Читать книгу: «Миг, который никогда не вернется», страница 3

А я тем временем сидел на крыше и думал. Удивительная страна – Америка: когда рушат половину города, никто ничего не замечает, а стоит совершить небольшое нарушение ее достопочтенного закона, как за тобой начинают бегать с автоматами и натравлять собак по твоему следу.

Когда на улицах вновь воцарился привычный городской гомон, я ушел с крыши. Нужно было куда-то идти. Но речи о том, чтобы вернуться к развалинам Манхеттена, и быть не могло, несмотря на то, что сидя на крыше, я видел нескончаемый поток автомобилей в сторону Бруклинского моста. Пусть там их ожидало все то, к чему они давно привыкли. Но для меня все теперь было по-другому. Пусть это фикция, игра воображения, но я был даже рад, что теперь никогда не вернусь к надоевшей работе, к четырем стенам офиса, затем дома, затем опять офиса, к футбольным матчам, нескончаемым счетам в почтовом ящике, круговороту будней, никогда не кончавшихся забот и каких-то дел, вряд ли кому-то нужных, даже мне самому.

Я зашел в парк и присел на скамейку. Не знаю, сколько я так просидел. Я не считал времени. Ко мне подсел бездомный. Он ел самодельный бутерброд из багета с капустными листьями. Из-под грязной клетчатой кепки торчали длинные нечесаные волосы. Хлебные крошки падали на его всклокоченную бороду, он не стряхивал их. Я хотел заговорить с ним, но потом осекся. Скорее всего, он тоже не станет беседовать со мной, как и все остальные. Мы сидели молча какое-то время. Бедняк разглядывал мое хмурое лицо, а затем широко улыбнулся и предложил мне поесть. Я согласился. Мы разделили с ним багет, а затем он встал и пошел вдоль по аллее. Я долго смотрел ему вслед и ни о чем не думал. Просто глядел, как он бодро шагал, наверняка также ни о чем не думая. Сверху под ноги ему опустился желтый лист. И тогда я понял простую вещь. Приближается осень.

16. 04. 08

Миг, который никогда не вернется

Какой-то озорник ворвался в мастерскую небесного художника и, расшалившись, опрокинул палитру. И теперь, остановившись на минуту в нерешительности, он с удивлением и восторгом наблюдает, как по небу растекаются краски. Сиреневый, розовый, голубой, нежных-нежных оттенков – по всей лазурной глади холста… Особенно ярким пятном выделяется оранжевая полоса с острым углом. Она идет поперек остальным и втыкается прямо в солнце. Этот сверкающий огнем кинжал бьет светило в сердце, впивается в его кровоточащую рану. И направление отступления поверженного солнца можно легко заметить по оставшимся на небе кровавым следам.

Солнце заходит.

Оно тонет в теплых оттенках красного, оранжевого, розового… Кажется, что кто-то окунул пылающий огнем шар в бокал с шампанским, и теперь вино просвечено изнутри. Оно будто томится этим внутренним жаром.

Поле. Вдалеке домики с остроконечными крышами, окруженные деревьями. В закатном свете их листья кажутся черными. Сбоку, ближе к обрыву, развалины бело-голубого цвета. Они готовы слиться с небом, но выступившие кое-где из-под слоя штукатурки рыжие пятна кирпичей напоминают, что заброшенному строению не суждено оторваться от земли и взмыть вверх, подобно чайкам, летящим над волнами.

Солнце заходит. Оно уже очень низко. Уже ветви деревьев тянут к нему свои черные сети, пытаясь поймать его. Но солнце пока сторонится их. Оно хочет в последний раз осветить голубые блоки развалин, острыми зубцами плит врезающиеся в розовое марево. Солнце выглядывает из пустых окон, будто подмигивает. И развалины преображаются. В полуразрушенных стенах, плещущихся в винно-красных водах уплотняющихся сумерек, есть что-то величественное. Теперь это не просто всеми забытая груда камней, ее коснулась тайна. Вечная тайна природы.

