Читать книгу: «В голове», страница 3

Мише снились неприятные сны. Он то летел в пропасть, то бежал от толпы любовников Веры, то пытался спрятаться от самой Веры. Он пытался проснуться и не мог. Открывал глаза и не мог успокоиться. Рядом спала жена.

«Я хочу ее убить», – подумал он. Благо тут же снова уснул.

В театре, кажется, проходило неофициальное собрание всех чахоточных и голодающих города. Люди кашляли, шуршали фантиками, фольгой, чавкали жвачками, сморкались, выковыривали из упаковок таблетки для рассасывания, которыми затем шумно причмокивали. Мише хотелось встать, ударить кого-нибудь, закричать.

– Программку? – приказным тоном обратилась к нему билетёрша. Он покорно купил. И увидел в программке ее. Актрису. Вот она, ее фамилия, прямо напротив Нины Заречной. Судьба. Сама судьба предоставила ему эту возможность. Вчера ответ Веры оборвал все его связи с прошлой жизнью. Он уже не Миша. Разумеется, нет. Он подойдет к ней после спектакля. Почему он не купил цветы? Старый Миша никогда не дарил девушкам цветы. Но и те девушки, прямо скажем, не были того достойны. Он подойдет к ней после спектакля.

***

– Все-таки я не понимаю, почему ты не развелась, – Верина подруга Динара помешивала сахар в кофе. Они сидели на кухне, Вера курила, красиво и манерно устроившись на стуле. За окном большими пушистыми хлопьями падал снег.

Миша провел почти год на улице Николая Ершова. Тогда, после спектакля, он бросился на актрису и попытался силой увести гулять по городу. Суд признал его невменяемым. После лечения Миша стал тихим и безобидным. Вере его даже жалко стало. Она раз в неделю «выгуливала» его на набережной.

– Понимаешь, – Вера потянулась к пепельнице, – он же сейчас как ребенок. Абсолютно беспомощный. Он не понимает ничего, что происходит вокруг. Мы недавно гуляли, встретили его студентку бывшую с коляской. Та, которая от него родила. Так он полез к ребенку сюсюкаться.

– Но ты ведь держишь его рядом со своими детьми, – Динара не скрывала своего осуждения. Она всегда считала, что из Веры хорошая подруга и плохая мать.

– Он регулярно показывается психиатру, я слежу, чтобы он пил таблетки, – Вера повторяла это уже не в первый раз и не первому человеку. – Кроме того, повторяю, он абсолютно безобиден.

За стеной, на диване в гостиной Миша съежился под пледом. Он не понимал, о ком говорила та женщина с другой женщиной. Все, что он чувствовал – страшную усталость. Он зажмурился и попытался уснуть.

Сны ему больше не снились.

Шум

Зимой Москва далеко не всегда выглядит красиво. Часто улицы тонут в развезенной серой грязи, разъедающих обувь и кожу реагентах. Редко городские жители могут разглядеть все ее очарование, здесь нет искрящегося снега и чудесных пушкинских дней. Максимум красоты – на искусственных ярмарках, которыми утыканы бульвары и площади, они прекрасны как резиновые бабы и радуют глаз любого, кто не чувствует духа Москвы.

Вопросы урбанистики мало интересовали Марину. Не потому что Марина была глупая или политически не озабоченная, очень даже озабоченная. Но Марине было 12 лет и сегодня должна была быть первая в ее жизни дискотека. Первая дискотека – это почти так же важно, как последняя. На Маринину беду ее одноклассники не могли разделить с ней ее волнения – для них дискотека была второй. Дело было в том, что прошлогоднюю дискотеку, как и последние дни второй четверти в целом, она проболела, и теперь не знала куда деться от волнения.

В их классе были девочки, которые уже красились в школу ежедневно, и в обычные дни ей было плевать. Ну и что, что у них пенал, в котором хранятся помады и туши больше, чем тот, в котором хранится канцелярия? Сейчас же она отчетливо понимала, что у них есть перед ней, Мариной, преимущество. Они уже приноровились к этим загадочным для нее вещам и теперь могли предстать на дискотеке во всей красе. А что прикажите ей делать?

