Читать книгу: «Дожди над рекой. В тумане / Кансер / Танцующие на крышах», страница 2

О птицах, поющих в неволе

Когда я остановил машину на берегу реки, отчаянно завыл мой телефон. Номер не был знаком ни мне, ни аппарату, а потому поднял трубку я с некоторой опаской.

– Здравствуйте. – Мужской голос звучал печально, но почтительно.

– Добрый день, – отозвался я, закуривая и открывая окно. Как много вещей может делать человек одновременно, если у него возникает такая необходимость! Всегда удивлялся этой его способности.

– Дело в том, что я жених Леночки, – поделился со мной нерадостным известием голос. Вот уж кого мне сейчас не хватало для полного счастья.

– Очень приятно, – соврал я и замолчал, ожидая продолжения. Повисла странная дрожащая тишина.

– Я ваш номер нашёл в её мобильном телефоне. Вы там были записаны как «любовник», – что это?

Кажется, мой визави усмехнулся? Впрочем, ладно. Ах, Лена, Лена. Хотя от тебя можно было этого ожидать. Если бы кто-то влез в твой телефон, ты бы просто его убила, чтобы он уже никому никогда ничего не рассказал. Это было твоё интимное пространство, куда посторонним вход был заказан.

– Это шутка, думаю, вы понимаете, – пробормотал я. – Я с ней знаком некоторое время. Никаких особых отношений у нас не было. Может, она так меня назвала из-за какой-нибудь вашей ссоры?

– Ну что вы? – Голос был удивлённым. – Мы жили с Леночкой душа в душу!

Ага, душа в душу. То-то ты никогда не был в её квартире. Никогда не лежал на её кровати. Никогда не пил какао из пузатых белых кружек у неё на кухне, где подоконники были заставлены горшками со старыми кустиками алоэ и герани, которые сегодня уже стали каким-то невыразимо скучным атавизмом. На секунду в моём сознании мелькнуло злое высокомерное удовольствие, но я усилием воли его подавил.

Вообще, людям свойственно полагать, что мир существует только до тех пор, пока они на него смотрят. А значит, того, чего они не видят, и о чём не знают, попросту нет.

– Выражаю вам свои соболезнования, – сказал я. – Видел в новостях. Это ужасно.

– Спасибо! Я сейчас собираю информацию о том, как она жила вне НАС, если вы понимаете, о чём я. Это интересно, прежде всего, маме Леночки. Может, вы можете уделить мне немного времени? Скажем, сегодня в пять в каком-нибудь кафе.

– К сожалению, я не в Москве сейчас. Но в любом случае, я немногим смог бы вам помочь. Извините.

Мы довольно холодно попрощались. Кажется, какие-то подозрения всё-таки закрались ему в душу, но я его в этом винить не могу. Сигарета в моей руке догорела сама собой, а я даже ни разу не затянулся. Курить как-то расхотелось.

Каждая певчая птица должна знать свой собственный, уготованный ей шесток. На нём она чувствует себя в безопасности и поёт, потому что не может не петь. Если бы она могла не петь, она бы, наверное, не делала этого вовсе, так как вокруг всё равно лишь прутья клетки, а петь для них не слишком-то интересно. Дикая птица в этом смысле сильно отличается от своей одомашненной родственницы. Она свободна, горда, весела и манерна, хотя, казалось бы, с чего ей такой быть?

Я – птица одомашненная. У меня есть свой собственный шесток, воздвигнутый не кем-то, а появившийся сам собою, как по мановению волшебной палочки. Кто виноват, что я давно оставил надежду взять нужную ноту? Но иногда необходимо устраивать себе встряску, я итак слишком долго тянул. Слишком долго делал вид, что моя гортань приспособлена лишь для никому не нужных слов.

