Читать книгу: «По дороге из детства», страница 3
Сладкое послевкусие
Это случилось ровно через год после нашего переезда в Сибирь. История довольно простая и нет в ней ничего особенного. По крайней мере так может показаться на первый взгляд.
Во двор зашёл незнакомый мужчина. Он нёс эмалированное ведро, перевязанное какой-то тряпкой, смутно напоминающей некогда белый платок.
– Мама, мама, к нам какой-то дядя идёт! – в голос отчитались мы маме, которая, стоя у газовой плиты, помешивала в тазу закипающее Лечо.
Мама выключила плиту и вышла во двор. Мужчина наверняка слышал нас и уже ждал кого-то из взрослых, поставив тяжёлое ведро на землю.
Поздоровавшись, они принялись о чём-то разговаривать, о чём именно нам с братом было неинтересно. Интереснее стало лишь тогда, когда мужчина развязал платок на ведре и открыл его. Доверху оно было наполнено какой-то неведомой для нас ягодой. Чёрной, местами тёмно-синей, покрытой каким-то «туманом», как чудилось нам тогда. Отборная ягода имела приятный сладкий аромат, ни с чем не сравнимый и ни на что не похожий.
– Черника отборная! Берите, недорого отдам. К тому же это последнее ведро.
– А откуда она? Где брали? – поинтересовалась мама.
– На той стороне, в Пискуновке.
Выражение «на той стороне» нам уже было знакомо. Там, «на той стороне», то есть на правом берегу Енисея, жили наши родственники по папиной линии: баба Аня – родная сестра папиного отца, двоюродная сестра тётя Галя Луговская и её отец дед Гоша, племянницы Наталья и Людмила, их мать тётя Валя – жена папиного двоюродного брата дяди Коли; «на той стороне» похоронена папина бабушка. Все они жили (некоторые и по сей день живут) в Момотово. В Новотроицке жила семья папиной двоюродной сестры. Всё это мы уже выучили за год проживания в селе. А вот название деревеньки, из которой привезли ягоду, нас очень позабавило. Мы смеялись от души, а мама краснела и одёргивала нас. Мужичок по доброте душевной смеялся вместе с нами.
Чернику мама тогда купила прямо вместе с ведром. Забавный продавец из Пискуновки уходил от нас очень довольным.
Мама насыпала в железные кружечки ягод и протянула нам.
– Кушайте. Не замарайте футболки. Черника плохо отстирывается.
Какое там! Горстями рот набивался до отказа, и давленная ягода каким-то непонятным образом вылезала между пальцев и, как на зло, приземлялась прямо на одежду.
Когда папа пришёл на обед, он рассказал нам, что ягоду очень вкусно есть с молоком. В тот день нам ещё выделили по кружке черники, мама залила молоком, добавила сахара, и мы ели новое блюдо, уже не маравшись. На этом вкусная история закончилась, и мама поведала о «горькой» действительности.
– Вечером сварю варенню (именно так она говорила слово «варенье»). Зимой тоже захочется ягодки, а не будет, если её сейчас всю съесть.
Так и было сделано. Пока мама варила, мы съедали пенки, которые она снимала сперва одной ложкой, потом другой и давала нам. Какие же это вкусные были пенки! Фиолетовый язык, зубы и губы нас веселили, и мы с братом дурачились, представляя друг друга чудищами.
– Эх вы, чудищи мои, Пискуновские, – смеялась мама, приговаривая весь вечер, – Как же я буду отстирывать вашу одежду.
Прошла неделя, и вкус ягоды совсем позабылся, как вдруг к маме зашла соседка тётя Лариса.
– Ездили в тайгу, черники валом набрали. Вам надо?
– Да нет, мы ведро купили. Я варенню уже закатала, – скромно ответила мама.
– Я хочу! – не осознавая, что это может быть неуместно, ляпнула я.
Тётя Лариса ещё долго сидела, а я всё ждала, когда она засобирается домой и второй раз предложит ягоды. Во мне зрел план попросить её, даже если она не предложит. Но она предложила, и мама согласилась.
– Только круШечку! Больше не надо! – протягивая мне железную кружку, сказала мама.
