете.

– Я хотел бы видеть за этим станком, – сказал он, – серьезного и ответственного человека именно твоего возраста. Но он должен не только нажимать на кнопки запуска и остановки машины. Главная задача оператора – уметь обнаружить на бегущей по экрану ткани даже точечного размера дефект, не говоря о полосах и пятнах в случаях неравномерной окраски.

Из той же беседы я понял, что при обнаружении таких явлений, надо остановить станок и доложить сменному мастеру. Давиду было известно о моей работе на швейной фабрике до приезда в Израиль из разговора с Пини. Мне он еще посоветовал обратить особое внимание на важность понятия «честь заводской марки». Она была слишком дорога для коллектива, который уже не первое десятилетие поставляет около 90% своей продукции (шерстяные и джинсовые ткани) очень авторитетным оптовым фирмам Западной Европы.

Будильник отныне поднимал меня с постели ровно в полпятого утра. Через 20 минут я уже ожидал прибытия заводского автобуса на условленной остановке. Она находилась в трех минутах ходьбы места моего проживания. Остальных моих сотрудников водитель автобуса подбирал еще в нескольких микрорайонах города. Ровно в шесть мои глаза прикипали к экрану с бежавшей по нему тканью. На протяжении первой недели моим наставником являлся молодой человек, который раскачивался у экрана в день моего появления на заводе.

Он был вольнонаемным рабочим из Чили. Отвечать на мои вопросы он не хотел, ссылаясь на незнание иврита. Чилиец находился в Израиле всего четыре месяца.

К счастью, об обучении новичков позаботилась заводская администрация. У нас в цехе она это поручила служащему Леониду, мужчине среднего роста с коротко остриженной бородкой. Он разговаривал по-русски и являлся ответственным за изготовление образцов новых тканей. Меня приятно удивляло его умение самостоятельно настраивать станки для обработки 10-12 метровых лоскутов своих образцов. В моих глазах это была вершина профессионального мастерства.

Леонид придавал большое значение своевременной чистке гладильного барабана: налипавшие на нем твердые включения и нитки являлись причиной вмятин и отпечатков, которые понижали сортность ткани. Важные подсказки Леонида помогли мне быстрее сориентироваться в новой для меня профессии. Леонид приехал из Москвы, с женой и двумя дочерями, годом раньше меня. Там, еще в конце семидесятых, ему предложили уйти с должности старшего научного сотрудника текстильной лаборатории института.

Это было связано с получением отказа в его ходатайстве на выезд в Израиль. До 1989 года Леониду пришлось работать часовым мастером. Руководство завода в Кирьят-Гате признало диплом Леонида и доверило ему ответственный участок работы. А профессия часовщика ему пригодилась и здесь. Когда у многих из репатриантов цеха советские часы не выдерживали жары и влажности, Леонид оказывал нам свои услуги, но только безвозмездно. Мой новый «Салют» он ремонтировал несколько раз, пока я не заменил его «вечными» часами западного производства.

К нему я относил и наш завод, хотя сначала здесь я не все принимал на ура. Так большая часть рабочих завода работала в две смены продолжительностью 12 часов. Нормированная продолжительность рабочего дня составляла девять часов, вместо привычных для репатриантов восьми. По семь часов работали здесь и в пятницу. Так что, вместо пятидневной, рабочая неделя являлась шестидневной. Таким образом руководство завода как бы обеспечивало достойный заработок рабочим – за счет повышенной оплаты сверхнормативных и ночных часов.

Численность рабочих ашпары в одной смене составляла 25-30 человек. В период трехмесячного обучения я работал только в утренних сменах. В связи с этим на протяжении одной недели я присматривался к работе неразговорчивого чилийца Сантоса. Всю вторую неделю я едва успевал выполнять команды не умолкавшего еврея Моти. Уроженцу Румынии было лет тридцать. В цехе он представлял «еврейское меньшинство», которое не превышало 10% до нашего приезда. Остальную часть работников завода составляли жители Газы и Хеврона.

Из-за обострения палестинского террора в 1987 году руководство предприятия взяло курс на сокращение арабских рабочих с территорий. Их заменяли рабочими, которых приглашали из, Пуэрто-Рико и Чили. Массовая замена тех и других новыми репатриантами из СССР началась в 90-х годах. 30 летний Тайсир из Газы приходился отцом шестерым детям (от одной жены). На содержание второй супруги у него пока не было времени и денег. В разговорах со мной он не скрывал недовольства тем, что из-за нас «русских» остались без работы его отец и два брата. Махмуд и Набиль выражали свое недовольство иначе. Проходя мимо нас, они произносили арабское ругательство, что позднее я выяснил у Тайсира.

Мне больше хотелось работать в смене Моти за его полное доверие мне, новичку. По истечении всего одной недели он заправлял в станок очередную партию ткани и исчезал «на перекур» на 30–40 минут. А я таким образом быстрее научился самостоятельно управлять станком. Обратив внимание на это, мой наставник исчезал и на трехчасовые «перекуры». От этого кипели от злости сменный мастер Марко и начальник цеха Давид. Но этого и хотелось Моти. Так он добивался «увольнения с работы по решению администрации».

Это давало бы Моти право на получение накопившейся у него за 12 лет компенсационной суммы. Правило не распространялось на работников, которые увольнялись с работы по своей инициативе. Моти все же домучил начальство, чтобы найти работу с лучшими условиями оплаты труда в отраслях машиностроения или электроники. Это явление обретало массовый характер на заводе. Поэтому его руководство взяло курс на трудоустройство работников возраста 45+.

