Читать книгу: «По дороге из детства», страница 4

Дети, кушать!

– Аня, Андрюша! Домой! Кушать! – кричала нам мама, выйдя за калитку.

Мы бежали сломя голову, оставив в покое соседские качели. Как же здорово было нестись через всю улицу и представлять, что же сегодня окажется на столе. Суп – это понятно, ведь он каждый день присутствовал в рационе и никогда не расценивался, как что-то существенное, а скорее аперитив перед чем-то более вкусным: жареной картошечкой, тефтельками с пюрешкой, голубцами или варениками, а если к чаю ещё и драники или сырники намечались, так это вообще был праздничный пир.

Зачастую кого-то из ребятни первыми звали домой:

– Максимка, Лена! Айда обедать, – говорила тётя Лида, их мама.

Они убегали и через десять минут возвращались, а от них пахло варёными макаронами и молоком.

– Что ели? – некоторые спрашивали их. Такой вопрос был не зазорным и вполне приемлемым в детском кругу.

– Рожки с кетчупом, – отвечал Максим и вытирал остатки красного соуса с губ, поглаживая еле выпуклый живот своего худющего тела.

Когда в июле на грядках созревали первые огурцы, многие выходили с ними прямо за ограду, хрумкали на улице, мол, посмотрите, у нас уже поспели, не то что у некоторых. Огурца сильно хотелось, ведь его свежий аромат разносился вокруг поедателя, а хруст дразнил так, что текли слюнки. Некоторые просили откусить, но большинство ребят всё же стеснялись и делали такой вид, будто у них этих огурцов уже у самих навалом, девать некуда.

Та же история потом повторялась с первым помидором, болгарским перцем, капустой, морковью и прочими дебютными дарами огорода.

Кто-то выходил с большой коркой хлеба, намазанной мёдом или вареньем. Мы любили макать горбушку в молоко, а потом в сахар и ходить потом с этим бутербродом по улице, хвастаться своим лакомством. Все желающие откусывали кусок от нашего «пирога» и непременно оставались в долгу, знали, что и они потом обязаны дать чего-нибудь своего вкусненького откусить. Так напрочь искоренялась жадность среди детворы, хотя бы даже в еде. Это был очень действенный метод: ты мне – я тебе. Никто ни на кого не в обиде, и все счастливы и даже почти сыты.

Мама очень не любила, когда мы выходили с едой за ограду. Сейчас я ее понимаю. Денег на сладости почти никогда не было и изредка купленное мороженое необходимо было съесть дома, чтобы не дразниться, да и чтоб не увели половину из-под носа, так считала она.

– Зачем таскать на улицу? Дома съели и пошли гулять, – резонно толковала мама.

Также она не любила, когда мы что-то жевали в огороде. Не сорванную ягодку или помидорку, конечно, а что-то приготовленное или из магазина. Даже покупные семечки нельзя было щелкать в этом священном месте – храме земледелия, возделывания и взращивания. Она полагала, что урожая не будет, гусеницы съедят всю капусту, помидоры «не примутся», огурцы «погорят» или картошка не уродится, и выгоняла нас с огорода. Но нам это было только в радость. Лучше уж во дворе полодырничать с бутербродом в руке, чем стоять раком и дергать сорняки. Но через пять минут перекус поглощался и мама, словно чувствуя это, звала нас.

Осенью уже никто ничего на улицу не выносил, потому что удивлять-то было и нечем. К этому времени всё у всех имелось в избытке. Каждый мечтал о первом снеге, которым вполне можно перекусить во время подвижных забав. О сосульках, что хрустели не хуже огурцов, а даже и лучше. Зимой хотелось чего-то другого, например: малинового или клюквенного морса, замороженной брусники, кедровых орешек, занесённых с морозца, оставивших ещё в себе молочный вкус после оттаивания. Я обожала замороженное молоко, наливала его в пиалку и оставляла на веранде до полного застывания. Оно становилось очень сладким, и я его потом лизала, словно мороженое. И ничто мёрзлое, ледяное нас, сибиряков из Крыма, не пугало, не вызывало ангины. Дома это елось с удовольствием, да и на улице тоже, только реже, так как и гулялось не так долго, как летом. Поэтому зимой никто не хвастался разносолами, да и в варежках есть их было неудобно.

