Читать книгу: «Миг, который никогда не вернется», страница 6

Бывает, что люди очень скрытны. И даже если эмоции их норовят выплеснуться через край, они продолжают с невозмутимым видом держать себя в руках. Они боятся, что кто-то узнает о том, что они чувствуют. Они боятся показаться смешными или слабыми, или… В любом случае, им неприятны чьи-то глаза, разглядывающие, как турист "Мона Лизу", их внутренний мир. И конечно, для них нет ничего более сложного, чем прощание.

Я стою на остановке в ожидании автобуса, а вокруг вихрится пушистый снег. Руки без перчаток давно покраснели от холода. Они сжимают цветы, темно-красные, как кровь, навсегда застывшая в жилах той, к кому я еду. Руки заледенели настолько, что мне трудно пошевелить пальцами, но я не замечаю этого. Меня греет решимость. Теперь я готова простить себя. Ведь если вдуматься в слово, то прощаться – значит прощать себя. И прощаясь с покойником, люди на самом деле просят прощения у себя самих.

Я не хотела прощаться с бабушкой. Хотя я знала, что глупо думать, что однажды я вернусь домой, и она откроет мне, как раньше, дверь. Я не надеялась снова услышать навсегда отзвучавшие, но милые и привычные, слова: "Нюшенька, радость моя, солнышко, рыбка моя любимая, заходи скорей, я уже заждалась тебя!" Конечно, нет. Но я хотела думать, что бабушка всегда будет со мной незримо скользить рядом, что будет жить в моей памяти. Я не забыла. Но того тепла, которое было мне необходимо, и которого я так искала, не было. Были лишь сожаление, беспокойство и напрасные иллюзии.

"Не бойся говорить о своих чувствах, говори сразу, потом может быть поздно".

Сегодня я скажу все. Меня и мою цель разделяют лишь сотня метров и пятнадцать минут ходьбы от остановки, на которую доставил меня автобус. Вот и окраины кладбища.

На землю медленно скользят снежинки. Черные ветви низеньких рябин прорезают морозный воздух. Размеренно шуршат, перешептываются в вышине вечнозеленые кроны сосен. Внезапно прорвавшийся сквозь их заслон луч яркого света проскальзывает по коре, и она вспыхивает золотистым пожаром. Но вот луч гаснет, и вокруг снова воцаряются молчаливые сумерки. Я одичало озираюсь по сторонам. Снег выровнял все могилы в одну, общую. Снег стер все приметы, и теперь остались лишь покосившиеся черные кресты и однообразные пики арматуры памятников. Отчаяние лишает меня возможности дышать. Неужели мне придется развернуться и уйти, ведь я всего в двух шагах от своего спасения?

Нет, вот он еще свежий крест, еще не выцветшие венки. Теперь под ними полыхает огнем букет. Почему я никогда не дарила бабушке цветы?

Мою исповедь не услышит никто. И это к лучшему. Никто не помешает слезам катиться из глаз и оставлять глубокие впадины на снегу. Никто не станет заглядывать мне в глаза с состраданием. Никто не полезет обжимать меня своими толстыми неуклюжими руками. Я одна. Я действительно одна, во всем мире, во всей вселенной. Вы можете искренне посочувствовать, конечно, я знаю, что не всем мое горе безразлично. Но пережить со мной, за меня мою боль не может никто. Никто не проживет мою жизнь за меня, никто не проживет за меня мои чувства, и мне это не нужно. Теперь, действительно узнав, что такое боль, я не боюсь испытать ее снова.

Я долго глядела вокруг и видела машущие мне на прощание мои надежды, мои мечты и желания, радости и печали, все то, что связывало меня с прошлой жизнью. Теперь я сказала все, что не успела раньше. Слишком поздно. Самые строгие судьи для себя – мы сами. И только мы сами можем вынести приговор о помиловании.

Яркий луч скользнул по лакированному дереву и осветил четкие черные буквы на его поверхности. Он был похож на теплую дружескую улыбку.

Мне хотелось остаться здесь навсегда. Зарыться в мягкий снег, как в пушистое одеяло, глядеть, как кружатся белые пылинки в узких пучках света, слушать, как маленькая пташка перелетает с ветки на ветку, задевая кружева снега, обвившиеся вокруг ягод рябины, видеть, как, потревоженные легким крылом, они искрятся в воздухе россыпью бриллиантов. Но я всё ещё чувствовала размеренные толчки своего сердца. Я ощущала холод, сковавший мои пальцы и соль слез на своих губах. Мир живых настойчиво звал меня обратно.

Я дошла до опушки и обернулась, чтобы лес мог поселиться в моей памяти. Теперь в одном из уголков моей души всегда будет пахнуть морозом и хвоей. Снег будет всё так же тихо падать на землю, и сиреневая дымка будет стелиться по сугробам, а махровые верхушки сосен всё так же будут раскачиваться в такт меланхоличной мелодии ветра. Но теперь несказанные слова не станут преследовать и терзать меня раскаяньем.