До дискотеки еще было полтора часа, и она сидела дома перед зеркалом, погруженная в самые мрачные для двенадцатилетней девочки мысли, когда в комнату вошла бабушка. Вернее, сперва зашел дым от ее сигареты, а потом откуда-то середины этого чада выплыла бабушка. Стоит отметить, что бабушка Марины была еще довольно молодой, не любила, когда та на людях называла ее бабушкой и, в отличие от Марининой мамы, в школе и институте только и успевала отшивать молодых людей. Возможно дело было в том, что она училась на инженера, а Маринина мама на учительницу.

– Чего грустишь?

– Ой, да ну… – Марина отмахнулась в надежде, что бабушка начнет расспрашивать. Та не подвела.

– Да конечно. Давай рассказывай уже.

– Понимаешь, у нас сегодня дискотека… – девочка не успела договорить.

– А в чем идешь? А с кем идешь? Может, с Колей? Краситься будешь?

– Ба, как я пойду с Колей? Во-первых, с ним будет Настя, а во-вторых, он бы все равно с кем-то другим пошел, из более крутых девочек.

– Интересное дело! Ты тоже у нас очень крутая. Вот давай мы тебя накрасим, и этот Коля сразу поймет, что Настя по сравнению с тобой ничто.

– Давай, – спокойно согласилась Марина, не вдаваясь в подробности. Настя ее в два раза стройнее, да и общаются они с ней хорошо. Сейчас главным было то, что бабушка может ее накрасить. И, возможно, с косметикой на лице она сможет влюблять в себя столько же мальчиков, сколько влюбляла в себя бабушка.

Спустя полтора с небольшим часа, Марина пулей влетела в здание школы и оказалась в самой гуще дискотеки. Девочка метнулась к стене и нечаянно влетела в свою лучшую подругу Катю.

– Что с тобой? И почему ты так странно пригибаешь голову?

– Ничего не спрашивай, просто бежим в туалет, пожалуйста.

В туалете Катя наконец смогла рассмотреть подругу и, не удержавшись, рассмеялась.

– Прости-прости, – осторожно вытирала она слезы, выступившие на обведенные черной подводкой глаза, – но ты себя видела вообще?

– Конечно видела, – прошипела Марина, срывая с волос не нравившуюся ей заколку с бабочкой и засовывая ту в карман, – иначе думаешь я бы так быстро сюда неслась? Меня бабушка накрасила.

– Это заметно. Почему у тебя такие кислотно-зеленые веки? И почему губы слиплись?

– Тени какие были у бабушки, а на губах типа блеск, – Марина терла лицо, смывая с него остатки косметики. Распрямившись, она посмотрела в зеркало. Она раскраснелась, и лицо ее пошло пятнами. От обиды на глаза начали выступать слезы.

– Да не парься ты так, – смягчилась отсмеявшаяся Катя, – у меня с собой тушь есть. Давай ресницы тебе хоть накрасим?

– Ты это серьезно? – не веря в свое счастье переспросила у нее подруга.

– Нет блин, приколы у меня такие. Вот, держи. Могла бы сразу между прочим попросить меня что-нибудь принести из косметики.

– Я не подумала, – честно призналась Марина, сосредоточено крася ресницы.

– Оно и видно. Давай, мажь быстрее, и пойдем, там Коля с Никитой собирались Соню над толпой поднять, когда она этого ожидать не будет.

Стоило им покинуть туалет, как туда ввалились три одиннадцатиклассницы – Юля, Ксюша и Надя. У Юли слегка смазалась тушь на нижних веках, Ксюша, скептически осмотрев свое отражение, принялась пудрить лоб, а Надя красавица в ту минуту была настолько неописуемая, что уж лучше вовсе про нее не писать. Ксюша вытащила из кармана электронную сигарету, а Надя вынула из рюкзака бутылку из-под холодного чая с чем-то несколько отличающимся от чая по цвету.

– Димас принес, – объяснила она подругам, – коньяк с чем-то намешал, говорит.

– Дай-ка, – Ксюша взяла бутылку, – нормально, пить можно. Давайте тут недолго, я танцевать хочу.

– Мне все равно, – бутылка вернулась к Наде, – можем тут посидеть пока, дискотека еще долго будет продолжаться. Юль, будешь?