Я вышел из машины. Можно было спокойно осмотреться. Итак, вокруг – родной город, старый, хотя и молодящийся. Это как седина, которая упорно выбивается из-под крашеных волос городской старушки: нет-нет, да и появляется белый еретик в гудроновом поле, непрошенный, как та ворона. Идёшь вдоль покосившихся построек, и вдруг натыкаешься на свежую краску, или на новую веранду, аляповато прилепленную к обшарпанным стенам каменного короба. И всё вдруг встаёт на свои места. Когда-то в реке ловили больших острозубых щук, напротив вот этого зелёного дома был кривоватый мостик для полоскания белья, вот тут росло дерево с единственной веткой, на которую залезала вся местная детвора. Ветка надсадно трещала, но груз умудрялась держать. Героическое дерево теперь выглядит кургузо – ветка всё-таки не выдержала веса куда более тяжёлого, чем наши тщедушные тельца. Да и выдержал ли я сам многотонный вес времени?

Домик, который мы когда-то снимали, остался на своём месте. К его чести, он не слишком изменился. Краска, конечно, облупилась, но выглядит он всё также крепко, словно строили на века. А может, и правда, готовились к вечности. Этот дом – удивительное существо, в детстве мне казалось, что он немножко живой. Виной тому были звуки, которые можно было слышать ночью: полы скрипели во всех комнатах, причём играли совершенно разные ноты. Музыки, правда, не получалось, получалась довольно противная какофония, свою лепту в которую вносил и ветер, забиравшийся под металлическую обшивку крыши. Я уже говорил, что первое время не мог спать – так громко и решительно бились листы о деревянные перекрытия. А ведь я не был склонен наделять звуки каким-то смыслом, они просто действовали мне на нервы, как вздохи и причитания спящего соседа. Да и от всяких потусторонних мыслей меня всегда защищали крики улицы, рёв мотоциклов и снующих туда-сюда машин. Русские дороги никогда не спят, по ним едут и едут новые странники, которых не смущает ни ночь, ни непроглядный туман, ни барахлящий карбюратор, будь он неладен.

Незнакомая мне бабушка прошла к колодцу за водой. Раздался тяжкий всплеск, потом – надсадный скрип ворота, а я всё стоял напротив дома и смотрел, как он будто улыбается, узнав во мне старого знакомого. По дороге назад бабушка что-то пробурчала себе под нос, видимо, заподозрила меня в чём-то. Старушки, они вообще постоянно меня в чём-то подозревают. Я ещё раз нажал на кнопочку сигнализации, открыл багажник и достал оттуда банку отечественного пива. Специально взял именно его, так как когда-то, много лет назад, откупорил здесь бутылку своего первого, дешёвого. Это определение вполне заменяло название. Правда, я тогда её уронил, и она вертелась китайской петардой, разбрызгивая во все стороны пену.

Я развернулся и спустился к реке. Она нисколько не изменилась. До сих пор не понимаю, почему она вечно течёт и никогда никуда не утекает. У берега поставили стол и скамейку, а потому я со всеми удобствами разместился и стал наблюдать за течением. Оно не постарело, всё такое же мощное, суровое, титаническое. И никакие водоросли, растущие в изобилии по всей реке, не могут замедлить его неуклонное движение. Неспроста время часто сравнивают с текущей куда-то водой. Вот только все реки рано или поздно пересохнут. Значит ли это, что времени тоже когда-нибудь не станет?

С Леной мы часто говорили о времени. Она его не признавала, не обращала внимания на возраст, на то, что закончилось детство, жила всегда даже не завтрашним днём, а сегодняшним вечером, потому что загадывать тоже не умела. Применительно к будущему она использовала слово «наверное». Наверное, схожу завтра к зубному, наверное, попрошу на следующей неделе отпуск, наверное, скоро выйду замуж. Не вышла. Точнее, не вышло. Время утекло, её река пересохла. И даже русло засыпали землёй, чтобы никто не испытывал долго мук памяти.

– Ты слишком много внимания уделяешь памяти. Это загонит тебя в клетку, – любила говорить она. Клетка, так клетка, канарейки поют в них такие оперы, что никаким золотым голосам планеты не снилось.

