Читать книгу: «Айса. Незваные гости», страница 5
Томас глядел на Эдварда с восхищением – и любой его косяк воспринимал как достоинство. Он признал и зауважал Эдварда с первого мига их знакомства – и это основная причина, почему Эд позвал его в напарники и почему их отношения очень медленно, но продолжали крепнуть.
А вот в разговоре с девушкой Эдвард мог сразу и полностью раскрыть душу – как перед самим Господом Богом. Он чувствовал огромное удовольствие и раскрепощение, когда высказывал вслух потаенное и сокровенное, жгучие обиды и претензии к миру.
В такие моменты где-то на закорках сознания Эдвард всегда понимал, что знания о нем девушка унесет с собой в могилу… Потому и рассказывал.
// В айсе люди боятся раскрыть душу.
Сеансы вещания о себе обычно начинались вскоре после первого секса, когда туловище и руки Эдварда покрывались сильно зудящими волдырями.
Холинергическая крапивница появлялась каждый раз, когда он потел или перегревался. Организм вырабатывал вещество, чтобы остудиться – гистамин, – и на него у Эдварда с детства была аллергическая реакция. Волдыри быстро проходили, но жилось неудобно. Каждый раз после пробежки или упражнений, сауны или ванны, поездки в душном транспорте, при жаркой погоде, от стресса или острой пищи – на нем выскакивали свербящие пузыри.
В юности Эдвард пытался скрыть болячку, но вскоре понял: ходить закутанным в зной – верх тупости. Как и пробовать объяснить «шимпанзе», что крапивница не заразна. Пускай считают, что она как чума, ему на их мнение класть. Некоторые начинали его сторониться – но он не будет размахивать справкой или оправдываться перед кем попало.
Более того, годам к семнадцати Эдвард уже освоил биоконтроль настолько, что мог самостоятельно вылечиться – но крапивницу он не лечил сознательно.
Эдвард мог исцелиться, да еще сделать себе пластику, увеличить рост, надуть мускулы, все что угодно. Стать настоящим совершенством в глазах людей – без каких бы то ни было недостатков. Так поступали многие продвинутые в контроле айсайцы.
Но Эдвард шел к славе, к своей великой истории – и он хотел, чтобы мир признал его таким, какой он есть. С крапивницей, с его не самой идеальной физиономией и прочими несовершенствами. А если он исправит в себе все недостатки и добьется известности – то, в понимании Эдварда, это как бы и не он добьется, а тот идеальный Эдвард, которого хочет видеть общество. И как бы само собой разумеется, что идеальный – достиг всего, иначе и не бывает.
И это Эдварда злило.
Нет. Он докажет всем, что и с крапивницей способен на свершения…
Рассказывая девушкам про крапивницу, Эдварда искоса поглядывал на Левитана… Чаще всего – в моменты, когда хвастался.
Далее шла тематическая развилка – в зависимости от его настроения. Екатерине – первой московской жертве – он рассказал о своем отношении к родителям. Сразу начал с того, что мама и папа – мерзавцы.
– Вот уж не знаю, проходит ли со временем ненависть к родителям – к этим мразям… Что, удивляешься, что я зову их мразями?
Ой, Катерина, златокудрая ты глупышка, ты не представляешь, какими надо быть достойными мамой и папой, чтобы собственный сын так о них отзывался. Впрочем, и многого для этого не требуется, для этого вообще ни черта не требуется…
Думаешь, меня били? Лупили бревном по утрам и вечерам – чтобы не огрубел кожей, за каждый проступок? Нет, меня били мало – по случаю, в общем, когда я распускал нюни и вел себя недостойно нашего рода. Короче, по делу…
Понимаешь, мои мама и папа не были ужасными родителями в общепринятом смысле этого слова… Но я вижу, что не понимаешь, – включи, черт возьми, свои мозги! Я о серьезных вещах говорю!
Нет, они меня не били… Но лучше бы били, суки!..
Их не было, Катюш… Понимаешь? Их просто не было в моей жизни…
Ни спонтанных объятий, ни поцелуя. Ни сказанного шепотом доброго словечка… Прочитанной на ночь сказки…
Катя – никакого внимания!..