– Пойдете без меня. Я ничего не хочу, – наморщила носик Юля, но бутылку все же взяла.

– Что случилось? – удивилась Ксюша.

– Только не говори мне, что это из-за того, что Эрик там от Машки не отлипает, – закатила глаза Надя.

– Да, из-за этого. Да, я знаю, что они встречаются. Да, это глупо, переживать из-за такого.

– Нет, не глупо. Но это же не повод просидеть последнюю школьную дискотеку на унитазе в обнимку с бутылкой, – приобняла подругу Надя.

– Тем более из-за Эрика. У тебя просто фантастический талант влюбляться во всяких придурков, – добавила Ксюша.

– Вообще-то он мне с восьмого класса нравится, – заметила Юля. – Ну неужели им было обязательно посреди зала именно целоваться?

– Показушник он, – хмыкнула Ксюша. – Да ну его к черту. Пойдем танцевать. Не стоит он того, чтобы тут сидеть.

Они допили коньяк и ушли. И уже ночью, когда все неохотно разошлись по домам, в туалет зашла тетя Динора, уборщица. Ребята для удобства звали ее тетя Дина. Вообще-тетя Дина закончила экономический в Ташкенте. У нее была короткая стрижка, крашеные в красно-коричневый волосы и нечеловечески уставшие глаза. У тети Дины на родине осталась дочь, которая скоро должна была выйти замуж, и два сына-школьника. Тетя Дина посмотрела на свое отражение и отвернулась. За окном пошел снег – падал крупными, как будто даже тяжелыми хлопьями, опускался на быстро исчезающие под ним асфальт, крыши и скамейки.

«Всевышний, – подумала Динора прижимаясь лбом к холодному окну, – что я сделала не так со своей жизнью? Почему все так, как есть?»

Еще она подумала, что сейчас надо бы заплакать, но у нее отчего-то не получилось. Динора еще немного постояла, глядя в окно на убаюканную воем ветра Москву, дремлющую в новогодней иллюминации и украшениях. Потом наскоро вымыла туалет и поскорее ушла. А наутро вся столица была в снежных сугробах.

Электричка

Рассекая душный, застоявшийся подмосковный воздух, мчится вечерняя электричка. Люди битком набились в вагоны, и судьба шпрот в банке казалась более легкой. За окном проносились серые заборы, расписанные граффити, коровы, столбы, дома и чьи-то жизни. Вдруг кто-то истошно завопил:

– Остановите поезд!

Электричка встала в Малиновке. Поднялся гомон, за которым можно было слабо различить, о чем говорил кричащий с машинистом. Выяснилось, что девушке, сидящей у окна, стало плохо.

– Беременная, что ли? – не громко, но и не тихо поинтересовалась у своей соседки дама лет пятидесяти, стоявшая поодаль от девушки.

– Да не похоже.

– Молодая?

– Да, но некрасивая. Сидела причем.

– Вот ведь молодежь нынче хилая пошла. А мы с вами стоим и ничего.

– Да мы им сто очков вперед дать можем.

– Стоять тут теперь в духоте этой. Может, у меня варикоз.

– У меня варикоз! – живо подключилась к их разговору третья.

Сидевший недалеко пенсионер неодобрительно оглядел их, зачем-то сильнее прижав к себе пакет с рассадой.

– Вот ведь бабы. Чего они говорят тут? Мне тоже и плохо, и душно, но я же молчу. Нет, надо им начать, что мол то не так, да это не эдак. Раньше бабы были – кровь с молоком, не ныли из-за мелочи каждой. Ох, сердце что-то колет.

Зашушукалась компания студентов:

– Вот дед разворчался. Прямо как наш Дмитрич.

– Что за Дмитрич?

– Ну как же, он у нас физколду читал. Нудный такой, еще нас всех бездарями называл.

– Точно, был такой.

– Вообще, чего этот дед в вечерней электричке забыл? Видно же, что пенсионер, неужели не мог в другое время поехать?

– Если бы не институт этот поганый, черта с два я бы тут сейчас ехала.