Маленькая уютная ограда соседей мне очень понравилась, до этого я никогда не бывала здесь. У входной двери мирно спала собака Пальма, красиво сложив длинные лапы друг на друга. Тётя Лариса взяла мою кружку и скрылась за дверью в сенях. В это время сзади подошёл её маленький сын Женька, хотел поздороваться и напугать меня, но нечаянно наступил собаке на хвост. Та испуганно проснулась и, увидев незнакомого человека рядом с собой, пулей подскочила и укусила меня в бок.
Громкий крик раздался во дворе, хотя нет – во всей деревне. Было и правда очень-очень больно. Женька окаменел. Тётя Лариса выбежала из дома и схватила меня на руки. Собака уже осознала, что натворила и скрылась в будке. Долго я ещё плакала, жалея себя. Потом ещё дольше, пока тётя Лариса обрабатывала мне рану зелёнкой и наматывала бинт вокруг бёдер. Зато в тот день я отхватила не одну кружку ягоды, а целый пакет. Тётя Лариса ни раз извинялась перед мамой и каждый день приносила по кружечке черники, пока сама уже не сварила из неё варенье.
Шрам со мной по сей день. Он похож на серп и, как ни странно, напоминает о хорошем.
Сходил за хлебушком
Андрею шёл тогда шестой год, ну и мне по совместительству тоже, но история как раз не обо мне. Андрей у нас был вечным засланцем в магазин. Не то чтобы ему это сильно нравилось делать, просто не мог отказывать, когда просили.
– Андрюша, время десять, дома хлеба нет, сходи, сынок, сделай доброе дело, – просила мама всегда умоляющим голосом. Уговаривать долго обычно не приходилось.
– И жвачек возьми, – добавляла она для пущей мотивации.
Жвачка нужна была Андрею, мне и нашему двоюродному брату из Москвы – Вадиму, он гостил тогда у нас летом.
Андрей взял красную авоську, и его белобрысая пушистая шевелюра скрылась за калиткой.
В десять утра привозили хлеб и по обыкновению в магазине образовывалась очередь.
– Ой, можно я сперва обслужу мальчика, – сказала тётя Неля, и её красивая улыбка озарила сельский магазин.
Все в очереди обернулись и тоже улыбнулись, завидя пушистого мальчика. Широкой улыбкой ответил Андрей людям и прошёл к прилавку.
– Три булки хлеба и три жвачки, – произнёс он.
И в это, не совсем подходящее время, кто-то из очереди произнес:
– Какая у тебя красивая причёска!
– Да. Ты впрямь, как солнышко!
– Одуванчик! – подхватил ещё кто-то, и череда комплиментов посыпалась в адрес брата.
Кудрявые белоснежные волосы умиляли людей. Маленький мальчик-одуванчик сложил покупки в свою сетку и весь красный буквально выбежал из магазина, забыв сдачу.
Три булки хлеба тяжело неслись, но быстро; грела мысль, что дома он откроет сладкую жвачку, зажует её, а наклейку налепит на холодильник, пополнив коллекцию динозавров.
Но дома, достав из сетки хлеб, жвачка обнаружилась всего одна, остальные вывалились через дырки авоськи. Растерявшись от кучи комплиментов, он машинально кинул жвачки в неё, не подумав, что из авоськи «самое ценное» могло просто-напросто выпасть.
Все вместе мы шли по дороге и искали потерю. Очень переживали, что кто-то найдет её вперед нас. Жвачки лежали у магазина целые и невредимые.
Из авосек всегда что-то мелкое выпадало: спички, жвачки, леденцы и прочее, именно поэтому вскоре все заменили их пакетами. Купишь новёхонький пакет и ходишь с ним в магазин, пока он не сотрётся до дыр или ручки однажды не выдержат тяжести продуктов. Всегда было жаль старый пакет, к которому уже прикипел душой, а к новому потом долго приходилось привыкать, но и его ждала та же участь – отслужив свой срок, он отправлялся в растопленную печку, чёрным дымом вылетал в трубу, как и не было его вовсе, или же он наполнялся до отвала мусором и вывозился вместе с другим хламом на свалку.
Ничего теперь не выпадало, не исчезало и не терялось, но сдача в магазине время от времени всё равно забывалась, а за ней так лень было возвращаться, не то что за потерянной жвачкой.
На пароме до Момотово
Утро было солнечное, но по небу кое-где проплывали тяжёлые серо-грязные облака. Дело шло к дождю.