По глянцевой поверхности моря пробегают отблески прощальной улыбки заходящего солнца. В последний раз сегодня светило окидывает величественным взглядом его изменчивые воды. И уловив в его тонких лучах тоску расставания, море тяжело вздыхает в ответ. Теперь, когда солнце уже готово исчезнуть за линией горизонта, и все меняется вокруг, и море становится не таким, как было при его ласковом свете.

Ветер свирепствует. С ревом и рокотом набрасываются на берег волны, будто хотят отгрызть кусок. Каждая волна – голодный зверь морских пучин.

Издалека по морю движется гребень одной из волн. Он очень длинный, не хватает глаз, чтобы охватить его. Сначала гребень прямой, как акулий плавник. Но все ближе к берегу, он начинает сгибаться, как будто ему тяжело двигаться дальше, будто он устал выдерживать тяжесть собственной мысли. Он изнурен долгой дорогой. Силы его на исходе, хватает только на то, чтобы нести за собой багаж своего опыта.

До берега осталось совсем чуть-чуть. Гребень загибается, закручивается вовнутрь, будто хочет заглянуть в себя. Хочет узнать, что же он собой представляет, перед тем как распластается, обессиленный, на влажном шершавом от ракушек песке, вперив пузыри глаз в темнеющее небо.

Но вот и все. Путь окончен. Он устал. Сколько ему пришлось пройти, прежде чем он достиг своего берега! И вот гребень рухнул одним махом на его прочную основу. Еще недавно он бурно радовался встрече с берегом, он швырялся пеной, поднимал тучи песка – в нем кипел восторг. Но вот он замер на секунду, растянувшись в плоскую бурую лужу. И тут же море тащит его назад, сгребает в свои объятья, холодные и колючие, но уже привычные.

На трепещущей поверхности моря у самого горизонта возникают новые волны. Они достигнут берега, и темные воды заберут их в свои глубины. Это будет происходить всегда. Это вечно.

Так бьется морское сердце. И его пульс мы видим в волнах. Так о своей жизни шепчет море, и шепот его разносит ветер.

Волны рождаются, проходят свой путь и неизменно погибают. Они навсегда исчезают там, откуда пришли – в серебряной бездне жестокого моря. Его лезвие, сверкающее холодом, впивается в мое сердце. Ветер волчьим воем режет мне уши. Он кричит о вечности и одиночестве. Почему никто не слышит его отчаянного призыва?

Садится солнце. Пульсирует море. И так будет завтра. Так будет всегда.

Но ничего уже не повторится. И этот миг никогда не вернется.

25.11.05

Цикл «Я – тело»

Фотография

Так тяжело удержать внутри слова, стремящиеся вырваться в беспредельное пространство звуков, ограниченное темным окном, холодным воздухом и сознательно задержанным дыханием, "Я люблю тебя! Я люблю тебя!!!!! Люблю, люблю, люблю…" Как тяжело удерживать их внутри. Оставить только себе. Но он уйдет, если я не вынесу этой пытки.