Гудели вдалеке стоящие в пробке на шоссе машины. Гудели жуки, севшие на горячую крышу поезда. Гудели электропровода, начинавшиеся в бездне и заканчивающиеся на горизонте. Погудел в игрушечную трубу проходивший мимо электрички мальчик, за что получил подзатыльник от своей уставшей мамы в халатике, заменявшем платье. Гудели и люди в электричке. Казалось, что весь мир этим вечером нажал нечаянно на большой гудок.

Девушку, которой стало плохо, увезли на скорой, и электричка поехала дальше.

Юность

Залитые вечерним солнцем крыши пятиэтажек. Тлеющая в руке сигарета. Мы знаем, что ничего не вернется. Не вернуть друзей детства. Не вернуть первую поездку на велосипеде. Не вернуть нас. Сквозь болезненно-бледную кожу просвечивают вены. Современная эстетика.

Виталика выделяло, в то же время смешивая с толпой, его стремление быть не таким как все. Сложно его винить хотя бы потому, что, когда во всех книжках и фильмах главные герои подчеркнуто отличаются от своего окружения, волей-неволей уверуешь в необходимость быть выделяющимся. Но не слишком сильно, конечно. Вопрос «зачем» не ставится априори. И кроме того, не к чему лукавить, желание отличаться дается и реализуется куда проще, чем социализация и адекватное поведение.

Виталик обходил стороной турники во дворе, не играл в футбол и в целом был довольно вытянутый и бледный. Это вызывало некоторое недоумение у одноклассников, они это недоумение коллективно и душевно выражали, из-за чего Виталик строчил посты о булллинге в свой паблик вконтакте VitDead. Страдал он искренне, отдаваясь процессу целиком и полностью. Иногда еще писал что-нибудь высокохудожественное.

Кто-то может решить, что Виталик вовсе не был модным, а просто каким-то заблудившимся в реке времени эмо. Окстись, читатель! Виталик одевался в узкие обтягивающие джинсы, в которых страшно было садиться, носил приглушенных тонов свитера-размахайки (временное решение – он копил на Гошу Рубчинского и TommyHilfiger), играл на укулеле и любил фотографироваться в заброшенных зданиях. С эмо его роднили мысли о самоубийстве. Его гнела его физическая оболочка, ему хотелось освободиться от земных оков. Правда, Виталик был атеистом, куда именно он собирался деться после прощания с оболочкой было не очень понятно, однако он особо ни с кем не делился своими суицидальными мыслями, а значит никто и не подвергал их критике.

Внутри меня пустота.

За мной ничего,

кроме догорающих мостов.

Наверное, я недостоин,

Но и я

Свободен

Теперь

От оков.

Лера написала ему первая. Она была одна из подписчиков его паблика. Виталик немного подумал, однако все-таки открыл ее страницу, полистал фотографии. Толстая девочка, сине-зеленые волосы, клетчатые рубашки, ярко-бордовые губы – основные черты проглядывались из-за слабопроницаемой поволоки сигаретного дыма. Хоть сейчас выдвигайся на поиски ежика в тумане. Виталику понравилась.

Лера писала, что ей нравится паблик Виталика. А еще, что, судя по его фотографиям, они живут в одном районе. Попереписывались. Выяснили, что живут минутах в семи друг от друга. Решили встретиться, погулять.

Лера курила «Собрание», когда он подошел к остановке – их месту встречи. Виталик предпочитал «Malboro».

– Пошли на крышу, – позвала она. И он пошел. Черт его знает на какую именно тебя зовут крышу – когда тебе шестнадцать, подобные вопросы в твоей голове не должны возникать.

Они пили RedBull и смотрели на то, как солнечные лучи облизывают унылый спальный район. Потом говорили о том, как хотят уехать отсюда и как им тяжело среди не понимающих их людей. Они друг для друга сразу стали людьми понимающими. Обоим было ясно – это любовь.

Я бы все отдал, чтобы выжечь из своей памяти твое лицо.

Навсегда.

Я слишком силен, чтобы жить. Слишком слаб, чтобы умирать.

Опусти глаза, молчи, шепот машин мне приятней твоего скрежета.

Я отпускаю тебя вновь.

Пожалуйста, возвращайся.

Как-то раз Лера сказала:

– Я бы хотела просто умереть.

