Читать книгу: «Дожди над рекой. В тумане / Кансер / Танцующие на крышах», страница 4

Ветер ворвался в комнату

Мы лежали в кровати и смотрели в потолок. Не слишком интересное зрелище, но больше делать было нечего. На работу я тотально опаздывал, но начальник почему-то не звонил, и я решил плюнуть на это. Она тоже не испытывала интереса ко времени.

– Пожалуй, я правильно сделала, что приехала.

– Наверное.

– Просто иногда перестаёшь верить в то, что существуешь.

– Как это?

– А вот так. Тебя вдруг как будто куда-то тянет, ты теряешь ощущение реальности. Что-то сильное и невидимое вдруг тебя поднимает, ты дёргаешься, пытаешься отбиваться, но куда там. Поначалу это было как наваждение, но в последнее время я чувствую подобное чуть ли не каждый день.

– И даже сейчас?

– Нет, сейчас не чувствую. Сейчас как-то спокойно. Так, словно всё в порядке.

– Это хорошо.

– Да, наверное. Кажется, что я вернулась из долгого путешествия в родные края.

Я промолчал. Было тепло и немного грустно. Мне, конечно, было хорошо с нею, но всё-таки, это было не то, что нужно. Она это явно понимала, но не пыталась как-то помочь. Она действовала по наитию, и, кажется, понятия не имела, зачем.

Потом она встала. Смуглая, спина прямая, походка гордая до безразличности, обнажённости не стеснялась вообще. Уверенная пошла в ванную, оставив меня один на один с требующей заботы постелью. Я сложил её вещи на стул, начал застилать, и вдруг из одеяла выпала записка. Прочитав, я положил её в томик Бродского, который ещё вчера вечером перекочевал на письменный стол. Отдавать письмо ей я не собирался. В конце концов, адресатом была вовсе не она. Безо всяких сомнений, это была одна из тех записок, которые она писала неосознанно, но на этот раз текст казался вполне осмысленным, а главное, до боли знакомым.

– Мне пора, – сказала она вернувшись.

– Да, наверное.

– Я позвоню?

– Безусловно. Буду ждать.

И она ушла. Точнее, пропала, так как вестей от неё не было очень долго. А я каждый день перечитывал записку, находя в ней новые смыслы и в тот же миг разочаровываясь в них.

Её второе письмо

Странно и страшно. Меня как будто поедает ночь. Я почти не вижу дня. Где ты, когда ты так нужен? Найди меня! Помоги мне! Ты же умеешь то, что не умеют другие. Мне так страшно. Она забрала у меня всё. Если она заберёт и тебя, я, наверное, умру. Ты – последний свидетель моего существования. Ты – моя последняя надежда.

Вот такая коротенькая записка.

Между тем, осень вступила в свои права. Подули холодные ветра. Первого сентября зарядил дождь, а к концу второй недели осени он уже всем окончательно осточертел. Люди плыли по улицам с горестными лицами, как будто каждую секунду переживали утрату такого близкого солнечного лета. Напала хандра и апатия, рабочие будни слились в бесконечную ленту Мебиуса, тотальное безделье жрало меня, как огромная хищная рыба.

Пару раз я зашёл в наше с Леной кафе и выпил столько шоколаду, что, кажется, можно было лопнуть. Но именно шоколад ещё как-то роднил меня с этим миром.

Вообще, бывает несколько сортов шоколада: один приносят в маленьких чашечках, а в нагрузку подают бокал холодной воды. Отхлебнул вязкого зелья, запил водичкой и порядок. Есть и уже разбавленный шоколад, и шоколад с молоком, и шоколад с корицей. Мы перепробовали все. Вариант на воде мне нравился больше всего, просто в моём довольно-таки бедном детстве какао делалось всегда без молока. Молоко шло на утреннюю кашу. Элемент ностальгии обязательно присутствует во всех моих действиях.

Осень – моё любимое время года. Я даже в школьных сочинениях это писал, но тогда не мог объяснить, почему. Теперь, пожалуй, могу. Осень – наркотик. С ней ты доходишь до самого края, проверяешь себя на прочность. Сколько тоски ещё влезет в твоё слабое нутро? Приятно пить её литрами, наполняться ею до краев, приятно ощущать себя одиноким просто потому, что иначе и быть не может.

Так устроен мир.