Проходя как-то летом по Октябрьской улице, я услышала, как чья-то мама громко звала домой своих ребятишек. Чумазые с головы до ног двое мальчишек лет шести-семи выбежали из чужого заброшенного огорода и понеслись в сторону ворот своего дома. Пока они бежали, женщина журила их за то, что они толкаются, что все перепачкались в земле, потом трепала белобрысые головы пацанят и улыбалась, лукаво поглядывая в мою сторону. Как же защемило сердце от увиденного, и в мгновение нахлынули воспоминания из детства. Улыбаясь, я дошла до своей калитки (или, как теперь водится – до калитки своих родителей, так как давно уже не живу с ними), обернулась и поняла, почему это меня так зацепило… Давно я не слышала такого забористого крика на всю Ивановскую в Казачинском, этого призыва к обеду. Молчаливой sms-кой возвестится новость о том, что пора домой. Дилинькнув в кармане, телефон передаст скучное сообщение от мамы ребёнка двадцать первого века, где чёрным по белому будет написано: «Домой. Кушать». Сухой текст уже не вызовет тех эмоций, от которых мозг взорвётся фантазиями картинок предполагаемых вкусностей на столе, тем более, если мама к тексту приложит и фото обеда. В историю уходит эта романтичная дворовая эпоха, где всё на виду, всё как-то по-простому наивно и без прикрас. Наверное, поэтому так хочется об этом вспоминать…

Одежда на развес

Яркие лосины, короткие юбки и шорты, спортивные костюмы из легковоспламеняющегося синтетического материала, синие бейсболки с сеточкой на затылке, платья и пиджаки с высокими плечами: вся эта одежда буквально взорвала отечественные рынки 90-х годов. Людям хотелось одеться ярко и стильно, шагнуть в ногу с веяниями моды.

С приходом на рынок разнообразия, то бишь заграничных новинок и не только вещевых, но и продуктовых, в нашу страну ступила нога массовых сокращений, безработицы, задержек зарплат, а то и вовсе её отсутствие. Тот случай, когда прилавки переполнены заморскими товарами, а купить их не за что.

Шло время. Товаров становилось больше, как и магазинов. Но зарплаты бюджетника хватало лишь на оплату коммунальных платежей, покупку корма для скота и немного на продукты. Какие обновки? О них даже не шло речи! Одежду, которую мама покупала нам к школе, мы с братом носили весь учебный год, кое-что даже оставалось на следующий, как, например, спортивная форма. И так жили все.

А красиво одеться, мне – девочке, хотелось со страшной силой.

Однажды по деревне разнёсся слух, что в нашем КБО (комбинат бытового обслуживания) продают одежду, но у неё нет фиксированной цены, платить надо только за её вес. Мы с мамой собрались сходить и убедиться в этом своими глазами.

Старое деревянное здание КБО почти развалилось. Мы поднялись по стертым в труху от времени ступенькам и открыли дверь в магазин. Как ни странно, покупателей не было, видимо, новость эта ещё не пришла в массы.

– Это здесь продаётся одежда на развес? – с улыбкой поинтересовалась мама.

– Да, проходите! Одежда отечественных производителей по оптовым ценам! – охотно произнесла заученную фразу продавец.

Мы сами даже не понимали, как можно оценить одежду по весу. Мама высмотрела две кофты на нас с братом, а продавец тут же положила их на весы! Забила вес в калькулятор, ещё и ещё понажимала кнопки и выдала нам стоимость двух кофт. Я не помню, какая сумма получилась, но маме она показалась приемлемой, и она набрала ещё какой-то одежды. Все это добро горой складывалось на весы, а продавец раз за разом пересчитывала и называла маме итоговую сумму. Магазин наполнялся людьми. Они с интересом глазели на продавца, на маму и меня, на одежду и весы и просто недоумевали от происходящего.

Слух о таком маркетинговом ходе разлетелся далеко за пределы нашего села. Уж и не знаю был ли ажиотаж на товар, но вот разговоров о такой торговле вышло море.

Мама через месяц отдала деньги соседке, которые занимала на покупку пары килограммов обновок, и примерно в это время по деревне вдруг пролетел ещё один слух – лавочку с весовой одеждой прикрывают. Причин никто толком не знал. Кто говорил, что продавец потерпел убытки, кто, что такая сомнительная продажа вызвала нездоровый интерес у конкурентов, и они не дали развернуться новому веянию в современной сельской торговле.