– Я тоже, – флегматично пожал плечами Виталик. – Все достало.

– И все бессмысленно.

– Но мы есть друг у друга.

– Это только пока что. Мы ведь друг у друга первая любовь, а первая любовь счастливой не бывает.

Руки обоих были исцарапаны лезвиями бритв. Виталик свои хранил в портсигаре. Лера – в желтом яйце из Киндера. Оба прятали порезы под браслетами и феньками.

Виталик не знал, что именно случилось с ней в тот день. Они собирались встретиться в пять в сквере и пойти к нему – родители уехали на дачу к друзьям. Без пяти пять ему пришла смс:

«Прости. Я больше так не могу. Ни в чем себя не вини».

Мимо промчалась скорая. Виталик побежал следом, благо бежать было недалеко. Но когда он прибежал, машина уже уехала, а место оцепили.

– Что здесь произошло? – отчужденным голосом спросил он у старичка, выгуливавшего толстого мопса, зная ответ заранее.

– Девка с крыши сбросилась. Молодая такая, жалко. Повезло, что в бак мусорный угодила, не то, небось, померла бы.

«Жива! Но как это все нелепо», – почему-то смутился Виталик.

Мне больше нечего сказать.

У Леры был перелом позвоночника. Виталику стало плохо, когда он увидел ее в инвалидной коляске. Он плакал и говорил, что будет с ней, что не бросит ее. Она смотрела на него пустыми глазами.

– Молодой человек, – участливо отвела его в сторону медсестра, – она сейчас на очень сильных препаратах. Валерия вас сейчас, скорее всего, не узнает и не понимает.

Потом начались летние каникулы. Он ее навещал еще, но Лера все не узнавала его. Однажды он пришел в больницу и узнал, что родители увезли ее лечиться заграницу. Потом, кажется, собирались положить ее в психиатрическую лечебницу где-то в Польше. Не к кому стало ходить.

Родители сидели на кухне. Виталик лежал на прохладном паркете, уставившись в потолок. Вдруг вскочил, выкинул все лезвия, удалил свой паблик в соцсети и пошел во двор. Он сидел и смотрел как ребята гоняют мяч.

Спальный район утопал в сирени и черемухе. Июнь заполз в каждый двор – ждали его там или нет. Кошки грелись на крышах гаражей. Курили возле магазинов продуктов продавщицы. Во дворе играли в футбол. Все было до безобразия хорошо.

Таланты и способности

Нина Алексеевна Гусарова, тяжело переставляя отекшие в это особенно жаркое лето ноги, спустилась вниз. Здесь, в подъезде старого писательского дома ее ждали прохлада, неизвестного происхождения пальмы и консьержка Инга Тимофеевна. Последняя отличалась участливостью, любопытством и любовью к слухам. При виде Нины Алексеевны она несколько стыдливо спрятала журнал «Сплетни и слухи»:

– Здравствуйте, Нина Алексеевна. Как самочувствие?

– Слава богу, слава богу, – Нина Алексеевна присела на потертый стул рядом со столом консьержки.

– А как Виктор Петрович?

– Ничего, держится. Писать больше не пишет, ему, видите ли, цветы на подоконниках разводить теперь интереснее.

– Ой, видела я его с рассадой на днях. Что, неужели прямо всерьез разводит?

– Милая моя, еще как! Это же кошмар какой-то.

– Почему ужас?

– Да потому, что у него аллергия на цветы.

– Зачем же он их тогда разводит?

– Во имя борьбы. Затем что, говорит, раньше боролся с советским режимом, а как только те его вещи, что раньше были под запретом, опубликовали, бороться стало не с кем.

Инга Тимофеевна промолчала. Виктора Гусарова публиковали и во времена СССР, иначе бы не жила сейчас чета Гусаровых в этом доме недалеко от Тверской.

– Значит, не пишет больше? – переспросила она.

– Нет, да оно и к лучшему, я так считаю, – и не дожидаясь уточняющего вопроса, добавила: – Пусть лучше не пишет и запомнится достойно, чем впадет в графоманию, как Терентьев.