Я, в отличие от Лены, времени боюсь панически. Когда я начинаю что-то делать, когда у меня появляются планы, я сразу получаю в нагрузку страх не успеть осуществить задуманное. Возможно, поэтому я однажды отказался от любых мечтаний. Представьте себе, завтра вам сообщают, что осталось совсем немного. И что? Вместо того чтобы пожить для себя в счастливом животном состоянии, вы вдруг начнёте быстро пытаться доделать всё, что не успели. Получится, конечно, из рук вон плохо. В результате, у вас сдадут нервы, вы потратите последние деньки на то, что издёргаетесь, впадёте в депрессию, и уйдёте мрачным сычом, без друзей и достижений. Ну уж нет, решил я однажды. И перестал мечтать. Друзей, правда, от этого как-то не прибавилось.

Но вот прошлое меня манило всегда. Если принять на веру, что запоминается только хорошее, вполне ясно, почему мы все ищем счастье в прошлом, а не стремимся построить его в будущем. Будущее – оно совсем непонятно, оно зыбкое и, возможно, недостижимое. А вот хорошее в прошлом точно было, придётся принять этот факт как должное. И оно греет куда сильнее любых миражей.

– Сидишь, сынок? – окликнул меня голос пожилой женщины. Я обернулся. На меня смотрело милое лицо местной домовладелицы, которая вышла посреди дня прополоскать бельё.

Традиция полоскания белья в реке уходит корнями в древние времена, а потому не стоит винить людей в несерьёзности: да, вода в реке не слишком чистая, но ведь так делали и матери, и бабки, и прабабки до десятого колена. И главное, жили припеваючи, ни о каких болячках помыслить не могли.

– Сижу, – отозвался я.

– Что-то мне твоё лицо знакомо, – улыбнулась моя пожилая собеседница. Не знаю, как, но меня всегда узнают те, кого я не видел много лет, хотя, вроде, и растительность на лице появилась, и вырос я значительно, и похудел сильно.

– Я у вас когда-то снимал дом, – сказал я, хотя снимали, конечно, родители.

– Ах, да! Помню тебя. Сколько же лет прошло?

– Много, – я отвечал медленно, пытаясь в уме посчитать. – Лет десять.

– Батюшки! – Женщина захлопала глазами. – Целых десять лет!

Мы помолчали. Она присела на мостик и начала полоскать бельё. Я вперил взгляд в лес на той стороне, и тихо пил пиво из банки, иногда переводя взгляд на мою во всех смыслах старую знакомую.

В общем, так я нашёл себе временное пристанище. Небольшая веранда, куда меня привела эта женщина, представляла собой прямоугольное помещение с одной кроватью, столиком и электрической печкой, на которой я сразу же принялся готовить себе нехитрый обед. Поджарил колбасы, кинул на хлеб, вот и готово угощение. И всё это время думал лишь об одном: зачем я здесь? Снова и снова возвращаясь к этому вопросу, я никак не мог найти на него однозначного ответа. В конце концов, я просто решил об этом не думать. Пусть всё будет так, как будет. Конечно, самая важная задача – снова увидеть тот туман, попробовать его на вкус и понять, осталось ли что-то от старого мира.

После обеда я присел на крыльцо и закурил. Обычно я не уделяю особого внимания красотам природы, но послеобеденный довольный взгляд готов озирать любые окрестности и восторгаться ими. Передо мной снова простираются огороды и пустыри, обычно прячущиеся от стороннего наблюдателя за рядом домов. Дальше – лес, сейчас он какой-то тёмный, уже по-осеннему неприветливый и смурной. Но в начале лета он, на самом деле, весьма доброжелателен, хоть его и подтачивает с одной стороны местное кладбище, постепенно отъедающее себе лишние метры. Оно прорастает вглубь, не имея чётко обозначенной территории, а потому вы вполне можете гулять по лесным тропинкам и случайно наткнуться на только что вырытую могилу. Здесь это – в порядке вещей. Детьми мы часто рассказывали друг другу страшные истории о том, как прямо посреди поляны находили кости, и, честно говоря, эти истории казались весьма правдоподобными. Человек – он даже после смерти иногда умудряется доставлять другим неприятности, в этом заключается его основное отличие от животного.