А что это за родители – если они не воспитывают? Если они не смотрят на меня – когда я смотрю на них?!
Я видел их раз в квартал в лучшем случае – а бывало, и раз в год! Приезжали – ко мне? Нет, я был довеском, говорящим предметом интерьера – на котором можно спустить свою злость…
Когда они появлялись – думаешь, я получал ласку и нежности?.. Порцию грязи! Порцию шлепков и подзатыльников!
Мне всегда надо было заслужить их любовь и уважение – но сделать это практически невозможно…
Надо было сделать что-то выдающееся… Что-то легендарное…
Я впахивал в учебе на грани сил – чтобы услышать в конце: «Неплохо – но мог бы и лучше»…
Я не могу им этого простить.
Они до сих пор думают, что я ничтожество… Они жалеют, что усыновили меня.
Но все увидят.
И они – увидят.
Я добьюсь!..
// В айсе дети получают недостаточно любви и внимания.
Екатерина в тот час подумала, что Эдвард хоть и говорит, что ненавидит мать и отца, – но все равно в глубине души их любит. Иначе – зачем ему их признание?..
А вот Татьяне Эдвард рассказал о своем будущем и жизненной цели.
Эдвард сознательно созидал свою жизнь как некую историю, которая имеет завязку, кульминацию и развязку. Он говорил, что его история останется в веках – это цель его существования.
И главное – у Эдварда был план, как этой славы достичь.
Эдвард считал, что все люди ищут счастья, смысла своего существования – и какое-то дело, к которому они могли бы приложиться и почувствовать себя хотя бы на время частью целого. И, как следствие, истории таких людей – это истории поиска счастья, смысла и приобщения к чему-то большему.
Но с точки зрения эстетики – это скучно, указывал Эдвард. В памяти человечества остаются не счастливые или горькие, не осмысленные или бесцельные – а только интересные истории. И чтобы история жизни стала Легендарной – надо пытаться жить не счастливо-осмысленно, а интересно – и это главное. Поэтому в своих поступках должно руководствоваться не разумом и не сердцем – а эстетикой развития сюжета.
История жизни Эдварда станет всемирно известной – так как он всегда выбирал наиболее эстетически интересный путь жизни. В результате Эдвард частенько совершал несуразные выходки, которые делали его несчастнее…
У Эдварда была железная уверенность в том, что однажды он прославится. В мире он воспринимал себя всадником, едущим через толпу крестьян к сияющему дворцу…
Он восхищался знаменитыми айсайцами: Ивицким (чья смерть, по мнению Эда, задержалась лет на сорок), Магнуссоном (которому нужно как можно скорее отдать концы, чтобы не стать как Ивицкий) и Сахи (этому следует грациозно умереть). Истории видных «шимпанзе» Эдвард анализировал со всей тщательностью и безжалостностью, как биолог – дохлых букашек через микроскоп.
Однако в качестве побочного эффекта своей идеологии Эдвард на окружающих смотрел не как на людей – живых, одушевленных существ со своими чувствами и мыслями. А как на неоконченные и зачастую скучные истории.
Человек для Эдварда становился арт-объектом, внезапная и яркая смерть которого была бы, скорее, кстати…
А если глядеть на людей как на сюжеты – им невозможно сочувствовать. И их гораздо легче убивать.
На второй-третий день Эдвард начинал тяготиться девушкой – и брался подготавливать ее к смерти. Ему заранее хотелось объяснить, почему он ее убьет.
Эдвард желал наполнить гибель девушки смыслом – и в первую очередь убедить в необходимости ее убийства самого себя.
Он заводил разговор о смерти, который был отрепетирован у него, как мантра, практически дословно на многих жертвах.
– Вот – смерть!.. Вроде бы в корне отвратительное явление, если вспомнить все эти кишки и розоватый мозг, растекшийся под ступней, и прочее. Но включи воображение, поднапряги извилины – я введу тебя в тему!..