***

История эта началась в теперь кажущихся невероятно древними шестидесятых. Покорение космоса, Холодная война, расстрел в Новочеркасске, приход к власти Брежнева, а также обретение независимости африканскими колониями, Вьетнамская война, Шестидневная война – все это звучит для современного школьника как для советского – война 1812-го года, максимум – как Крестьянская реформа; поэты-шестидесятники – как Лермонтов и Пушкин, с той лишь разницей, что по вине школьной программы в творчестве первых ученик сориентируется хуже, чем в творчестве вторых; празднование 50-летия Октябрьской революции это вообще что-то из разряда шаманских ритуалов.

Июнь 69-го года выдался нежарким. Город беспокойно ворочался на подушках газонов, кустов и деревьев, еще не успевших налиться темным зеленым, а потому протяжно шелестевших еще молодой зеленью. Там и тут звенели лупоглазые красные трамваи. Слепило холодной голубизной небо. Молодой Миша Терентьев закончил факультет архивного дела в историко-архивном институте и был распределен в архивный отдел Мосгорисполкома.

Он был довольно высоким, широкоплечим, но не слишком спортивным, отчего имел грузный вид, а имя его Миша, или Мишка, произносилось друзьями скорее, как сокращение от прозвища Медведь, чем о имени Михаил. Плащ болонья только утяжелял его фигуру, а острые носки вкупе со шляпой делали его похожим на Портоса. Стоит отметить, что ничего из вышеперечисленного нисколько не мешало ему и не умаляло его успеха у девушек.

Литературные его успехи нельзя был назвать ни выдающимися, ни малыми. В школе два его рассказа «У костра» и «Наш вожатый» напечатала Пионерская правда, сам же он долгое время был редактором стенгазеты. С поступлением в институт изменилось не так уж много – просто газета теперь была студенческая. После третьего курса они ездили в археологическую экспедицию, в Тамань, из которой Миша вернулся с отросшей бородкой, ровным южным загаром, морем впечатлений, не проходящими комариными укусами на ногах и пачкой заметок, обработкой которых он немедленно занялся. Получились семь рассказов для студгазеты, из которых сразу три настолько понравились завкафедрой, ездившей со студентами в экспедицию, что она настоятельно посоветовала Терентьеву отправить рассказы в редакцию «Вокруг света». Советовала она настолько настойчиво, что в конце концов убедила молодого человека, и один его рассказ в итоге даже опубликовали.

Жил Миша с матерью, отчимом и пятилетней младшей сестрой Валей в коммунальной квартире в старом доходном доме недалеко от Самотечной площади. Терентьевы (Миша и его мама взяли фамилию отчима) занимали две комнаты. Большую проходную комнату занимали родители, там же располагалась обеденная зона, отгороженная от большой родительской тахты двумя книжными шкафами, поставленными стенками друг к другу, и буфетом. Одна стена была полностью занята окнами и эркером. Миша и Валя занимали дальнюю маленькую комнату, разделенную еще одним книжным шкафом. Также в квартире некогда жили молодая семья Кирьеченко, съехавших куда-то в сторону Миклухо-Маклая, перманентно одухотворенные тетушка Савушкина со своей племянницей, вскоре тоже собиравшиеся переезжать, и Макарыч.

Андрей Макарович Беляев жил в самой дальней от ванной, но в самой близкой к кухне комнат – точнее, вход в его комнату был непосредственно из кухни. Макарыч был переводчиком с чешского. Он воевал в Сталинграде, был тяжело ранен на Красном Октябре, в результате чего левую ногу его пришлось ампутировать. Из редакции его не увольняли не то потому что жалели, не то потому что неудобно было. Работы, однако же было мало, по крайней мере недостаточно, чтобы целиком занять его досуг. Жена его умерла лет пятнадцать назад, дочка с мужем жила в Ленинграде. Конечно, Макарыч выпивал. Впрочем, стоит отметить, что до событий 68-го года он пил нерегулярно.