Папа отвёз нас с бабушкой и братом на пристань в Галанино. Паром ещё не приплыл с «той стороны», он даже ещё не пристал к противоположному берегу Енисея и у нас оказалась уйма свободного времени.
Бабушка повела нас в магазин, купила сандалии мне и брату и гостинец для момотовских родственников. А потом мы долго кидали камни в реку и разглядывали незнакомых людей, тоже ожидавших парома.
До этого паром мы никогда не видели. Мне казалось, это непременно будет белый красивый пароход, но к берегу пристал какой-то огромный грязный поддон, напоминающий плот. На него стали заезжать машины и мотоциклы, люди без транспорта заходили позже.
Никаких лавок там не было. В основном все люди сидели в своих машинах. Мы заняли место на палубе у перил.
Паром начал отчаливать от берега и со скрежетом железа об гравий медленно двинулся вперёд.
Непередаваемое чувство детского восторга помню я. Всё было таким новым, интересным. Енисей – глубокая река, по которой туда-сюда ходили гружёные баржи. Вода казалась чёрной и сразу вспомнилось море, его мы видели в четырехлетнем возрасте, а сейчас нам было по шесть.
Паром шёл очень медленно, так как направлялся наискосок против течения. Через минут пятнадцать мы уже были на середине реки, как вдруг подул сильный ветер и внезапно пошёл дождь, все стали прятаться по машинам, а мы побежали под козырёк – жалкое подобие укрытия от солнца и дождя.
Ветер на Енисее особенно холодный.
– Можно мы переждём дождь в рубке (место, где сидели работники и откуда шёл выход в кабину машиниста), – спросила бабушка и нас кто-то пропустил.
Грязное помещение с кабинками для переодевания работников, весь чёрный, будто в мазуте, стол и одна длинная лавка: это скромное неопрятное убранство наполняло маленькое пространство помещения. Сидели мы там минут пять или семь, дождь шёл, но уже не такой сильный.
В дверь вошёл мужчина, ругнулся матом, закрывая за собой дверь, не замечая нас. Подошёл к шкафчику, достал оттуда банку тушёнки и, когда развернулся, понял, что не один здесь.
– Драсьте, – растерянно поздоровался он, поставил банку на стол и вошёл в помещение машиниста.
Слышно стало, как кто-то там начал ругаться. Разобрать ничего было невозможно, потому что мотор парома работал громко.
– Кто разрешил войти посторонним? – чётко услышали мы среди гула и отдалённой перепалки работников. Нам с братом стало страшно, но бабушка никак не реагировала, и все продолжали сидеть.
Мужчина вышел весь красный, видно, что злой.
– Выйдите на палубу, мне нужно поесть, – коротко и ясно, как отрезал, буркнул нам. Бабушка молча взяла нас за руки и направилась к выходу, а мужчина принялся ножом открывать свою банку.
Почему-то мне стало обидно, и я надулась.
Вышли на палубу, дождь уже заканчивался, солнце проглядывало и разгоняло вокруг себя тучи. Люди стали выходить из своих машин, а мы подошли к перилам. Уже хорошо был виден берег, гравийная дорога уходила вверх в гору и на ней скопилось много машин, ожидавших парома.
До Момотово мы шли пешком. Далеко через лес и мимо небольшого болота. Бабушка собирала по пути грибы, а мы костянику себе в рот. Очень хотелось жареной картошки и молока, именно это и было на обед у Рыбниковых – наших родственников, к которым мы так долго добирались в тот день.
Художник
После первого класса родители отвезли нас на недельку в Момотово к бабе Ане.
Дед Слава, её муж, в моих воспоминаниях остался тихим, молчаливым человеком. С нами он был угрюм и много не говорил. Наверняка, потому что не знал, как общаться с детьми, так как у них с бабой Аней и детей своих никогда не было. С нами всегда говорил чётко, коротко и только по делу.
– И что ты ноешь? – спокойно спрашивал он у меня.
– Я хочу домой! – сквозь рёв говорила я и продолжала рыдать.
– Так догоняй отца, не думаю, что он далеко уехал.
Детский мозг начинал переваривать сказанное, и слёзы в этот момент переставали течь. А потом понимала, что нет смысла ныть, папа хоть и недалеко уехал, но мотоцикл я точно не догоню.