Понимаешь, тут надо смотреть шире, чтобы понять, что смерть – это фундаментальная и первостепенная красота, которая дана нам в жизни. Вот скажи, Татьяна, что может быть важнее и красивее в этом мертвом и беспощадном для человека мире – чем, собственно, сама его жизнь?
Как можно сравнивать красоту какого-нибудь автомобиля – и красоту жизни? Красоту природы (я имею в виду дохлой природы, пустыни и скал) – и красоту жизни?
Твою красоту – и красоту жизни?
Понимаешь? Жизнь – это чудо, это самое красивое и чудесное, что существует в нашей Вселенной.
А что есть жизнь? Запомни, моя несмышленочка: любая жизнь – это история. Родился, прожил – и умер. Базовый сценарий – один и тот же как для человека, так и для червя.
Но у человека – какое различие сюжетов! Какие есть прекрасные сюжеты, по которым пишутся книги, снимаются кино, которые вдохновляют нас и поучают – а какие есть отвратные, банальные и бессмысленные!
Пустые истории!
Пустые жизни.
Смерть – это конец и венец истории, яркая точка в человеческой судьбе – и почему-то воспринимается всеми негативно. А ведь смерть – тоже прекрасна! Ее надо воспевать!
Смерть Сократа – великолепна, не так ли? А смерть Христа – так вообще изумительна! Даже Герострат – и тот собственной гибелью переписал свою посредственную историю в нечто… съедобное.
Чего, скажи мне, стоят их жизни – без их смертей?..
Ноль! Их истории живут в веках, передаются из уст в уста – благодаря тому, как они умерли, а не как они жили.
Смерть даже убогую, скучную жизнь-историю может превратить в нечто прекрасное и вечное – и, наоборот, увлекательная жизнь свернется невзрачно и неинтересно из-за несвоевременной, чаще всего припозднившейся смерти…
Любая жизнь может выйти как красивой, так и отвратной – и все зависит от того, в какой момент и каким образом поставить точку…
Ты уяснила? Ты… согласна?
Кивни!..
Умница… Итак, жизнь – это самое прекрасное, что есть во Вселенной. А смерть – это самое важное, что есть в жизни.
// В айсе исповедуют культ смерти.
За проведенную в Москве неделю Эдвард убил двух девушек. Каждой перед смертью он говорил, что это – ради ее известности.
Труп Екатерины он запихнул в морозильник видного грузинского ресторана на Арбате. Популярность ресторана даже повысилась – но только среди московских силовиков и каннибалов, вскоре он прикрылся.
А Татьяну Эдвард обнаженной распял на звезде торгово-развлекательного комплекса «Атриум» – он решил внести свою лепту в развитие современного искусства…
В итоге стихотворение о Наташе Эдвард написал сразу о трех девушках. Озаглавил его «НЕТ» – Наташа, Екатерина, Татьяна. Вот оно:
Бурлила кровь в глубокой ране,
И грудь – застыла навсегда.
Пусты глаза – затихли ураганы.
Не будет больше гневаться она.
Пускай. Судьба ее печальна,
Финал же – поэтичен и красив.
Она была никем – но стала Тайной,
Лишь землю кровью оросив.
Душа ее покоится в нирване,
А плоть познает менее утех.
Но смерть ее почти что филигранна.
В конце – она нашла успех.
После убийств девушек Эдвард проводил день в отеле – в тишине, ни с кем не разговаривая. Утром отмокал в ванне; в воду добавлял пару колпачков пены с запахом кокоса – Эдвард был фанатом этого аромата. Затем читал книги, которые делились у него на Литературу и макулатуру. Вторую категорию не дочитывал – и сразу же сжигал в камине или ведре.
Вечера проводил, нагловато и дерзко усмехаясь Левитану и слушая ASMR-видео любимых ютуб-блогерш. Те ласково и нежно – как любящие матери – полуразборчиво шептали и издавали всяческие звуки. А Эдвард лежал в наушниках, улыбался и наслаждался покалываниями на коже и в целом приятными ощущениями…
Порой он доставал карманные часы. На задней крышке были выгравированы парусник и сбоку – иероглифы. Эдвард гладил гравировку и вспоминал свою первую няню…
Ее звали Эльба – веселая немка лет пятидесяти с крупными формами и добрым сердцем. Она всегда защищала Эда перед родителями, жалела его – и не уставала поражаться тому, что мальчуган в возрасте трех лет мог разговаривать уже на пяти языках. Это конечно было вранье: любой айсаец общается и читает абсолютно на всех языках, кроме искусственных.