В конце августа 1968го года СССР ввел войска в Чехословакию. Макарыч, возмущенный и взволнованный этими событиями, немедленно написал в Прагу своему другу, Вацлаву Кемру, редактору газеты и его хорошему другу. Макарыч выражал свои соболезнования и спрашивал, все ли в порядке у Кемра и его семьи, и чем он может им помочь. Ответ пришел через месяц. Вацлов писал, что больше с Беляевым общаться не желает. Макарыч несколько раз перечитал письмо, после чего поджег его на плите и бросил догорать в пепельнице. В стекле граненого стакана плясали отражавшиеся огоньки. Сколько он тогда выпил не знал и не помнил никто, включая самого Макарыча.

Иногда Терентьев выпивал вместе с Макарычем, только в меньшем объеме.

– Я ведь, – говорил Макарыч разливая портвейн «Агдам», – как говорят чехи, notorický ožralec.

– Ожралец? – радостно уточнял успевавший захмелеть Миша.

– Алкоголик по-нашему. Забулдыга.

– Ожралец красивее звучит. Вот будет мать меня попрекать, что пью много, а ей, мол, прости меня, мама, я нынче ожралец.

– Лучше бы хорошее что-нибудь запомнил, а не это. Вот, например, познакомился ты с девушкой интересной, впечатлить ее хочешь. До подъезда проводил, а что сказать – не знаешь. Ты скажи ей: «Těšimě, žejsemváspoznal».

– Надеюсь, это что-то неприличное?

– Не надейся. Это значит «рад был с вами познакомиться».

– Андрей Макарович, за мои новые знания определенно надо выпить.

Терентьев по-своему жалел Макарыча, хотя в то же время боялся, что когда-нибудь и его, Мишу, где-то будут держать из жалости. Макарыч же в жалости не нуждался. Он проворно управлялся со своими костылями, чуть подпрыгивая шел по утрам на троллейбус и даже самостоятельно в него забирался. Он отказывался от какой-либо помощи. Не соглашался переезжать к дочери в Ленинград. Медали хранились под кроватью и доставались из коробки на Девятое мая и пятнадцатого января, в день его ранения. На Мишиной памяти он ни разу их не надевал.

Однажды маленькая Валя, увидевшая из кухни красивые блестящие медальки в руках Беляева, беззастенчиво спросила его:

– А почему вы медали никогда не надеваете? У вас же их вон как много!

– Я же не елка новогодняя, Валек, чтобы обвешиваться весь. Да и перед товарищами моими неудобно.

– Какими товарищами?

– Которые свои медали надеть не смогут никогда.

Тут Терентьева заметила, что Валя забралась в комнату Макарыча, и поспешила увести девочку. Она хорошо относилась к нему, но не горела желанием оставлять дочку в компании сильно пьющего человека. Макарыч в такие моменты, разумеется, обижался и расстраивался, а потом тихонько подзывал девочку и учил ее складывать из газеты шапочку или кораблик.

Шли месяцы. Терентьев работал в архиве, но свободного времени у него оставалось с лихвой. Друзья его, школьные и институтские, в большинстве своем успели жениться и не уставали поторапливать с поиском жены своего до безобразия холостого друга. Терентьев никого искать не собирался, отмахивался и отшучивался, что он жены не терял, так что и искать ее нечего. Время от времени он ходил с какой-нибудь в меру разумной девицей в кино, в театр или в музей, однако жениться ни на одной из них не собирался. Чтобы не проводить весь оставшийся досуг с Макарычем, Миша начал записывать сказки, которые он перед сном рассказывал Вале. Сестра была строгим критиком, и, если ей что-то в историях брата казалось нелогичным, она не преминула об этом сообщать. Вскоре у Терентьева в письменном столе лежала уже пачка сказок. Не лишенный тщеславия, он послал их в «Барвинок», «Пионер» и «Костер». Из редакции «Пионера» написали, что возьмут его истории, и просили присылать еще.

Наступил январь 1970го года. Миша с друзьями катался на коньках на Патриарших. Мимо не слишком грациозно проехала компания девушек. Ребята увязались следом. Девушки не возражали.