Так крутится проткнутая осью Земля в бесконечном космическом безразличии. В эту пору люди, которые собираются крупными шумными компаниями, вызывают отторжение. Их время лето, и оно прошло, осень – время одиночек. Она как поздний вечер. Поэт наблюдает за тем, как вся семья укладывается спать. Ему не терпится остаться наедине с его музой, но он не смеет торопить окружающих, пусть сами лягут, устроятся поудобнее в тёплых кроватях, сладко зевнут и, наконец, спокойно уснут, совершенно забыв о своём блаженном родственнике. Осенью засыпают насекомые, засыпают деревья, засыпает городской пляж, наконец, засыпает солнце, и всё это – лишь томительное приятное ожидание поэта. Ожидание прекрасное, как сама жизнь. Оно выливается на бумагу стихами, прозой, эскизом, оно превращает склизкую глину в идеальную скульптуру.

Я никогда ни на минуту не сомневался в том, что моя страсть к этой тревожной жёлтой даме сродни творческому порыву, откровению, которое поэт перехватывает налету, но, к сожалению, я никогда не умел писать стихи. Были, конечно, удачные вещи, но их было так мало, а уж читателей у них было ещё меньше.

Две недели прошли никчёмно. Я работал, но работа, и раньше не приносившая мне особого удовлетворения, сейчас просто бесила. Это была ловушка, которую я сам поставил на какое-то огромное животное. И вместо него поймал себя.

Когда-то в такую же осень я взял в руки гитару. Ту самую, на которой потом играл ей, сидя на легендарной скамейке, в центре всего мироздания в ожидании акта творения. Она, конечно, этого не запомнила, да и не могла – я знал несколько аккордов, не мог зажать все струны, а уж слуха у меня, честно говоря, до сих пор нет ни грамма. Зато тогда я кривовато мог сыграть знаменитый романс Гомеса, первую часть. Вторая мне никогда не нравилась. Я просто не могу её запомнить. Кажется, что после идеальной первой, вторая – какая-то бедная, почти нищая. Первая же соответствовала грандиозности момента, она идеально вписывалась в картину туманного бытия.

Сейчас, в середине сентября, я снова стал проводить вечера в компании своей старой деревянной подруги с истёртыми струнами. Выпивал какао, ложился на диван и бесцельно перебирал шесть натянутых на пыльный каркас нервов. Получался красивый пустой гомон. Лишённый своего сюжета звук превращался в дыхание ветра, такое же немузыкальное, но завораживающее.

Потом я начал вспоминать романс. Ностальгия, кажется, заглотила меня целиком, я уже не мог сопротивляться её стальным челюстям. Память пальцев услужливо подсказывала позиции и движения, так что к концу месяца я уже идеально играл первую часть романса.

А она всё не звонила. Я начал от скуки звонить ей сам, и каждый раз натыкался на холодный голос робота, сообщающий мне, что абонент находится вне зоны действия сети или просто не хочет ни с кем разговаривать. Время голодной мышью повесилось в пустом холодильнике. Автоответчик предлагал оставить звуковое сообщение, но я даже не дожидался сигнала.

С антресолей я достал коробку со своими детскими тетрадями и дневниками и к своему огромному удивлению нашёл тот, что вёл в шесть лет. Я-то думал, его давно не существует. Когда я научился писать, мне было абсолютно некуда деть это своё новое умение, и я стал просто записывать какие-то мелочи. «Сегодня играли в бадминтон» – вот первая запись летнего дневника. Потом было ещё с десяток таких же, никому не нужных строк. Зачем это хранить? Как и все дети, я катался на велосипеде, гонял мяч, с удовольствием поедал мороженное, которое привозили на небольшом легковом автомобиле местные бизнесмены. Иногда были праздничные выходные – мы собирались семьёй на берегу, жарили сосиски, играли в дурака. Скучно. Всё это я и так хоть как-то помню. Тогда дневник был пустым, в нём были буквы, но не было меня. Скука началась на первой же странице самой первой невзрачной тетради, и закончилась только в переходном возрасте. Хотя закончилась ли?

Однажды вечером я позвонил ей снова, и снова нарвался на автоответчик. Тогда я взял гитару и после звукового сигнала прямо в трубку сыграл романс.

Мне почему-то казалось, что я сделал нечто важное. Поделился настроением. Первая сыгранная мною мелодия стала и последней, круг замкнулся, огромная глупая змея укусила себя за хвост и пока не понимает, что жуёт собственную плоть в надежде утолить бесконечный голод.