Эдвард первую няню любил безумно. Он ходил за ней из комнаты в комнату, ловил и повторял каждое ее слово…
Однажды, когда ему было четыре, Эльба принесла серебряный портсигар. Это был подарок выпивохи-мужа, которого она давеча вытурила из дома. Эльба попросила перевести надпись.
Муж говорил, что знакомый азиат за пару бутылок китайскими иероглифами к паруснику приписал «Шел парусник – моя любовь к причалу Эльба». Он на чем свет клялся, что это правда, – и на коленях умолял простить его за один постыдный проступок, детали которого Эльба четырехлетнему малышу раскрывать не стала. Эльба думала, что текст не похож на выдумку: ничего более поэтичного в голову ее дурака прийти не могло. Но ей хотелось доказательств: веры словам пропойцы у нее не осталось.
В реальности иероглифы оказались японскими, а надпись гласила: «Если ты вышел в море за рыбой, не брезгуй и креветками». По смыслу это идентично русскому «Лучше синица в руках, чем журавль в небе»…
– Ах ты старый хрен! – вспыхнула Эльба. – Креветка?! Это я – креветка?! Я тебе устрою, черт бы тебя побрал, креветку!..
Портсигар она отдала Эду – позже он переплавил его в корпус карманных часов. Это единственная вещь из детства, с которой Эдвард никогда не расставался…
Кроме часов, для него были важны два блокнота: книжка его стихотворений набело и черновая. Эдвард считал, что он пишет о смерти так, как никто до него не писал – ни среди людей, ни уж тем более среди айсайцев. Он создавал Новую поэзию, чрезвычайно ей гордился – и его злило, что его стихами никто не проникался.
– О смерти писали если не все, то многие… Лорка, Петрарка – у него много про смерть… Меня раздражает, что ты, Томас, необразованный мудак, – не знаешь этих имен! Кому я говорю?.. Стенка и та больше впитывает, чем твоя тупая башка!..
Но для введения возьми сонеты Петрарки – допустим, 303-ий или 352-ой. Или Омара Хайяма. В целом у испанцев и португальцев куча стихотворений про смерть.
Однако – смерть, да – но в каком контексте? Все больше печаль и грусть! Все тошно и в слезах, одни сопли!
Мер-зость!
Смерть – это в первую очередь не отказ от жизни и не прощание с близкими и миром. Умирание – это наиярчайший и важнейший миг жизни! Это – восторг, а не грусть!
Это – пафос, а не печаль!
Когда я убиваю, допустим, какую-нибудь «вагину» – мелкая, неинтересная история, – я не просто ее убиваю. Я привношу в ее жизнь смысл и красоту – делаю ее историю через выразительный конец лучше и прекрасней, чем она когда-либо могла стать!..
Вот только у древних греков, на заре человеческой цивилизации, были неплохие стихи… Они знали толк в славе. У Сапфо, например…
«Срок настанет: в земле будешь лежать, ласковой памяти не оставя в сердцах. Тщетно живешь!..
Так и сойдешь в Аид, тень без лика, к толпе смутных теней, стертых забвением…»
Мой конец будет ярким…
И твой конец, Томас, – тоже.
В начале их путешествия Эдвард любил огорошить Томаса, декламируя ему по черновой, пока тот рулил из пункта А в пункт Б:
– Слушай, Томас! Это про тебя!
Взгляни! Твоя история ничтожна.
Лишь умер, но уже – забыт.