Терентьеву особенно понравилась одна – Надя Тышковская. Она была среднего роста, с короткими темными волосами и серыми глазами. Ее можно было бы назвать миловидной, если бы не очки с толстыми стеклами, которые ввиду плохого зрения она была вынуждена носить не снимая. Также несколько портило внешность ее выражение лица. Надя и ее подружки учились на географическом факультете МГУ. Как и многие представители среды этого университета, она была абсолютно убеждена в превосходстве оного над остальными. Это, правда, ничуть не помешало ей согласиться на предложение Миши проводить ее до дома. Жила она недалеко от метро Новослободская, на Каляевской улице (теперь ее переименовали в Долгоруковскую). Идти полчаса. По дороге Миша рассказывал об институтской экспедиции, что его издает журнал «Пионер» и время от времени о чем-нибудь спрашивал саму Надю. Последнее, кажется, ей особенно нравилось.

Когда они дошли до ее дома, Миша смутился. Целоваться лезть ему было неловко – девушка его на четыре года младше, зачем пугать ее раньше времени. А Надя стояла и смотрела на него – одновременно исподлобья и свысока.

– Těšimě, žejsemváspoznal, – вспомнил Терентьев, беря ее за руку. Девушка наморщила нос и приподняла брови:

– Что?

– Я рад, что с тобой познакомился, – широко улыбнулся Миша. Надя тоже улыбнулась, и сама его поцеловала.

***

Годы пролетали. Тянулся период застоя, строился БАМ, МиГ 25 улетел в Японию. Вышли «Семнадцать мгновений весны», «Белорусский вокзал» и «Гараж», а в Ленинграде на улице Рубинштейна появился рок-клуб. Потом умер Брежнев, затем и его преемник – Андропов. К власти ненадолго пришел Черненко. Подходил к исходу 1984й год.

У нашего героя дела шли неплохо. После нескольких лет настойчивых ухаживаний Надя согласилась выйти замуж. В отличие от своего мужа она поступила в аспирантуру и защитила диссертацию, получив в конечном счете звание доцента. С ребенком они по всеобщему, весьма ценному, мнению припозднились, и на тридцать втором году жизни Михаил стал отцом розовощекого пухлого Никиты.

С литературным поприщем все складывалось, казалось бы, удачно. В середине семидесятых его приняли в Союз писателей, его сборники рассказов издавались и были в библиотеках всех республик. Они с Надей и Никитой недавно переехали в просторную светлую квартиру недалеко от улицы Горького, где-то маячила возможность получить дачу в Переделкино.

Дача! Хорошо быть писателем за городом. Сидеть на втором этаже красивого деревянного дома, зеленого или может коричневого, за письменным столом, желательно из красного дерева, напротив высоких распахнутых настежь окон, а в окна эти настойчиво лезут ветки яблонь. Где-то вдалеке качаются ели, поют птицы, по улице с озабоченными криками, увлеченные своей только что придуманной игрой, бегают дети. Нет, быть писателем в таких условиях – совершенное удовольствие. Они, конечно, снимали дачу летом, а в прошлом году на несколько недель уехали в Дубулты, но это совершенно не то же самое, что собственная дача, тем более дача в Переделкино – знак отличия, знак успеха. Мечты о даче затягивали Михаила, мешали работать.

Он в очередной раз по кругу гнал мысль о даче, когда зазвонил телефон. Голос матери на том конце провода дрожал:

– Мишенька… ты сможешь приехать сегодня?

– Да, конечно, смогу. А что случилось? Вы же были у нас вчера.

– Давай при встрече. Ты только не волнуйся, пожалуйста.

– Разумеется, ты же мне совсем не дала повода для волнения, – пробурчал он уже гудкам в трубке. Пошел на кухню, закурил.

Он писал приключенческий роман для школьников. Книга рассказывала о приключениях мальчика Саши, девочки Дуни и собаки Кометы в космосе, но середина книги казалась ему скучной и не нравилась. Срок сдачи рукописи приближался, да и Надя его торопила, считая, что от книги его зависит получение ими дачи. Терентьев нервничал, наполнял вечерами кухню дымом, но никак не находил устраивавшего его сюжета. Теперь еще мама с ее тайнами и секретами.

Он приехал днем. Валя была в институте, мать с отчимом сидели на кухне с Макарычем. При виде Михаила Макарыч понимающе кивнул и собрался к себе, но мать быстро утащила сына и мужа в их комнату. Глаза ее покраснели и припухли. Отчим, никогда не отличавшийся здоровым румянцем, был бледен.