Я люблю глядеть на него, когда он спит. Вот спит Гирфан. Одно ухо он накрыл подушкой – видимо, чтобы я не мешала ему своей возней видеть прекрасные сны. Те, что мелькают сквозь подергивающиеся веки. Итак. Вот ресницы Гирфана. Короткие и прямые, как его слова. Его щеки. Иногда я не могу удержаться, чтобы не провести кончиками пальцев по его мягкой щеке, при разговоре всегда оставляющей впечатление гранитно-твердой под его жестким освинцованным сарказмом взглядом. Но во сне насмехаться не над кем и не от кого защищаться. И его лицо расслабленно и неподвижно. Но не безвыразительно. И я люблю смотреть на него, когда он спит, и думать, что это и есть истинное его лицо. Вот его губы. Нижняя слегка выдвинута вперед, будто он на что-то обижен. Будто он – еще мальчик. Такое личико часто можно увидеть на детских фотоснимках. Глубокая впадина между его пухлой губой и подбородком еще сильнее подчеркивают это впечатление. Его упрямый, жесткий подбородок покрывают редкие колючки, которые он так не любит сбривать, в свете солнца почти прозрачные, в отсветах ночного фонаря – черные. Как и его слова, настроения и предпочтения, кажется, зависят от перемены света, погоды и запаха встречного ветра. Постоянство – вот первая из бесчисленных иллюзий тех, кто мнит себя способными мыслить. Я не заметила, как углубилась в подобные заблуждения. Я создала бесконечно пополняемый альбом, где в качестве фотографий можно пролистать мои пестрые, безумные, нежные, серые, угрюмые, призрачные фантазии. Многие из них есть и в чужих альбомах с непринципиальными изменениями в виде других лиц или чуть косолапо вывернутых ног. Некоторые из них казались мне не лишенными оригинальности. Но все они безжалостно были отобраны, разорваны и растоптаны тобой. Человеческая жизнь кормится иллюзиями. И потому смертельно обижалась я, когда ты непреднамеренно, без злого умысла, но методично расправлялся с каждой. Однако не является ли отсутствие иллюзий – наиглавнейшей из них? И как знать, быть может, настоящее – не что иное, как ловко продуманная иллюзия? Ведь галлюцинации безумца вполне реальны для тех, кто может их увидеть и ощутить. Одно время мне кажется, что я могу любить безусловной, безоговорочной, всепоглощающей любовью. А иногда серьезно задумываюсь: а способна ли я любить? Ведь внутри меня беспроглядно-черный колодец. Прислушайся к эху: есть ли внизу вода? Иногда он сужается до предела различимости и приобретает вполне оформленный вид. Например, гнев или тоска. Иногда разрастается, особенно после встреч с тобой, и заслоняет сумерки, мокрый и дребезжащий свет чьих-то окон с занавесью дождя, когда вода и мрак заполняют город и протекают беспрепятственно сквозь меня.

Нередко у меня возникало желание сфотографировать тебя таким. Не бессмысленно-жестоким, нет – нежным, добрым. Спящим. Но уверена, это фото оказалось бы ненужным. Никогда я не стала бы любоваться им или настороженно всматриваться в него тихими, пустыми вечерами. Что же тогда хотелось мне сохранить? Вовсе не его лицо я хотела сберечь, прекрасное, молодое, несмотря на тонкую складку, протянувшуюся от губ до крыльев носа и прорастающую на его висках седину. И уж, конечно, не чтобы увековечить, как именно он спит, а также ест, пьет, смотрит кино и прогуливается от автобусной остановки до крыльца своего дома. Сколько бы раз не сменилась погода за окном, а кто-нибудь и через сорок лет сможет увидеть его спящим. Но каким? Останется ли в нем та милая теперешняя детская наивность, которая еще просыпается где-то глубоко в его душе в минуты сопереживаний, мечтаний, метаний, мучений, катарсиса? И которая робко выглядывает, несмятая, не стертая усилием воли, в минуты сна. И пусть это очередная иллюзия, без которой жизнь оказалась бы безликим, нелепым, бесконечно повторяющимся фарсом. Пусть это останется моей маленькой тайной, как легкий поцелуй, от которого ты, не выходя из сна, поведешь бровью и одернешь губы.

02.05.10

Я – тело

Я – тело. Огромное, как вселенная, бренное, как все сущее, тело. Теплое, дышащее углекислым газом, водными испарениями и солями тяжелых металлов.

Я – поры, сужающиеся и открывающиеся, загрязненные салом, пылью и микроорганизмами, кишащими на моей коже.

Я – кожа, сухая, покрытая покоробившимися шмотьями эпидермиса, с торчащими из гнезд антеннами бесцветных и темных волос, коротких и длинных, гладких и тернистых, как колючий куст.

Я – мои волосы, с корнями, закопанными в белый снег перхоти, необратимо быстро покрывающиеся пленкой жира, волосы, которые по утрам пахнут туалетной водой, а вечером свинцовыми выхлопами транспорта и табаком, общественной столовой и химикатами, с которыми я работаю.

Я – мой язык и зубы, которые регулярно я очищаю от бактерий.

Я – ногти, которые я срезаю и смываю их обломки в унитаз.