Пойми! Тебя и вспомнить будет сложно:
Ты жил, как паразит…
Ну как?.. Я думаю, это лучшее из всего, что я написал…
Томас был совершенно глух к поэзии: из всего четверостишья он понял лишь то, что его ни за что ни про что обозвали паразитом. С этим он внутренне согласился – как и со всем, что говорил Эдвард…
Спустя примерно год совместной работы Эд сдался вразумить Томаса и приобщить его к музе. Он начал читать «вагинам» и проституткам – так он за глаза называл девушек, которых подцеплял в клубах, а затем убивал. Но и тут он злился, что они его не понимают, или не хотят понять – или даже в принципе понять не могут из-за своих «куриных мозгов».
– Так зачем вы тогда читаете им? – спросил однажды Томас. – Можно ведь умным читать. Как вы.
В ответ Эдвард хотел огрызнуться – но потом надолго задумался. В итоге он грустно ответил:
– Потому что проститутки, Томас, хотя бы делают вид, что слушают…
// В айсе говорят, но не слушают.
Сам Томас все время ожидания в Москве примеривал непривычную для себя роль сиделки. Пока Эд работал – он кормил, поил и ухаживал за ребятами. Он был полностью за них в ответе, как мать за детей. Он не выходил из отеля без особой надобности, а все вещи и продукты приносили курьеры.
Объективно работа оказалась плевая: большую часть дня Томас сидел, попивал горячее молоко (любимый напиток), рассасывал кисловатые леденцы (заветная сладость) и вязал-вязал-вязал. Но переживал Томас бурно – и в целом он даже не понимал почему.
Он сваливал все на ответственную и тяжелую задачу, которая взгромоздилась на его плечи. Все поручения Эдварда Томас делил на простые, сложные и невыполнимые. Следить за сферами для него – задание очень сложное. Оно требовало от Томаса принятия множества мелких самостоятельных решений – а каждое такое предварялось мучительными размышлениями и сомнениями.
Томас в принципе не считал, что он может сделать что-то правильно. Ему с самого детства говорили, что он тупорылый и бесхребетный – и все всегда делает неправильно…
Поэтому даже такая мелочь, как, допустим, покормить сейчас или через полчаса, – для Томаса настоящая дилемма.
Вдобавок Томас ужасно не любил одиночество – а в пустой комнате он чувствовал себя некомфортно, небезопасно. Страшный мир наваливался, сдавливал его бетонными стенами. Томас ощущал тревогу – а руки сами собой начинали дрожать. А тут еще спящие сферы, которые, хоть и маловероятно, но могли очнуться – и что тогда ему делать?
Томас будто сидел на пороховой бочке, которая в любой момент могла взорваться.
Костя – Эдвард дал ему кличку «Рвань» из-за особенностей сферы – спал мертвецки. Эдвард усыплял его капитально – за него и его здоровье Томас не слишком переживал. Был, правда, момент, когда тот чуть не умер: Томас вернулся из управления ФСБ на новой машине – а Рвань лихорадило так, что Томас рискнул разбудить беззаботно храпящего Эдварда… Но затем паренек пошел на поправку. Полностью его вылечили во время перелета в Москву: сквозная рана затянулась свежей красноватой кожицей.
По уставу «Айсы» Рвань следовало крестить прилюдно и формально – на особой церемонии. Хотя по факту он давно не сфера.
Желтая дырявая оболочка исчезла еще в процессе лечения по дороге из «Малины Хосю». Что поделать – пришлось использовать чересчур сильный контроль, чтобы вернуть паренька с того света.
Однако правила есть правила – и до момента Крещения с Рванью будут обходиться как с обычной сферой.
А вот Тимур – Эдвард звал его «Гибсон» – мог проснуться в любой момент.
Сфера Тимура была ярко синяя и покрывала его полностью – от этого айсайцам казалось, что кожа у Тимура цвета индиго. Эдвард долго подыскивал кличку: «Черника», «Сапфир», «Кит», «Медный купорос» – но все не то.
Наконец он вспомнил, как в фильме «Храброе сердце» Мел Гибсон бегает и крушит численно превосходящих врагов с обмазанным синей краской – для устрашения – лицом.
Тимур тоже бесстрашно ворвался в дом Турановых – и напал на айсайца Томаса.
Смелый и синий – «Гибсон».