Как медленно тянется время. Оно – очень странный сорт резины, растягивается до невозможного состояния. Порой кажется, что каждая минута длится целую вечность, а секундная стрелка вообще издевается над тобой, наматывая жилы на страшную инквизиторскую дыбу. Я сидел и курил, и между сигаретами, как мне казалось, проходили часы, хотя на самом деле, я прикончил пачку за каких-то полтора часа. Подступала тошнота, а сумерек всё не было видно. И тогда я решил прибегнуть к лучшему способу избавиться от любого волнения. Пойду посплю, решил я, и вернулся в свою каморку.

Творение мира и медведь-велосипедист

Проснулся я оттого, что в белёсое стекло, обрамлённое фанерной рамой, кто-то постучал. В комнате было темно, свет я перед сном не включал, так что даже обувь пришлось искать довольно долго. За окном маячила чья-то тень, и я поспешил посмотреть, в чём же дело. Оказалось, что хозяйка, милая женщина, принесла мне на ужин сырников. Она всегда их хорошо готовила – в детстве я ими объедался, и прочие соседские ребятишки от меня не отставали. Пекла она их много и часто, так что вкуснятина появлялась регулярно, правда, моментально пропадала у нас в желудках, не залёживаясь на накрытом во дворе столе.

Я поблагодарил хозяйку, вернулся в комнату и уставился на часы. Было уже одиннадцать вечера. Хорошо, что я никогда не придерживался никаких диет и мог спокойно поужинать в столь поздний час. Как всегда, было вкусно. И немного грустно от того, что это были те самые сырники, и даже вкус остался прежним, но вот воспринимаются они теперь иначе. Разница минимальна, но она есть. Пропало ощущение праздника, преследовавшее маленького меня на протяжении всех моих летних месяцев.

После ужина я накинул ветровку и отправился на улицу. Ближе к полуночи на меня стала накатывать хандра. Я ходил по основной улице городка, и всё мне чудилось каким-то нереальным. Казалось, что я сплю, и что скоро меня разбудит будильник. И я пойду на работу. И, может быть, после этого отправлюсь в кафе, чтобы встретиться с Леной. Вот только Лены больше нет, а от моей души оторвали огромный мясистый кусок и куда-то выкинули. Неожиданно захотелось плакать, но я с детства привык к тому, что не умею этого делать. Мои слёзы всегда трансформируются в злость, и именно она даёт мне силы.

Между тем, ночная улица совершенно не впечатляла. Большая часть фонарей не горела вовсе, остальные еле теплились. Я даже удосужился их пересчитать – всё равно до наступления тумана делать было нечего. Девять фонарей. Девять огромных потерянных маяков, которые с трудом выполняют свою функцию. По ним уже сложно ориентироваться, на них уже нельзя надеяться, можно только радоваться, когда один из них вдруг загорается и на время становится твоим путеводным светом. Где же туман? Где это белое марево, в котором, как в колдовском сне, растворяются ненужные люди, пропадают ненужные мысли, обостряется слух и обоняние? Где он, когда так сильно его ждёшь и желаешь? Может, он задерживается? Но нет, просто на часах ещё минуту назад была полночь. Просто есть ещё время открыть новую пачку и закурить. Есть время дать пару сигарет местному пареньку, идущему навстречу. Есть возможность даже немного перевести дух, сев на ту самую скамейку, где мы коротали часы во время нашей последней встречи. Резиновое время неполноценных людей, живущих лишь памятью, не имеющих стремлений, желаний, мечтаний и даже планов на пару недель вперёд.

Ты слышишь свои шаги? Раз, два, три, несколько метров позади, а ты всё идёшь и идёшь. Потом разворачиваешься, на всякий случай делая вид, что что-то забыл, может, оставил на плите чайник. Снова шаги. Мерные, ровные шаги по разбитой дороге.