Той же ночью я проснулся оттого, что в комнату ворвался сквозняк. Сначала я съёжился под одеялом, но холод забрался и туда. И только тогда я открыл глаза. Было тихо. Окно отворилось, осенний ветер яростно вторгся в дом, принялся заполнять его собой, как заполняет кипяток пустую кружку с чайным пакетиком. Он разлился по полу, поднялся к потолку, вытеснил своего домашнего сородича и стал полноправно властвовать в чужом мире. Сквозняк вёл себя как Александр Македонский, только нельзя было увидеть его войско, оценить мощь и изящество знамён.

Перед окном в лучах фонарного света стояла она. На ней были узкие брюки и лёгкая летняя кофточка. Почему-то она стояла голыми ногами на холодном полу, но её это, кажется, ни капли не смущало.

Я приподнялся на локте.

– Привет, – сказал я.

Она молчала. Наверное, она и не могла говорить. Только смотрела и смотрела, неотрывно, как на приближающийся поезд. И вдруг в этот застывший мир вторгся телефонный звонок. Я вздрогнул, и на секунду перевёл взгляд на аппарат, стоящий на столе. А через мгновение у окна уже никого не было. Я встал, подошёл к нему, и резким движением захлопнул.

– Красивая мелодия, – сказал мне её голос по телефону.

– Да. Я её уже играл тебе однажды.

– Наверное. Я не помню. Я тебя разбудила, да?

– Нет, – соврал я.

Она, конечно, разбудила меня, но не знала, что сделала это ещё до того, как подняла трубку и начала набирать номер.

– Ты не спал в такое время?

– Ну, всякое в жизни бывает. Послушай, ты не хотела бы съездить со мной в одно место?

– На дачу?

– На дачу.

– Ну давай съездим. Меня всё равно уволили.

– За что?

– Ты знаешь, этого так просто не объяснить. Я не была на работе несколько недель.

– Почему?

– Я же говорю, этого так просто не объяснить. Дело в том, что я вообще не знаю, где была всё это время.

Великая Чёрная Дыра

Сегодня на ней были кроссовки, свободные брюки и тёплый свитер. Такой я её ещё не видел. Она походила на туристку, даже косметики я особо не заметил, хотя, наверное, какие-то обязательные приготовления всё-таки были проведены. В руках она держала сумку, небольшую, но достаточно тяжёлую. Уж не знаю, что там было. Вообще, вид у нее был странный – не осталось той показной сухости и стервозности. Передо мной стояла милая девушка с длинными чёрными волосами, немного завивающимися, своенравными, отказывающимися превращаться в причёску.

Я закинул сумку в багажник, а когда сел в машину, она уже курила в салоне, ковыряя пальцем бардачок. Складывалось ощущение, что она всеми силами пыталась заставить себя быть такой, как в детстве. Если не получалось стать весёлой и беззаботной, то хотя бы вернуться к изначальной величественной простоте она ещё надеялась. К сожалению, этот мир так устроен, что когда мы что-то теряем, нечто другое очень быстро занимает освободившееся пространство, и старое вернуть уже не получается.

Когда я вырулил на кольцо, нас неожиданно догнал телефонный звонок.

– Да?

– Здравствуйте. Это вы звонили Борьке несколько недель назад?

– Да, я.

Моя спутница безучастно смотрела в окно. Она выглядела странно сосредоточенной, как будто мы ехали не на дачу, а в эпицентр катастрофы. Мне даже показалось, что она что-то шепчет. Но я не мог разобрать, было ли то, что она мурлыкала себе под нос, словами, или просто обрывком какой-то внезапно пришедшей на ум мелодии.

За окном серел противный городской пейзаж. Окраины – самое неприятное, и в то же время родное, что есть у Москвы. Они лишены помпезности, праздничности, здесь нет толкучки, создаваемой туристами возле какого-нибудь памятника. Вокруг – реальная жизнь, со всеми её недостатками и очень редкими достоинствами. Я здесь взрослел, эти спальные районы превратили меня в того, кем я являюсь. Не уверен, что смогу когда-нибудь искренне их поблагодарить за это.

Тем временем ледяной голос жены моего старого товарища продолжил:

– Может, вам будет интересно, Борька вскрылся.

– Что, насмерть? – Я испытал нечто вроде шока.

– Да нет, конечно. Как был ничтожеством, так им и остался, даже уйти нормально не смог. В больничке отдыхает.

И она назвала адрес больницы.

– А с ним кто-нибудь сидит сейчас?

– Да кому он нужен? У него и друзей-то нет. Были раньше, но все куда-то делись. Он, естественно, винит в этом меня. Я, как видите, сразу вам это говорю, чтобы вы не думали, что что-то ещё кроме моей сучьей особы могло испортить ему жизнь.