Дед, убедившись, что я перестала лить слезы, молча шёл в дом, а я следом. Шаркая домашними тапками по полу веранды, он оглядывался и, убедившись, что я иду следом, ухмылялся и издавал звук, напоминающий кряканье утки… Я повторяла за ним, дразня, но он не злился. От этого мне обычно становилось скучно, и я крякала ещё раз. Дед вздыхал и заваливался на кровать.
– Всё, сон-час, иди в зал, ложись на диван.
– Я не маленькая, чтобы спать днём, – обиженно протестовала я.
Дед опять крякал. А я от безысходности шла в зал, крякала там и глазела в стекло серванта, разглядывая коллекцию необычных пепельниц в виде лаптей, туфель, сапогов, ежиков и много ещё чего.
Но что самое интересное, дед был художником. На стенах висело не мало его работ. В основном это были пейзажи, портреты и репродукции картин знаменитых художников. Больше всего мне запомнилось две картины: «Три богатыря» – репродукция всеми известной картины Васнецова. И один пейзаж. Картина с этим пейзажем висела в зале над диваном. Я ложилась и часами перед сном её могла разглядывать. На ней изображалось поле, дорога, уходящая вдаль, и лес.
– Дорога от парома до Момотово, – выйдя из комнаты, сказал он.
– Это, по которой мы ехали, что ли?
– Что ли.
– М-м-м-м-м-м, красиво…
– Что бы ты там понимала, – приглушённо смеясь, сказал он.
Чувствуя, что дед в хорошем настроении, я опять начинала крякать, а он вертел головой и, махая на меня рукой, уходил курить на крыльцо.
Зрение уже было не то, и дед сложил все свои краски и кисти в сарае. Добравшись как-то до этого сарая, мы с братом пооткрывали все краски и изрисовали стены. Через пару дней баба Аня зачем-то пошла туда и ахнула.
– Дед, там кто-то красками все стены сарайки перепачкал, это не ты? – лукаво и преднамеренно громко, чтобы слышали мы, говорила она ему.
– Не я, не я… – уставшим голосом отвечал он.
А мы вжимались в стулья и опускали стыдливо глаза.
– И не вы? – обращалась она тогда к нам.
– Не-е-е-е, не мы, – в один голос рапортовали оба. Глаза начинали бегать и сразу как-то хотелось исчезнуть или переместиться в другое место, подальше от них и этого разговора.
А вечером дед открыл замок и зашёл в другой сарай, дверь которого была всегда закрыта от нас. Там стоял красный двухколёсный мотоцикл. Он выкатил его во двор и, пока что-то искал, мы успели понажимать на все кнопочки и рычажки на руле. Выйдя из сарая с пакетом, дед засунул в него руку и вытащил какой-то серый футляр. Это оказались масляные краски с кисточкой в выемке, которые очень вкусно пахли.
– Этими красками я и писал картину, что над диваном висит, – улыбаясь, произнёс он. В этот момент лицо его стало особенно морщинистым. Дед редко улыбался, не говоря уже о разговорах с нами и эти глубокие морщинки особенно мне запомнились.
– Вот вам подарок от меня!
Мы даже не ожидали этого и стояли с глупыми выражениями лиц.
– Что, не нравится подарок? Я и газет вам сейчас вынесу. Будете рисовать?
– Да-а-а-а-а, – обрадовались мы.
Дед занял нас тогда на весь вечер. Мы рисовали на газетах, а он курил и молчал.
Краски есть у нас до сих пор, в школе мы рисовали только акварельными, а эти, раритетные, хранят память о тех временах.
После смерти деда Славы и бабы Ани нам достался старинный комод, диван, шкатулка с пуговицами и коллекция пепельниц. Ни одной картины художника Аксёнова Вячеслава у нас нет…
Печковский
Печковский был нашим соседом и жил за стенкой. Этот человек собрал в себе те черты, которые в полной мере характеризуют русского человека: трудолюбие, отзывчивость, ну, и тяга к вину. Но, что он конкретно выпивал, мы не знали, только эта тяга, бывало, не исчезала по месяцу. Жил он один. Бобыль, как про него говорила мама. Сыновья почти не навещали его и жили в городе, а жена давно умерла. Просто Печковский. Так звали его старые и молодые. Я и имени, честно говоря, его не помню.