01.09.06

Все будет хорошо

Снег заметает. Пушистые хлопья на фоне светлеющего неба, переходящего из матового сапфира в ультрамариновую синь. Ветер настойчиво подталкивает в спину. Нужно привезти дяде лекарства, он простудился на днях и теперь лежит дома, болеет в одиночестве.

Трамвая долго нет. Когда надо, их всегда нет. На остановке собралось много народу. Все замерли в ожидании, и лица у всех одинаковые, выжидательно-напряженные. С утра, как обычно, транспорт переполнен. Пробираюсь к дверям. Спрашиваю у стоящего впереди мужчины:

– Выходите на следующей?

Они оборачиваются оба: тот, кто выходит, и другой, примостившийся рядом. Видавшая виды куртка, нелепая шапка, трехдневная щетина и … глаза. Тоска, глубокая и безбрежно-синяя, как океанские волны, плещется в них. Волны наших душ схлестнулись в прозрачном безмолвии, и снова штиль. Он отвернулся и теперь невидящим взором скользит по проплывающему за окном пейзажу. А я физически ощущаю его душевную боль и отчаяние. Посмотри на меня снова. У тебя необыкновенные глаза. Между нами плещется воздух.

Двери открываются, порыв ветра швыряет в лицо осколки снежных кристаллов.

Отдаю дяде лекарства, он приглашает зайти, выпить чаю, чтобы согреться. Дядя смотрит мне в глаза, и от чего-то из них каскадом сыплются слезы. Мне стыдно за свою слабость, но сделать с собой ничего не могу, как и объяснить, почему плачу. Мне грустно.

– Мне тоже грустно, – говорит дядя.

Я вижу, что он хочет сказать что-то еще, и соглашаюсь выпить по кружечке. За долгими приготовлениями чая настроение, предполагавшее разговор по душам, исчезает. И вот дядя начинает рассказывать о своей работе, о книгах, но это все не то. Мы обсуждаем вчерашнюю передачу об известном театральном актере. Каждый слушает соображения другого и пытается узнать в мыслях собеседника свои собственные.

– Да, несоответствие жизни в театре и собственной жизни ранило Буркова… На сцене он играл одно, а в жизни происходило все другое.

– Все, что играется со сцены – это ведь не жизнь. А если играть в театре жизнь, то сам театр исчезнет…

И опять не то. Похоже, дядя водит меня вокруг какой-то мысли, которую сам назвать не решается или просто не хочет. Не доверяет мне?

Сейчас он сидит, обхватив ладонями голову, и глядит на меня так, будто хочет разглядеть получше мою душу и убедиться, что мне можно рассказать.

– Играть на сцене роль – это профессия, а играть роль перед коллегами и людьми – это другое. Лживость нашего мира – вот что заставляет страдать человека. В спектакле нет обмана, он правдив, потому что его герой не лжет, не лицемерит. Он уверен в себе, потому что его придумал автор. В жизни все по-другому. Существует актерство как профессия и актерство как образ жизни. Актерство в жизни, невозможность быть таким, как есть, в условиях среды, желающей видеть тебя другим, – именно это калечит душу.

Дядя говорит, что если бы я учила биологию, то знала бы, что это называется необходимостью адаптации к окружающей среде. Те, кто смог адаптироваться, становятся другими, а кто не смог, умирают от инфарктов.

Я смотрю на часы и вижу, что засиделась слишком долго. Как мало мы понимаем друг друга! Насколько мы все одиноки! Бурков, любимый всем русским народом, которому настолько не с кем поговорить, что он может довериться лишь дневнику. И дядя, забытый своими дочерьми и давно отдалившимися от него друзьями. Пожалуй, кроме меня и мамы никто не станет его слушать, некому больше высказаться, но и нам он не хочет ничего рассказывать.

Ветер вконец рассвирепел и теперь пытается сдуть всех, кто осмелился выйти из дома. И меня сносит, сдувает с дороги, заметает снегом, не дает идти вперед. Но я, упрямо стуча зубами и вздрагивая от попадающих за шиворот колючих снежинок, иду. Вот и лес. Сейчас я укроюсь от ветра и городского шума под густыми кронами сосен. Под убаюкивающее покачивание заснеженных ветвей и вечный сумрак я пройду наедине с собой. Лес, как старый друг, окружил безмолвным вниманием и неколебимым спокойствием.

Останавливаюсь. Ветра нет совсем. Здесь ему до меня не добраться. Медленно на землю осыпается снег. Земля белеет. Обветренные шершавые колонны сосен уходят вдаль. Удивленно вскрикивает позади меня невидимая птица, спрятавшаяся за частоколом бурых сучьев. Сверху слышится дробный стук. Это дятел. Размеренно шуршат в вышине пушистые темно-зеленые щетки. Звуки гармонично вписываются в величие леса и становятся единым целым. Все будет хорошо. Может ли быть иначе?

2005, ред. 2020