– Да ладно вам.

– Ну а что? Я в его жизни – главное зло. Он и подумать не может, что сам во всём виноват. Комплекс жертвы.

Я быстро попрощался, чтобы не продолжать разговор, скинул и посмотрел на мою молчаливую пассажирку.

– Ничего, если мы сначала заедем в одну больницу? Надо кое-кого навестить.

– Мне всё равно. Хочешь, поехали. – Она улыбнулась, смотря сквозь меня в неведомые мне дали.

Мы поехали. Машину я бросил во дворе неподалёку от станции метро, где умудрился ещё и купить мандаринов, и уже пешком мы добрались до больницы. Серый корпус заведения как всегда вызывал совсем не радостные мысли. Не удивительно, что у нас так любят лечиться дома – тут можно от одной тоски скончаться, даже если пришёл с аппендицитом. Меньше всего повезло тем, чьи окна смотрели ровно на трубу крематория. Как выяснилось позже, Боря был одним из этих счастливчиков, что с его нежеланием жить едва ли хорошо сочеталось.

Лежал он в малюсенькой отдельной палате. Обшарпанные стены, пустой стол, Боря в протёртом белье и под таким же протёртым одеялом, а за окном красная как аорта труба, из которой, наверное, должен периодически вылезать едкий печальный дым. Казалось, что все дырки и заплаты мира сконцентрировались именно в этом помещении, и все они выстроились как на парад в ожидании своего короля – Великой Чёрной Дыры. Судя по выражению Бориного лица, пришествие этого мрачного властелина ожидалось в самое ближайшее время.

Он посмотрел на меня так, словно не узнал. Потом повернул голову к моей спутнице, с едва намечающимся интересом окинул её взглядом, но этот интерес почти сразу угас. Он кивнул в сторону двух маленьких табуреток для гостей. Мы сели.

– Тебе эта сука позвонила? – вяло поинтересовался он.

– Ну да.

– Понятно. Мне никогда никто не звонит, так что она, видимо, сильно удивилась тому твоему звонку. А номер у меня в кармане нашла. Ты мне тогда диктовал.

– Я помню, Борь.

– А её ты, значит, всё-таки нашёл? – поинтересовался мой друг-самоубийца.

– Как видишь.

Она посмотрела на несчастного Борю и одними губами улыбнулась, не слишком естественно, но показывая, что хочет выглядеть приветливой. Так обычно улыбаются те, у кого куча проблем, но они из последних сил держатся, чтобы не начать посылать всех вокруг по давно известному адресу.

– Ну и славно, – отозвался Боря. – А она ничего так.

В этом замечании не было ни единой ноты обычной его заинтересованности в женщинах.

– Будешь ещё так делать? – поинтересовался я.

– Конечно, нет. Выживших во время расстрела, говорят, даже при Сталине не убивали. Нет. Знаешь, это ведь такой позор, я даже себя убить не смог.

– Да для этого, как раз, много ума не надо, – прокомментировала моя подруга и зевнула. Мне показалось, что специально.

– Зато сила воли нужна. А у меня её нет.

– Не сила воли нужна, а глупость, – сказал я ему. – Очнись, всё это бред. Ты убедил себя в том, что всё херово, пора кончать с собой, пошёл и попытался. Тебе не кажется, что мир немножко сложнее?

Боря не ответил, но было видно, что он о чём-то задумался.

– На вот тебе мандаринов, – сказал я и положил пакетик на стол. Их мы купили у ближайшего метро, но пусть ему кажется, что о нём заботятся. Так будет лучше.

– Спасибо. Я тебе, правда, ещё за обед должен.

– Да перестань. Давай, в общем, не страдай фигнёй, и выздоравливай. Пойдём с тобой в футбол играть, как раньше.

– Хорошо.

Боря впервые позволил себе улыбнуться. Моя спутница кивнула ему и вышла, я же подошёл пожать Боре руку, и он протянул свою в ответ. Какое-то время мы смотрели друг на друга, и тогда он вымолвил:

– Ты знаешь, мне кажется, что это вовсе не она. Глазами вижу, что похожа, но это не она. Будь осторожен.

Я кивнул и вышел из палаты.

Потом была скучная дорога без подробностей. Полтора часа напряжённого молчания и случайных неуместных слов. Тихая музыка из колонок. При всём желании нельзя было разобрать, кто и о чём пел. Бесконечное шоссе, облысевший лес, тоскливый и простуженный рёв мотора, всё это слилось в какую-то песнь обречённости.