Я – ноги на высокой шпильке в облаках знойной пыли, покрывающей пальцы тонким слоем, как пудрой, изнуренные, отекшие истоптанные подошвы; ноги, закоченевшие от холода, красные пальцы, свернувшиеся в анабиозе до лучших времен в утробе сапога.

Я – мои руки, худые и жилистые, как у всех молоденьких девушек, страдающих нервной анорексией. С тонкими длинными пальцами, иногда негибкими и неуклюжими, чаще изворотливыми, ловкими в чувственных ласках.

Я – ресницы, с неизменным инеем, расцветающим белой акацией в лютый мороз.

Я – мои губы, всегда обветренные, искусанные нервно, покрытые коростами и кровоточащими трещинами, причиняющими резкую боль при каждой улыбке.

Я – мои губы, кукольно-пухлые, аппетитные, мягкие, нежные…

Я – тело незнакомки, которое, проходя мимо тебя, лукаво подмигнуло и исчезло в толпе.

"Хочешь меня?" – Спрашиваю я.

"Да, хочу." – Отвечает он и берет мое тело. Он терзает мое несчастное, усталое тело, рвет тысячи микрокапилляров, обдирает случайным движением слабые волосы эпидермиса, скребет его неровными ногтями, вытирает до красноты тонкую кожу колен, мнет мои мышцы, оставляя внутренние микрокровоподтеки. И отравляет безразличием мою душу. Он оставляет мне то, что я не просила, то, что не нужно ему самому, что не давало ему покоя. Он изливает на меня свои тревоги, страхи, болезненную самовлюбленность, детские комплексы, ночные кошмары, неудачи и дрязги прошедшего дня. Ему абсолютно неважно, что он, как многотонный носорог, вытаптывает тонкие побеги моих мыслей, не потому что он – злобный монстр, нет, он просто их не заметил. Жестокий мальчишка, он, смеясь, подвешивает, как ящерицу за хвост, следы моих эмоций и робких порывов, им остается лишь оскорблено юркнуть вглубь, в девственный мрак моей души, ведь никто не стремился проникнуть в мой черный ящик, заглянуть в смутную бездну этого колодца. Потому что я – тело.

31.01.10

Шел человек

По дороге размашисто шел человек. Город наполнялся сумерками. В безветренной тишине на землю спускались крупные хлопья снега. Они летели сверху вниз, не задерживаясь, не танцуя в пути. Наверно, также к земле падают подбитые самолеты. Под ногами снег превращался в рыхло-мокрую массу, разбрызгиваемую по сторонам подошвами идущего. Один ботинок протекал, и он чувствовал, как размокает его носок. Снег валил в лицо. Человек никуда не сворачивал. Спрятав руки в карманах, он шел прямо. Он думал. Он шел, сжав правую ладонь в кулак, стиснув зубы. Хотелось набить кому-нибудь морду или влезть в стычку, чтобы набили ему. Нескончаемая ноющая боль в душе не давала ему покоя. Он хотел переместить ее во что-то конкретное и осязаемое. Во что-то более привычное.

Он не мог понять, в чем он виноват, что делает неправильно, но чувствовал, что она отдаляется. У нее не появился другой. Он знал это. Но что-то было не так. Она постоянно занята, наверно чем-то более интересным, теперь у нее нет на него времени. Она стала больше молчать, и это пугает. О чем она думает, когда молчит рядом? Она реже улыбается. Она не заливается беззаботным смехом над его шутками. Шутки плохи? Нет. Он стал реже чувствовать тепло ее тела рядом, ощущать ее ласку – она неотвратимо отчуждалась. А ему так необходимо ее тепло! Улыбнись! Ну, хоть раз улыбнись. И он знал, что чем сильнее будет тянуться к ней, тем дальше она будет уходить. И ничего не мог сделать с собой. Ему хотелось тепла, ему хотелось быть нужным. А кому не хотелось?

Такими же снежными вечерами, когда было совсем тяжело переносить вынужденное одиночество, он бродил по улицам. Без особой надежды, в мелькании вечерних огней он хотел найти успокоение, но его там не было. А были воспоминания, и он почти ощущал в ладони ее маленькую руку.