В тех кофтах мы проходили долго. Весовой товар оказался довольно качественным и носким. В нашу деревню и цыгане захаживали и «челноки» с баулами. Они ходили по домам и продавали утюги, раскручивая их за провод, мол, посмотри, как хорошо держится и не отрывается. Неоднократно приносили и умоляли купить кастрюли, ножи, которые резали бумагу на весу, тёрки и прочую утварь, срок которой два использования, но вот одежду на развес продавать никто не додумался и скорее всего уже не додумается.

Шли 90-е годы, каждый второй был коммерсантом, каждый хотел лучшей жизни. Кто-то шёл простым и честным путем: учил детей, лечил больных, мыл полы, держал скот, если жил в селе. Предприимчивые же люди на свой страх и риск пытались открывать бизнес – законный и не очень. Каждому необходимо было кормить семьи и занимать своё место под солнцем. Как раз в это переломное время русский человек начинал понимать, что его жизнь разделилась на до и после. И если в советское время он полагался на государство, то в постсоветское, наверное, перестал быть ему нужным… Скромный и простой растерялся, а смелый и прыткий урвал кусочек огромного пирога, который когда-то пекли все вместе.

Новости

«Пи-пи-пи-пиииии, пи-пи-пи-пиииии» – раздавалось каждое утро с письменного стола. Будильник оповещал о начале нового дня, и сразу подъём без всяких проволочек. Годами выработанная привычка вставать по будильнику давала нам прекрасную возможность быть похваленными родителями.

– Какие молодцы! И подходить будить не надо вас, – каждый раз удивлённо и радостно говорила мама.

По обыкновению, папа включал в кухне телевизор. Смотрели «Первый канал», он тогда назывался ОРТ, жуя порцию своей яичницы, мы внимали новостям в передаче «Доброе утро».

В этом постоянном алгоритме никогда не происходило отклонений от принятых папой традиций. «Вести» или «Время» включались, когда он приходил на обед. Новостные передачи смотрелись им по возвращении с работы и перед сном. В этот непомерно «длинный» промежуток времени нельзя было разговаривать. Во время просмотра папой новостей, казалось, что даже шевелиться лучше не стоило.

В 1995 году, когда убили Влада Листьева, все каналы, а их у нас в деревне тогда было только два, не транслировали в течение дня весёлых передач и мультфильмов, а в промежутках, вместо рекламы, включалась заставка с его фото и надписью «Владислав Листьев убит». Мы на тот момент ещё не ходили в школу, но читать уже умели. Вечером родители пошли управляться по хозяйству, Андрея тоже в доме не было. Я сидела в кресле и беспрестанно смотрела на фото, читала надпись, которая невероятным образом пугала. Страх мой немного угасал, когда опять включались новости, а потом снова ужас – на экран возвращалась заставка… В конечном счёте я залезла за кресло и ждала родителей там, а уши заткнула пальцами, чтобы не слышать новостей, которые уже выучила за вечер… И почему я не выключила тогда телевизор?

О теракте 11 сентября 2001 года в США (башни-близнецы) я узнала утром, когда зашла в летнюю кухню, чтобы умыться и позавтракать перед школой. Папа стоял у телевизора и всем нервно говорил: «Тихо! Тихо!». И делал громче. Весь день в школе я ходила сама не своя и вспоминала видеорепортаж, в котором люди падали с небоскреба вниз в надежде на чудо, но разбивались.

Захват заложников в Москве, в театральном центре на Дубровке, в 2002 году все два канала транслировали три или четыре дня. Новости включались сразу, когда появлялись какие-либо известия о заложниках «Норд-Оста». Вся наша семья была прикована к чёрно-белому экрану телевизора. В Москве жила и живёт папина родная сестра, мы очень переживали тогда и надеялись, что она не пошла в тот день в театр. Слава богу, её там не было…

В 2004 году, придя со школы в обед, я застала папу, опять стоящего у телевизора – он смотрел репортаж о захвате школы в Беслане. После просмотра я просто вышла из кухни и не стала даже обедать, пошла в дом. Смотрела на новые, первый раз мной открытые в этом учебном году страницы учебников и понимала, что те дети их уже вовсе никогда не откроют, а я сижу здесь в глубинке Сибири и перевариваю увиденное, думаю и переживаю. Понимаю, что где-то там в красивых и тёплых местах гибнут мои сверстники и ещё больше мне хочется, чтобы никто не умирал, хочется жить самой…

Всё моё взросление я видела в телевизоре только негатив: Чеченская война, взрывы в метро и самолётах. Все мы жили с чувством, что что-то плохое должно случиться прямо сейчас, в эту минуту.