К сожалению, на Гибсоне нельзя было использовать мощный контроль – порушился бы его барьер. А максимум, что может легкий, – это удерживать Гибсона в глубоком сне. Поэтому Томас на всякий добавлял в пищу сфер снотворного, а одну из рук всегда приковывал к ножке кровати.
За время няньканья Томас проникся к ребятам – и вскоре начал относиться к ним как хороший крестный – к своим крестникам. О реальной чести быть чьим-то крестным Томас даже не мечтал.
В организации узнали про две взрослые сферы, очень удивились и обрадовались – и назначили день Крещения, который совпадал с Выпускным. Однако из-за того, что Эдвард заартачился – он не хотел делиться славой и всеобщим вниманием ни с кем, особенно с выпускниками, – Крещение перенесли на три дня.
Стало ясно, что Эдвард станет официальным крестным Рвани (так как по факту его уже крестил), а вот кто крестит Гибсона – вопрос пока не решенный. Наверняка это будет большая шишка из Центра, думал Томас. Возможно, сам Аксель Херисон или кто-нибудь из завфаков: Дэмин Лу, Адель Тизонье или крестный Томаса завучфак Роберт Вен.
Все-таки взрослая сфера – это редкость в нынешние времена. И крестить ее – в высшей степени почетно.
Столь великая ценность Гибсона в глазах «Айсы» дополнительно нервировала Томаса. В итоге на нервной почве у него обострился псориаз – кожная болезнь в виде красных шелушащихся сухих бляшек по всему телу.
Зудели и болели невыносимо, они постоянно отвлекали и раздражали еще сильнее. Поначалу Томас натирал правое плечо, локти и ладони салициловой мазью – из-за чего в комнате разило парафином. Но мазь не помогла: псориаз развился на голову – и теперь казалось, что у Томаса обильная перхоть. Затем пробились бляшки на левой щеке и подбородке, а ногти расслоились – стали неравномерного цвета. Томас начал принимать гормональные препараты – появилась сухость губ и постоянные приступы жажды; он запивал ее молоком.
Тривиальная встреча с людьми становилась вызовом. Каждый раз, когда курьер чего-нибудь привозил, Томас старался по максимуму скрыть тело под одеждой. Если курьер замечал – а он замечал почти всегда, так как от боязни у Томаса, как у наркомана в период ломки, тряслись руки, – Томас сразу же пускался извиняться и оправдываться.
Он чувствовал, что виноват или его обвиняют. Томас объяснял, что это незаразно, генетика, неизлечимо.
– Простите, – повторял он. – Это отвратительно, я знаю… Простите…
Томас очень стыдился своей болезни – и скрывал ее как мог. Она появилась у него в девятом классе: сначала он говорил, что это аллергия на мандарины, – но детям без разницы. Два последних года в Центре его клеймили паршивым и прокаженным и всячески сторонились…
// В айсе чураются людей с кожными заболеваниями.
И чем сильнее Томас нервничал – тем больше он вязал. Вязание очищало его мысли от тревог; давало на первый взгляд сложную задачу, которая дробилась на множество простых – петелька к петельке, ряд за рядом.
Томаса восхищало то, что всего четыре вида петли порождают колоссальное разнообразие узоров. Простое и успешное действие – вязание – приносило ему уверенность в себе и близкое к умиротворению медитаций спокойствие. Кое-где, чтобы не сбиться, следовало считать – и элементарный, повторяющийся счет до четырех или шести – тоже утешал.
За пару лет с тех пор, как он заинтересовался ТВ-программой для домохозяек (Эдвард дрых после очередного загула), Томас освоился вязать вполне сносно. Однако он специально не торопился: ему нравился сам процесс.
Он получал почти что сексуальное удовлетворение, когда вязанка плавно перетекала со спицы на спицу. А когда стержень освобождался – успех, чувство выполненной задачи. И его поражало, что он, Томас – этот тупорылый, бесхребетный Томас, – своими руками может создать что-то красивое…
Иногда он как будто отрывался от своего тела и с удивлением обнаруживал, как его руки сами по себе – по волшебству – плетут. Он поражался плавным и запутанным движениям собственных запястий и пальцев – и думал: «Неужели это мои руки… Томас, вот это да…»
В своей жизни Томас гордился двумя вещами: научился вязать на спицах – и водить автомобиль (хотя, по правде, он преимущественно повторял движения впередиидущей машины, без «напутствующего» он вел как на иголках).