Ему подолгу приходилось ждать ее. Он старался не подать вида, но глаза не спрячешь. Он ни в чем не упрекал ее и ничего не требовал, но временами остро чувствовал скрытое напряжение. И все большую необходимость в ее внимании. Оно росло и становилось острее. Оно ранило. Оно подстерегало в неожиданном месте, готовое воткнуть ему нож в спину, и он не знал, куда от этого деться.

На улице никого не было. Был праздник, и все сидели по домам. Сидели в кругу семьи, в уютном тепле, окруженные близкими и родными. Возможно, они смотрели в окно на летящий снег и восхищенно провожали взглядом пушистые снежинки. Быть может, последние настоящие снежинки в этом году.

Он смотрел на свет в окнах и вспоминал, как ему было страшно и одиноко в детстве, когда мама покидала его, и как он считал минуты до ее возвращения. Он вспоминал, как все изменилось теперь. Как он проводил вечера у компьютера, а мама молча упрекала. Как он месяцами стремился поговорить, но не находил слов, а иногда у него и вовсе пропадало желание разговаривать, ведь он знал заранее – не поймет. И хотелось вернуть все назад. И хотелось тепла, так хотелось! Но…

Человек шел, вглядываясь вдаль, снег засыпал его следы.

6-13.03.2011

Почему ты не хочешь быть счастливой

Мне приснился сон. Я бродила по торговому центру, наполненному манекенами, расставленными в хаотичном, случайном порядке. Мне казалось, что это люди, и что они мне знакомы. Под резким мигающим светом их лица нервно дергались, и шевелились складки одежды. Я то протискивалась сквозь толпу, через лес негнущихся рук и неповоротливых тел, то бросалась к кому-то, хватала за лацканы пиджаков и за длинные рукава платьев, я кричала "Помогите!". Безответно. Я видела среди них своих друзей. И каждый раз, чувствуя, как к горлу подступает огромный ком, начиненный горячими иглами слез, с непривычным для самой себя гортанным стоном, я крепко хватала их, обнимая, сталкиваясь с ними неуклюже телами. Я шептала неразборчиво, плакала, кричала, захлебываясь и содрогаясь, в их лица: "Помогите! Мне так больно, я не могу так больше! Что же мне делать?" И кто-то смотрел на меня недоуменно, кто-то давал советы, но во сне я не могла разобрать звука, сопряженного с шевелением губ, как будто я утратила способность слышать. Иногда я слышала нелепые и неожиданные фразы. Одни смотрели жалостливо, участливо, но только разводили руками… Иные молча отворачивались, и делали вид, что мы не знакомы. Они не могли мне помочь, свою боль могла приручить только я сама, и я знала. Знала, но от одинокой борьбы самой с собой было еще больнее.

Покинув светящейся аквариум, наполненный дремотной праздной суетой, ежась под всепроникающим ветром, я упрямо шагала под слякотным вечерним небом, усилием воли сохраняя безмолвие. Я не могла сказать точно, смогу ли еще когда-нибудь хотя бы улыбнуться. Возможно, я смогу превозмочь себя и запрятать вопль, рвущийся из души, куда-то, откуда он перестанет подкатывать к горлу. Когда-то я научусь снова говорить. И возможно, даже растягивать губы и обнажать зубы. Будет ли это не похоже на гримасу паралитика? Не знаю. Я замерла. Последние лучи солнца прорезали черный купол листвы, сходящихся вдаль придорожных деревьев, и яркие мазки красок легли на блестящую испарину дороги. Я впитывала теплые брызги счастливых мгновений, провожая солнце, как ближайшего друга, сучком встряв поперек бурного русла людской реки. Навстречу мне плыли нелепые люди. Какие странные. Все они были опечалены, изнурены и также беззвучны. Влага, стелящаяся под зыбким, неровным светом первых фонарей, приглушала шаги, бег и шелест автомобилей. И мне хотелось, как алые капли света, ложиться на землю, впитывать и пропускать сквозь себя влагу, сочащуюся с неровного неба, и пусть по мне ходят эти нелепые существа, волоча за собой свои тележки дневных забот и тяжелых горестей, разве мне будет до этого хоть какое-то дело…