Прошло время. Мы поступили в институты. Началась своя, хоть и не самостоятельная, но отдельная от родительского крыла жизнь. Помню, как я была рада, что в общажной комнате не было телевизора. Утро начиналось в тишине. Все четыре девочки вставали угрюмыми и невыспавшимися – какие разговоры, тут даже музыку слушать не хотелось.

Тихое утро, молчаливый завтрак – сонное царство продолжалось до выхода из общаги. Свежий воздух приободрял, и только потом мы начинали просыпаться.

Это была теперь новая жизнь, где не стало смертей и взрывов, «Ящура» и «Свиного гриппа», цунами, горящих сёл и наводнений, школьников с автоматами. Мы не смотрели телевизор, а читали Уайльда, Шекспира, Маркеса, Достоевского, Гоголя, Белинского, Лихачёва.

С годами мы становимся черствее и не так ранимо воспринимаем информацию извне. Фильтруем и пропускаем через нутро бесконечный поток несчастий и благодарим судьбу, что это случилось не с нами. Как бы жестоко ни звучало, но это так… Ведь самое главное и самое ценное – это жизнь. А уж с телевизором или без, решать каждому.

Только самое важное

Художник стоял на зелёном склоне. Вниз уходило поле. Енисей вдали казался свинцовым, он переливался на солнце и уносил свои ледяные потоки куда-то далеко на север. С улицы Набережной мы с Таней сбежали немного вниз и остановились за спиной мужчины.

Он писал картину и не отвлекался на нас. Было вполне очевидно, что отразится на холсте – река, поле, лес на другом берегу. Очень примитивный сюжет, как показалось тогда нам. Это место не особо радовало видами. Что скрывать – куча мусора слева, коровьи лепёшки справа и перекопанная двойная колея от гусеничного трактора вдали.

– Интересно, что именно он будет рисовать? – с улыбкой шепнула Таня.

– Только самое важное, – вдруг произнёс художник и мазок жирной каплей лег сбоку на холст. – И не рисовать, а писа-а-а-ать, – задумчиво произнёс он и вытер кисть об испачканную красками тряпку.

Помявшись на месте, мы сбежали вниз и сразу же забыли встречу с художником. На берегу реки кем-то был оставлен костёр. Огня уже не было, но от красных угольков ещё шёл белый дымок. Рядом валялась обёртка от шоколадки, я бросила её в костёр. За 20 секунд костёр «съел» мусор и попросил ещё. Долго ждать не пришлось, в его раскалённую пасть полетел чей-то окурок, носок, шнурок и прочая «еда», которую наш «товарищ» смог бы «поглотить». Незаметно для нас берег остался без «еды» и тогда мы кинули туда сухую черёмуховую ветку, не ветку даже, а целый куст, весь объеденный уже, без единой ягодки.

– Надо же было додуматься сломать целый куст и притащить сюда, – поразились мы, а тем временем черёмуховые ветки уже разгорелись.

Так просидели мы у костра до захода солнца, залили его водой из ладошек и пошли домой. Художника уже не было, но мы этого даже не заметили, будто вовсе его не встречали сегодня.

На следующий день погода была пасмурная, временами шёл дождь. Только ближе к вечеру мы вышли из дома, чтобы отправиться теперь ко мне домой. Решено было идти по поляне вдоль Енисея до почты, а потом через центр к нам.

Спускаясь вниз по поляне, мы увидели нашего знакомого художника, который «писал все только самое важное». На холсте мелькнули две точки – красная и синяя.

«Хм, таких предметов нет вдали». – мелькнуло у нас обеих в головах.