Их считали неперспективными на предприятиях с усложненным технологическим процессом. Еще в день моего поступления на работу Давид мне разъяснил, что рабочие завода миллионов не зарабатывают, но и голодающих среди них нет. Такой подход не устроил большинство из 42 беэршевцев, которых Пини собрал в первую поездку. Спустя полтора месяца нас, заодно с несколькими старожилами,

стали возить на работу и с работы в десятиместном транзите. Представлю и вам самых стойких текстильщиков.

Подобный мне по возрасту и росту Алик в советском прошлом был директором пивоваренного завода в Москве. Сейчас ему предстояла упорная борьба за должность заправщика ниток на ткацких станках. Второй москвич Вениамин был высушен, как вобла. Он не расставался с сигаретой и согласился на уборку цеха и его общественного туалета. В Москве он якобы работал в киноискусстве, поэтому здесь за ним закрепилась кличка "Кинокритик". Жена Вени осталась в Москве, где продолжала работать скрипачкой в оркестре. Так что ему было труднее нас еще из-за одиночества.

Нашим четвертым попутчиком являлся маленький ростом угрюмый старожил Ихезкель. Он ребенком приехал в Израиль из Индии. В отличие от нас, Ихезкель не знал, что такое жилищная проблема. В годы его абсорбции в Израиле строили много социального жилья. Ему раньше всех нас доверили самостоятельную работу ткача. После этого он сразу стал добиваться 12-часового рабочего дня. А вот я и мои коллеги новые репатрианты на том этапе заметно скисли. Нам, специалистам с дипломами о высшем образовании, было нелегко начинать с учеников.

Как мы тогда завидовали ездившему на работу вместе с нами высокому чернокожему Моше. Он приехал из Эфиопии всего на три года раньше нас. Ему тоже еще удалось воспользоваться правом на получение социального жилья. Правда, к тому он приходился кормильцем семьи с 4-я маленькими детками. Моше работал в самом трудном джинсовом цехе. Добрую улыбку на лице Моше я тоже связывал с тем, что на нем не висели заботы по оплате дорогого жилья.

Не знал этого и Ицык, выходец из Марокко, на тех же основаниях. Он сидел рядом с Ихезкелем и был его ровесником – лет 40 с небольшим. На заводе Ицык работал лет 10. За эти годы он дослужился до начальника маленького вспомогательного участка. Тот и другой тоже являлся многодетным отцом. Даниель и Шмуэль подсаживались в наш транзит редко. Они относились к недосягаемой для нас категории заводских служащих. Первый, выходец из Румынии, приветливый, но мало разговаривающий. Шмуэль, наоборот, разговаривал много и часто срывался с равновесия по поводу и без него. Он приехал в Израиль из Черновцов более 10 лет назад.

В компании не расположенных к доброте и юмору мужчин можно было бы умереть от скуки. Нас выручало то, что в одном из самых бедных районов города водитель транзита подбирал двое недавно принятых на работу местных уроженок. Они были очень молоды, а поэтому еще более обаятельны. Обворожительная улыбка брюнетки Батшевы растапливала даже ледяной взгляд Ихезкеля. Голубоглазая Сима пленяла своей доброжелательностью и энергичностью всех нас. Она была на шестом месяце беременности.

Ее укачивало и тошнило. Поэтому за ней было закреплено отдельно стоявшее переднее кресло. Усаживаясь в него, Сима пристраивала на коленях большой термос с круто заваренным кофе. Как только транзит трогался с места, она начинала разливать кофе в картонные стаканы. Мы их передавали во все уголки автосалона. Удивительный аромат напитка сам по себе располагал к задушевному разговору. Кстати, и его затевали необыкновенные девушки.

Мы, бывшие кабинетные работники, падали мешками на мягкие сидения транзита по окончании смены. Я больше уставал не от работы, а от непривычной обстановки. Батшева и Сима понимали и это. Они изо всех сил старались помочь нам вжиться в новую реальность. Вероятно, такой была их женская суть. Что только для этого не придумывала будущая мамочка. Однажды она растолкала задремавшего в отключке Алика, взяла его за руку и приложила к своему животу.

– Чувствуешь, как бьется ножкой неугомонный мальчишка? – спросила Сима смутившегося от неожиданности бывшего директора пивоваренного завода. – И этот будущий гражданин Израиля не собирается сгибаться перед временными трудностями. Верит и он, что все вместе мы их обязательно одолеем.

Такие разговоры действительно ободряли. По крайней мере, я перед выходом из транзита собирался духом. Перед своей семьей в нашей съемной квартире я появлялся с улыбкой. После короткого отдыха я убегал на вечерние инженерные курсы. Занятия заканчивались в 22–00. Мои молодые соученики здесь чествовали себя уверенно. Они не теряли надежду, что справки об окончании курсов помогут им пробиться на инженерные должности. Мне пришлось сделать окончательный выбор между заводом и курсами, когда нас перевели на двухсменную работу.

Глава 3

А поток прибывавших из СССР новых репатриантов нарастал. По данным местной прессы, только в 1990 году в Израиль въехало более 185 тысяч человек. В конце ноября мы принимали в своей съемной квартире Лилю, дочь двоюродной сестры Майи. Из Ленинграда она прилетела с мужем и взрослой дочерью. С этого дня и мы начинали вносить свою лепту в исключительно важное дело приема новых репатриантов. Немного позже Майе позвонила из Холона ее школьная подруга Сара Белогловская.

Лиля, Саша Михаэль (из более поздних

снимков)

– Завтра из Винницы прилетает наша одноклассница Алла Винер с мужем и дочерью-студенткой. Они нацелились на Беэр-Шеву. Не примете ли вы их на первое время?