Кто здесь?

Это я, твоё сознание. Приятно, когда можно поговорить с умным человеком, правда? Ну и что ты сутулишься? Ах, ноша тяжела. Так скинь её! Избавься от всего! Воспоминания – под нож, ненужные чувства – в ведро. Наклони голову, вытряси мусор через ухо, полегчает. Не хочешь? Почему же?

Почему люди всегда стремятся сохранить свои детские игрушки, хотя давно выросли, почему им так важно хранить фотографии давным-давно чужих людей, с которыми они больше никогда не встретятся?

Ну что ты всполошился? Да, я уговаривал тебя выкинуть Ленино фото. Но ты даже пьяный этого не сделал. И когда-нибудь ты пожалеешь об этом. Когда случайно наткнёшься на него, сядешь на кухонный стол, возьмёшь сигарету и будешь долго изучать черты её лица. Я говорил тебе: избавляйся от старого, новое уже на подходе. И не надо так укоряюще, я не Иуда, на осине не повешусь. На липе, разве что, вон на той, на которой когда-то висела тарзанка.

Точно, здесь висела тарзанка. Её, помню, повесил папа одной девочки, чтобы она больше времени проводила на улице, а не сидела с книжкой в чулане. Было весело.

Ну конечно. Тебе было весело. Почему тебе не было весело на своём выпускном вечере? Почему не было весело в институте, когда все вокруг были доброжелательны, когда в твоей группе училось так много красивых девушек, действительно следящих за собой? Почему единственной, с кем ты подружился, стала именно неряшливая Лена, совсем не от мира сего? Почему тебе было весело раньше, и совсем невесело сейчас?

Не знаю.

Не знаешь? А я знаю. Ты загнал себя в огромный вольер, который сам же себе и построил. Дверь захлопнулась. Раз, два, три! И ты уже в нём один. Никакая ты не певчая птичка, ты просто загнанный зверь, которому сравнительно повезло оказаться не на вертеле, а в зоопарке, где хоть все на тебя и пялятся, зато дают жрать строго дважды в день. Не ахти какая забота, конечно, но точно не помрёшь. Ладно, ладно, заканчиваю. До тебя не достучишься, да? Ну и ладно. Смотри, вокруг уже туман.

И правда. Туман. Вот он, протяни руку, и она утонет в молочной белизне! А запах! Это что же такое? Точно, белый налив. Душистый, как будто концентрированный. Мне всё интересно. Вдали что-то движется, клубится, я пытаюсь понять, что это, но тщетно – здесь нет законченных образов, только лёгкие наброски, непонятные никому, кроме художника. Волосы на теле встают дыбом, вроде как в грозу. Звуков нет. Только какой-то шорох – это туман ползёт по траве. Трава чувствует его тяжесть, прижимается к земле кошкой, готовой бежать, но бежать не может, её держат бесчувственные одряхлевшие к концу лета корни. Совсем пропал из виду город, я опять один в белом шуршащем безмолвии, и ничто на свете мне уже не нужно. Только бы сюда не проникло ничто чужое, только бы не нарушило красоту и гармонию мира до момента его рождения.

И вдруг я всё понял. Мир ещё не родился. Этот туман – то, что было до всего, в нём ворочаются колёса творения, способные создавать, способные и уничтожать, здесь творятся великие дела, и кто я такой, чтобы пытаться в них разобраться? Но даже мне, червю из червей, дано понять всю красоту этой неоконченности, её змеящуюся дымку, изначальный запах яблок, ощущение близости чего-то столь могущественного, что не хватит никаких слов, чтобы описать это могущество! Яростно молотят по поверхности воды жернова, сидит на камне горбун, принимающий вызовы богов, туманная канцелярия живёт своей собственной жизнью, выдавая распоряжения о скорейшем создании новых туманных сущностей. Я как мальчик, который тайно проник в заводской цех – я ничего не могу понять, но могу громко восхищаться огромными машинами, занятыми своими обыденными, но от этого не менее загадочными делами. Да, я – просто маленький мальчик. Мне совсем немного лет. Я смотрю широко раскрытыми глазами на то, что совсем скоро станет реальным миром, но пока ещё ИМ НЕ ЯВЛЯЕТСЯ.