Мы остановились напротив её дома. Я бросил машину на обочине, и мы выбрались из салона, разминая затёкшие ноги.

Этот дом с голубыми ставнями, он до сих пор не кажется мне чужим. Мы стоим у забора и смотрим на него молча, я даже не пытаюсь ничего говорить. Время разговоров кончилось. Дом говорит за нас.

Почему вас так долго не было? Я скучал.

Знаю. Как твой старый яблоневый сад? Этот белый налив, кислый, как внутренности аскорбинки, душистый, как целое поле после покоса. Эти буреломы сорняков и вьющиеся стебли дикого винограда. Эти огромные окна в фанерных стенах. Мой старый добрый друг, я бывал в твоих маленьких комнатах всего несколько раз, пил чай с мёдом, но твоя внешность мне знакома до мельчайших подробностей. Кажется, я помню каждую облупившуюся доску. Какие новости?

Да какие тут новости? Скучно. Скучно здесь стоять. Вокруг вырастают новые дома, сараи, дымоход давно забился, и теперь я чихаю пылью. Старая волга вросла колёсами в землю, так что даже самый худощавый ребёнок не сможет спрятаться под ней во время игры. Велосипеды сгнили в сарае. Их цепи заржавели, и теперь уже никто никуда не поедет. Да и сам я, кажется, подгниваю. Не осталось ежей, только крысы в подполе. Мне начало казаться, что я нетвёрдо стою на земле.

Ничего, я тоже стою на ногах недостаточно твёрдо. Я ни в чём не уверен. Вот, рядом со мной стоит твоя хозяйка. Или это не она? Может, ты мне расскажешь? Я что-то совсем запутался.

Увы, не я должен отвечать на этот вопрос.

А кто?

Ты сам. Никто лучше тебя не сможет ответить, она это, или нет. Согласись, из двух кандидатур – тебя и дома, общающегося с тобой мысленно, логичнее было бы прислушаться к твоему мнению. Это как-то по-людски, что ли.

Ах, дом, я уже ни в чём не уверен. А было ли то, что я так хорошо помню? Были ли эти чаепития под твоими сводами? Были ли яблоки в твоём саду? Было ли счастье, или оно придумалось само позднее? Как же сложно жить, не ощущая земли под ногами.

Мы стояли и смотрели, как дом молча переживал нашу новую встречу. Она тихонько дрожала и как-то неумело прислонилась ко мне. Может, ей было холодно, а может, она тоже почувствовала что-то такое, что не описать никакими словами.

– Я хочу зайти внутрь, – сказала она, и в голосе мне послышалась обречённость. Как будто она приехала сюда испытать себя на прочность, и вдруг поняла, что проверку не прошла.

– Я пока побуду здесь.

– Конечно. Мне кажется, что меня там ждут.

Эта загадочная фраза стала последней. Она вошла внутрь и не вышла. Я прождал её минут тридцать. Потом плюнул на тактичность и пробрался на территорию через трудно поддающиеся ворота. Было тихо. Ну, то есть, вообще ни звука. Даже собирающиеся к отлёту птицы здесь не пели. Воздух был вязким, как кисель, и таким же сладким. Видимо, птицы не любят сладкое.

Я побродил по территории, моей спутницы нигде не было видно. Тогда подошёл к двери и дёрнул, но она не поддалась. Я посмотрел в замочную скважину и убедился, что ключа внутри нет. Более того, по углам дверного проёма скопилась паутина, что могло обозначать только одно: дверь в дом не открывали уже довольно давно. Вполне материальная девушка из плоти и крови растворилась в воздухе. Я побродил ещё немного и, так и не найдя никаких следов, ушёл. Кажется, больше тут делать нечего.

В Москву я вернулся в странной лихорадке. Меня словно трясло, хотя градусник показывал вполне здоровую температуру. Я заварил чай и со вздохом плюхнулся в кресло. Впервые я ощутил, что остался совершенно один, и даже не понял, как и почему. Конечно, то, что она пропала так неожиданно, не поддавалось никакому логическому объяснению, но я давно чувствовал, что однажды она исчезнет, как исчезает всё неясное и нелогичное, что случается в нашей жизни, но всегда впоследствии кажется нашим собственным вымыслом. Это какой-то защитный механизм – когда ты не можешь объяснить происходящего, в мозгу что-то щелкает, и он неожиданно понимает, что ему всё привиделось. Он вообще не причём, ничего не видел, не знает, не помнит.

А потом водоворот выплюнул меня на поверхность, чтобы сумасшедшая карусель понеслась по новому кругу безумия.