Подойдя ближе, мы разглядели реку, деревья, чистое голубое небо, разлапистый куст черёмухи у забора чьего-то дома, который вчера сгорел в костре. Поляна с мелкими шишками фиолетового и белого клевера уходила вдаль к стальной черте реки. Костер с белым дымком, а рядом в красной и синей футболках две девочки – это были мы!

Молча мы разглядывали картину за спиной художника, который уже слышал, как мы подошли, и немного отодвинулся в сторону от холста, чтобы нам было видно.

– Всё самое важное… – шепнул кто-то из нас, и добрая улыбка расплылась на лице художника.

– И немного больше, – тихо произнёс он и поставил две маленькие чёрные галочки-птички в небе, а внизу справа свою подпись.

Вулкан

Псу без роду и племени помеси дворняги и водолаза посчастливилось прожить с нами двенадцать лет, хотя, может, это скорее нам посчастливилось прожить их рядом с ним.

Принёс его папа с работы щенком. Толстенный серый комок с висячими ушами и мокрым носом сразу стал любимчиком. Мы назвали его Вулкан. Позже наш четвероногий друг доказал, что кличка выбрана верно. С возрастом он становился свирепым охранником, лаял так, будто орал. Извергал этот ор, словно биение лавы вырывалось из раскалённого жерла вулкана!

Однажды пёс сорвался с цепи, когда облаивал соседа Максима. Мы подумали, ну всё, пиши пропало, ан нет! Вулкан в секунду понял, что он освободился от оков и быстренько свинтил в огород, перепрыгнул забор, и был таков. Искать его на улице не имелось смысла. Возвращался он утром очень виноватым, морду опускал вниз, уши прижимал, ложился на землю и будто закрывался лапами.

Но самым запоминающимся было то, что он любил ездить в лес. Только папа заводил свой мотоцикл, наш товарищ приступал прыгать и рваться с цепи. Папа открывал ворота, выгонял мотоцикл за ограду, а сам шёл отцеплять собаку. Тот, почуяв запах свободы и осознав, что хозяин сейчас запустит свои руки в тёплую вонючую шерсть, расстегнёт этот ненавистный ошейник, и он понесется со всех лап за ворота. Впрыгнет с разбега в коляску мотоцикла и, быстро переминая лапами от нетерпения, станет крутить головой, повизгивая, будто торопя освободителя.

Лес! О, как же он любил его! По приезду туда он, словно выныривал из мотоцикла, мчался сломя голову. Носился туда-сюда вокруг тебя и опять исчезал мгновенно, запинался об ветки и падал, рыл что-то и снова нёсся вдаль. Остановить его было невозможно. Когда уставал, просто стоял и нюхал свежий воздух леса или ложился брюхом в лужу. Весной я снимала с него по двадцать клещей, а ему хоть бы что.

Таким я помню его до отъезда на учёбу в Красноярск. За пять лет он изрядно постарел, а ещё спустя три – четыре года осунулся, зубы стали вываливаться от старости, стал глухим и плешивым. Но если услышит рёв знакомого мотора, взгляд вновь становился ясным. Вулкан опять принимался рваться с цепи и умолять взглядом взять его с собой. Туда, где запах опавшей листвы и ветер, раздувающий уши, как паруса. Но вот уже не бегалось долго. А всё больше рядом с хозяином ходилось, нюхая ведро. Что там сегодня – ягоды или грибы, а может, рыбка и вдруг что обломится и ему?

Нашей собаки уже давно нет. Сбила машина у дома, что «на углу». Но куча фотографий хранит память о друге, который прожил нескучную жизнь, по собачьим меркам. Интересную, увлекательную, полную загадок и отгадок. Сложных и простых.

Сердечко на фундаменте

В детстве всё воспринималось по-другому Двор был большой. Огород – гигантский, особенно во время прополки картошки. Дом внутри казался тоже каким-то здоровым, особенно по субботам, когда приходилось наводить уборку. Сахар казался не таким сладким, как сейчас, он влёгкую заменял нам конфеты, особенно, когда мы сыпали его на хлеб с маслом или на блин и сворачивали его в трубочку. Кровать была не очень уютной, когда я нехотя вечером укладывалась спать, но зато утром из неё не хотелось вылезать, особенно, если нужно было идти в школу.

В детстве всё другое…

Всё я воспринимала по-особому, пропускала сквозь свой внутренний мир. На многие мелочи обращала внимание.