– Понял, наконец?

– Понял. Только что, наконец, понял.

– Почему так поздно?

– Раньше не мог. Наверное, нужно было, чтобы что-то случилось, разбудило спящее озеро.

– Озеро? Кто бы мог подумать. Ты всё такой же романтик.

– Ну, не такой же. Прошло много лет.

Я обернулся. Туман слегка расступился, чтобы я мог лучше разглядеть свою собеседницу. Разглядеть я её, правда, не смог, слишком всё вокруг призрачное, но разговаривать стало проще – когда знаешь, куда примерно смотреть, всегда проще, даже если глаз не видно. Возможно, просто память меня подводила – я не мог вспомнить, какие у неё были глаза, когда мы последний раз встречались много-много лет назад.

– Ну, здравствуй, – сказала она.

– Привет, – ответил я.

– Вот мы и встретились. Как ты и хотел, в тумане.

– Да, в тумане. Он величественен, правда?

– Наверное. Тебе лучше знать, это – твой туман.

– Разве и не твой тоже?

– Может быть. Но для того, чтобы он считался моим, мне бы неплохо было быть здесь, как бы это сказать, более материально, чем сейчас.

– А сейчас ты где?

– Ой, это сложно объяснить. Не тут. Хотя, ты со мной разговариваешь, значит, наверное, и здесь тоже. Парадокс.

Мы молча побрели вперёд сквозь туман. Потом мы о чём-то говорили, как тогда, давно, и опять слова были лишь фоном. Всё-таки в мире без звуков невозможно долго находиться, и не начать с кем-то говорить. Пусть даже с собой. Пусть даже с неясной тенью, что бредёт от тебя по правую руку.

У меня совершенно неожиданно промокла майка. Я как-то никогда не думал, что туман может быть мокрым, хотя, вообще-то, он состоит из воды. Как сказал мне когда-то какой-то знакомый, туман – это просто испаряющиеся слёзы. Жидкость превращается в лёд при низких температурах, а испаряется при высоких. Слёзы, наверное, тоже могут замёрзнуть или вознестись на небо в виде лёгких как пёрышко частичек завтрашних дождей. Может, я потому и не умею плакать, что мои слёзы превратились однажды в туман, и теперь каждую ночь выходят из далёкого тёмного леса навстречу реке?

– Послушай, – сказала она вдруг, – я хочу, чтобы ты помог одному человеку.

Неожиданная предметность фразы настолько меня удивила, что я на секунду испугался за наш допотопный туман. Вдруг он не выдержит, рассыплется, как карточный домик? Но нет, ничего не случилось.

– Кому? – Спросил я и долго ждал ответа. Она молчала не потому, что не знала, как ответить, она хотела, чтобы я сам догадался. – Тебе?

– Мне, – она отвернулась.

– Как я тебя найду? – спросил я.

– Уж найди как-нибудь.

Я подождал, – может, она даст хоть какую-то подсказку, но она отвернулась от меня, и, казалось, смотрела в сторону. Знакомые мне когда-то черты её лица стали отчётливо вырисовываться только сейчас. Я начал вспоминать, какой у неё был подбородок, и туман вокруг него немного рассеялся. Вспомнил тёмные брови, длинные волосы цвета кофейной гущи, маленький аккуратный носик, и всё это постепенно проступало, заново рисуя мне её портрет. Я достал из кармана пачку сигарет и закурил. Когда свет зажигалки на секунду ослепил меня, она сбежала, и я остался в тумане один. Наверное, сама попытка вспомнить всё напугала её, и она поспешила удалиться, пока память полностью не восстановила её лицо в мельчайших подробностях.