Сейчас Томас вязал в основном примитивные вещи: шарфы, шапки и штаны – все на детей (одежду он отдавал в сиротские дома). Пробовал свитера различных вязок, потихоньку осваивал мудреные раппорты.
Но у него была цель – научиться вязать кукол, как Марила.
Марила – это его девушка. Томас прятал ее от Эдварда…
Марила – короткостриженная пухленькая женщина пятидесяти трех лет, в прямоугольных роговых очках, с обаятельной улыбкой и пылким желанием начать новую жизнь. Две ее дочери уже выросли и жили отдельно – миссия выполнена.
Дети ушли – но под этим «ушли» скрывалась настоящая дыра в ее сердце. Марила была из тех женщин, которые отказались от карьеры и жизненного стиля ради своих чад. И в тот момент, когда дочки начали жить самостоятельно, Марила ощутила себя покинутой – даже, пожалуй, преданной.
Будто ее использовали – и затем выбросили за ненадобностью…
Брак вскоре после ухода детей мирно распался – особых чувств между супругами не осталось. Сейчас Марила переживала вторую молодость. Она наконец занималась тем, к чему у нее лежала душа, – и при этом чувствовала свободу и радость от жизни.
Познакомились они с Томасом в Варшаве на выставке кукол, где Марила заняла второе место, хотя должна была победить. На конкурсе она представляла коллекцию девочек, каждая высотой сантиметров пятнадцать. Мастерски вышитые крючком, на проволочном каркасе, набитые синтепухом, со съемной одеждой. Девочки были невероятно красивые, но главное – будто живые. Они так и просились хохмить и строить моськи.
Жюри оценили сверхтонкую проработку деталей и авторский стиль – но победу отдали комплекту «семьи»: мама, папа и шесть карапузов. По мнению судей, необходимо было «поддержать семейные ценности и традиционный уклад среди подрастающего поколения поляков»…
Марила продавала кукол по пятьдесят евро за штуку – и их раскупали, как горячие пирожки.
– Это… с ног! Поразительно! Вы… вы очень! И многое… Мисс, я в восторге! – признался ей Томас, выкладывая полтинник, – и как-то само собой у них наладилось и пошло-поехало.
О том, что Томас убивает людей, Марила, разумеется, не знала – думала, он полиглот и международный торговый представитель итальянской мебельной компании, работает с напарником по Восточной Европе. Про Эдварда Томас рассказывал, что он парень ответственный, честный и откровенный, а в душе добрый и справедливый – Томас хвалил те качества, которые любил и в себе. Томас гордился тем, что в свои двадцать Эдвард уже лучший в их деле – да вдобавок еще сформировал новейшее направление в стихах. Эдвард был необычайно талантливый, с великим будущим…
Томас мог превозносить напарника бесконечно – и Мариле это не нравилось. Она считала, что жизнь Томаса переполнена им. Проблемы Эда были его проблемами, он переживал их как свои собственные или даже, пожалуй, сильнее. Затруднения Томаса, как и сам Томас, значения не имели, а вот Эдвард – фигура масштабная, и даже крохотная его проблема – была, мол, масштабной.
Еще Марилу раздражало, что Томас постоянно и беспричинно принижает себя в разговоре. И она, конечно, не знала, что по факту ему всего двадцать пять – думала, около шестидесяти…
Марила у Томаса – вообще первая в жизни женщина. В юности он был чрезвычайно непопулярен. В «Айсе» так: либо ты на вершине – и отношений с тобой хотят сразу все; либо ты лох днищавый – и никому не интересен даже за доплату…
Роман длился полтора года – преимущественно во время отлучек Эда по «внезапным делам». Эдвард покидал Томаса, бывало, на пару недель – и тот оставался совершенно один в незнакомом городе чуждого мира… Томасу было невыносимо – и он звонил Мариле.