Всё в детстве другое…

Даже восприятие одной и той же ситуации, ребёнком и взрослым, абсолютно разное. Если для взрослого какой-то житейский момент может оказаться печальным, то ребёнок воспримет его, смотря через розовые очки.

Летом у мамы было полно дел: огород, хозяйство, работа и мы с братом, да к тому же двойняшки. Каждый из нас требовал внимания. И мама как-то с этим справлялась. На работу она бежала, с работы тоже. Всё в её руках горело и полыхало, конечно, в хорошем смысле этих слов. Варенья варились вёдрами, огурцы и капуста солились бочками и так далее и тому подобное.

– И как тебе удаётся всё успевать? – удивлялись соседки.

Мама не любила ходить к кому-то в гости, делала это только по острой необходимости, обычно гости ходили к нам. Быть может, поэтому мама всё и успевала.

Это утро не заладилось… Андрей нёс литр молока, которое мы тогда покупали у соседей, запнулся и упал, разбив банку. Молока в тот день никто не отведал. Мама не ругала его, с кем не бывает, главное не порезался об осколки стекла.

Мама поставила на плиту сковороду с остатками вчерашней жареной картошки.

– Сейчас яйца туда разобью и позавтракаем. Идите мойте руки, а я пойду в стайку яйца посмотрю.

Куры в тот год неслись где попало: в гнёздах, в пригоне и даже облюбовали место у себя во дворике. Пока мама насобирала целую миску яиц, налила птицам воды и что-то ещё сделала по пути, про картошку на плите позабыла. Зашла в сарай, что-то там сделала очень важное, потом погладила собаку. В это время мы, с давно помытыми руками, заскучав дома в ожидании завтрака, вышли во двор. Мама вручила нам по маленькому ведёрку:

– Нарвите травы на огороде для кур, – опустив головы, мы пошли рвать.

Про картошку все вспомнили только тогда, когда увидели чёрный дым, вырывающийся из форточки.

– Картошка! Я же картошку разогревала! – закричала мама и сломя голову понеслась в дом.

Когда я увидела чёрный дым, валящий из окна, моя бурная фантазия сразу нарисовала горящую кухню. Стало очень страшно за маму и за дом.

Не помню, где был в тот день папа и чем он занимался, что тоже не заметил включенную плиту. Но, вероятно, это был выходной, раз он находился дома, так как именно папа стал долбить изнутри по раме окна и вышиб её совсем.

Чёрное облако дыма вырвалось из оконного проёма, а кто-то из людей уже бежал к нам на выручку, кажется, это был дед Цымбалов, наш дом у них как на ладони и не заметить дым было просто невозможно.

Родители выбежали из задымлённой кухни к нам. В руке папа держал сковороду, а в ней сиротливо лежал наш завтрак. Картошка, некогда порезанная длинными брусочками, превратилась в угольки. В объёме её стало меньше и для пущей убедительности, что ни одной «живой» съедобной дольки больше не осталось, папа потряс рукой, угольки стали кататься и издавать звенящий звук, ударяясь о чугунное дно сковородки.

– Нда-а-а, поели… – протяжно произнёс он и глянул на маму.

Мама виновато глядела на всех нас и беспрестанно корила себя. Взмахивала руками, говорила что-то тихо и смотрела на дым.

Дед Цымбалов подоспел, когда все уже были во дворе и дым почти развеялся.

– Да-а-а, во дела… – говорил он и чесал лысеющий затылок.

Моментально наш двор наводнился соседской детворой, а за ними подтянулись и их родители.

Сочувствующие взрослые образовали одну кучку, а мелкие беспечные дети другую. Не знаю, сколько бы времени взрослая кучка горевала, разводила руками и перетирала эту историю, но вырвавшийся детский крик, спас ситуацию:

– Да этой картошкой теперь можно рисовать! – чья-то детская рука провела по беленому фундаменту дома и кусочком уголька нарисовала сердечко.

Заливистый смех раздался во взрослой кучке, его подхватила и детвора. Всё громче и громче хохотали все, что аж слезы повыступали. Сразу стало легко! С моего детского сердца или, может, с души упал некий груз, и я поняла, что всё теперь хорошо, раз мои мама и папа смеются.