Тогда я побрёл куда-то, тихо ступая по земле, стараясь не спугнуть этот неожиданно потускневший, но всё ещё неизмеримо прекрасный мир. Туман тревожно, но вовсе не угрожающе загудел, принимая новые правила игры.

– Здравствуйте, – раздался голос у меня за спиной. Я резко обернулся и недовольно кивнул. Этого человека я не знал. Передо мной за столом (что может быть безумнее, чем стол посреди дороги?) сидела старуха, горбатая, смотрящая на меня какими-то рыбьими пустыми глазами. Готов поклясться, что только что её здесь не было. Если бы не туман, я бы, наверное, смог различить свои следы на дороге. Ни старухи, ни стола здесь быть не могло – я же мгновение назад здесь проходил. И кому вообще пришло в голову поставить огромный офисный стол прямо посреди городской улочки?

– Я вас знаю? – задал я единственный вопрос, который пришёл мне в голову.

– А какая, в сущности, разница? – удивилась она. – Теперь знаете.

– Вообще-то, верно. Чем могу вам помочь?

– Хотела попросить вас больше не звонить по тому номеру. – Она, конечно, говорила о Ленином мобильном, я это сразу понял.

– А почему, собственно?

– Да просто, не звоните, и всё.

Всё происходящее напоминало дурной сон. Я даже ущипнул себя за ногу, но от этого только стал глупо выглядеть. Эффекта не было. И тогда я разозлился не на шутку. Достал из кармана трубку и быстро набрал Ленин номер, по памяти, за несколько секунд. Поначалу было тихо. А потом где-то совсем рядом раздался звонок. Turn Back Time. Древняя мелодия, которая так нравилась моей мёртвой любовнице. Женщина за столом посмотрела на меня так, как обычно смотрят скучные взрослые люди на того идиота, который, будучи сорокалетним, воодушевлённо радуется цирковому медведю, катающемуся на велосипеде. Медведь всё катается, человек всё радуется, улюлюкает, и не замечает, что публика постепенно перестаёт смотреть на диковинного зверя, найдя новое потешное зрелище.

– Какая оригинальная мысль, – сказала вдруг женщина, показывая мне мобильный телефон, дрожащий в её костлявой руке, и её голоса я не узнал. Точнее, наоборот, узнал, и голос принадлежал вовсе не ей. Именно его я услышал в трубке спрашивающим меня, сколько мне осталось жить. Именно он предрекал Лене гибель. Скрипучий, как петли несмазанной двери, противный до отвращения, и пугающий, как сова в ночном буреломе.

– Что вы такое?

– Я – ничто. И даже никто, коли тебе будет угодно, невежа. Я просто звоню. Когда надо и куда надо. Для этого я и сижу здесь, в этом дурацком тумане.

Я подошёл к старухе и наклонился над ней, пытаясь заглянуть ей в глаза и понять, о чём она думает. Не вышло. В глубине её глаз колыхалась речная вода, и прожилки ряски были единственными свидетелями бездны во всей её безжалостности.

И тогда старуха засмеялась чудовищным смехом. Вовсе не таким, как показывают в кино, он был отвратительным, захлёбывающимся и задыхающимся. Так должны были смеяться закованные в испанские сапоги ведьмы, замурованные заживо любовницы царей, так должен был смеяться открываемый отмычкой ночного убийцы дверной замок, конечно же, догадывающийся о судьбе вверенного ему спящего. Этот тошнотворный смех вызвал во мне давно забытое чувство звериного ужаса, я попытался ударить по столу, со всей силы, чтобы старуха наконец заткнулась, но вдруг стол исчез, исчезло это мерзкое создание, и я рухнул вперёд, не найдя опоры.

Туман неожиданно испарился. Вдали над лесом показался первый луч оранжевого рассветного солнца. Я стоял по колено в воде, и река непонимающе смотрела на неожиданно решившего в ней искупаться ранним утром дурака.

Я промок до нитки. А ещё ощущал себя смеющимся над милым катающимся на велосипеде медведем старым зрителем, купившим билет на последние карманные деньги.