Томас чувствовал, что в их отношениях следует переходить на новый этап – но не знал как, да и вообще стоит ли; этот стресс был дополнительным источником его псориаза. Марила ему нравилась, но между ними было многовато вранья с его стороны.
А главная проблема в том, что она человек, а Томас – айсаец.
Их с Эдвардом с детства воспитывали с осознанием, что они так или иначе – существовало много теорий – превосходят людей. В организации сексуальные отношения с Homo sapiens со временем осуждались все строже.
Эдвард отбрасывал мистические версии происхождения айсайцев и утверждал, что они новый вид, появившийся в процессе эволюции, – Homo aisaensis. И, следовательно, серьезно водиться можно только друг с другом.
Не будет же человек строить крепкие отношения с австралопитеком?..
// В айсе есть высшие и низшие расы.
На самом деле даже убийство человека Эдвард не считал полноценным убийством. Вот айсайцев убивать категорически нельзя, а людей – нежелательно, если нет повода.
Так человек смотрит на ползущего жучка: не раздавишь – и ладно, а растопчешь – никто в тюрьму не посадит, но головой покачают.
У айсайцев была своя мораль, но по сути она ничем не отличалась от человеческой: с низшими животными можно поступать как заблагорассудится…
Эдвард не испытывал совершенно никаких мук совести, кромсая людей направо и налево. В зависимости от настроения и контекста он относился к ним как к шимпанзе, к насекомым – или как к бездушным мастурбаторам-вагинам.
Ни один нормальный человек не будет строить серьезные отношения, говорил Эд, с шимпанзе, насекомым или мастурбатором. Идеальные отношения для Эдварда – равные, с амбициозной айсайкой. У нее должен быть нос Ахматовой и интересная история… И желательно, чтобы ее звали Беатриче и ей была небезразлична поэзия.
Сам Томас разумом вроде и понимал, что айсайцы – другой вид. Но сердцем – не мог перестать видеть в людях равноценных себе.
– Ну вот есть же руки, есть голова… Ведь все то же, что… как и у нас. Ну, контроль, сферы, нити – но ведь не этим человек – человек. А душой!.. Душа – это главное! А чем они разнятся – наши души?.. Вот не нашел я… Может, я не знаю… Но да.
Вот Марила. Она самое доброе и ласковое существо из всех, что Томас встречал, – и какая ему разница, что она не айсайка, а человек. Она научила его отдавать деньги левой рукой, а принимать правой – тогда, убеждала она, у Томаса всегда будет водиться наличность.
Благодаря Мариле Томас начал за собой следить: в Центре у него развилось наплевательское отношение к собственной внешности. Это она обучила его игре в геокэшинг: теперь по утрам, если не было дел, а вязать не хотелось, Томас гулял по городу и искал тайники. Обменивал брелоки и перевозил лягушек и жучков-путешественников, если им было с Томасом по пути.
Марила единственная из всех сказала: «Не извиняйся. В этом нет ничего, за что тебе стоит извиняться. Все хорошо», – и обняла его, когда Томас пытался невнятно объяснить присутствие бляшек…
Она подбадривала его, чтобы он продолжал вязать. Первый в жизни подарок Томас получил от нее: она связала две куклы, одна – «Марила» – была очень похожа на нее, а другая – «Томас» – на Томаса.
Томас всегда засыпал с мыслями о ней и в обнимку с «Марилой»…
Томас совершенно не понимал, как к Мариле можно относиться как к насекомому, шимпанзе или бездушной вагине. Он ее любил. И он боялся, что Эдвард убьет ее – если узнает о серьезности их отношений.
Про Марилу Эдвард пока ничего не знал. Не потому, что Томас умело скрывал. Дело в том, что Эдвард мало интересовался жизнью Томаса. Он считал, что давно про него все выяснил.
А еще Томас подозревал, что даже не воспротивится, если Эдвард вознамерится убить Марилу. Ведь Эдвард – голова, а он, Томас, – тело…