Жил он в своей холостяцкой берлоге, которая напоминала гараж. Подоконники, шкафы, пол, полки были завалены какими-то запчастями. Ночи напролёт он «катал моторы». Это значит – чинил их. Делал это исключительно по ночам. Сквозь стену доносился глухой звук, будто по комнате катают бревно, туда-сюда, туда-сюда. Мерно, словно ходики часов. Под этот звук мы и засыпали с братом.
У Печковского жила кошка Мурка. Худая, вечно голодная и очень ласковая. Она залезала в дырку в полу и переходила с его части дома в нашу. Мы её кормили чем придётся. Либо она доедала за нашим котом. Ласкалась, мурчала, но всё равно лезла в дырку обратно и возвращалась к своему старому хозяину.
Когда мы приехали, первое время ходили в баню к нашему соседу, за неимением пока своей. Ну и жарко было в ней! Непривычно и необычно для пятилетнего ребенка, никогда не видевшего до этого бань.
Печковский любил выпить, как выше уже было замечено. И так иногда прикладывался к этому делу, что принимался чудить. Пришёл он как-то к нам с дихлофосом в руках, сел на ступеньки в сенях и стал делиться своей проблемой маме.
– Посмотри, как эти твари нагрызли мне ноги, – задирая штанину, говорил он. Ноги были все в красных гнойных расчёсах. – Блохи! Кошка принесла. Вот дихлофосом только и спасаюсь.
И при нас начинал распылять его вдоль своих ног.
– Утопил бы Мурку, да жаль, рука не поднимается…
Он любил, когда ему сочувствуют, а мама всегда умела это делать, поэтому и ходил делиться к нам своими бедами.
– Николай, пошли ко мне быстрей, – напуганный, с топором в руках, прибежал он однажды и позвал папу.
– Что случилось?
– Да, там в мой дом кто-то залез.
К слову сказать, уходя из дома, он никогда не закрывал на замок свою дверь. Как оказалось, никто к нему не залез. Просто за шторкой, куда прятал свою верхнюю одежду сосед, стояла пара галош, его же галош, а он подумал, что кто-то залез к нему в дом и стоит там, за этой шторкой. Папа, конечно, посмеялся над ситуацией, но и Печковскому намекнул, что не доведёт до добра его эта любовь к вину.
А вообще, он был очень хорошим человеком. Очень любил нас с братом. Печковский, при наличии пагубного пристрастия, ещё и умудрялся строить дом. И не просто дом, а домину, как минимум сто квадратов. Купил участок земли и сам возводил эту махину. Вечерами мы прибегали по огороду к нему. Он всегда жёг костёр и пёк там картошку. Угощал и строил нам рожи. Мы смеялись. А потом называл нас «белоручками», так как мы чистили печёную картошку, а он ел её прямо так – с горелой кожурой. А ещё в его огороде росла белая морковь. Мы этому сильно удивлялись. Он выдёргивал её, обтирал какой-то засаленной тряпкой и давал нам. Мы даже не думали отказываться от угощения, так как прозвище «белоручки» носить дальше не хотелось. Хрумкали морковкой и дотемна сидели с ним у костра. Он травил нам всякие байки, смысл которых мы не всегда понимали, рассказывал о своём детстве и о том, что он, так же, как и мы, любил сидеть до ночи у костра.
В тот год Печковского не стало… Он так и не успел достроить свой дом. А нам с братом было по восемь и наша жизнь только начиналась…
Вкусняшки 90-х
Я помню свой первый «Сникерс». Попробовала его примерно в четыре года. Папа забрал нас с братом из садика, а на автобусной остановке вручил по батончику. Придя домой, мама очень удивилась заморской сладости и даже спросила папу, где он это купил.
Примерно в этом же возрасте я впервые попробовала жвачку, которой угостил Вадик – наш двоюродный брат из столицы. Он надувал огромные пузыри, а я проглотила, не пожевав и минуты.
«Чупа-чупсы» мы распробовали уже в Казачинском, когда переехали. В деревенских магазинах такое в 93-м году ещё не продавали, мы привезли их с собой из Москвы.
Еще привезли с собой какие-то интересные чипсы, которые я больше ни разу нигде не пробовала. Разноцветные круглые пластики нужно было кидать в кипящее масло, а когда они всплывут и обжарятся, достать и, конечно, употребить. По вкусу они напоминали картошку фри, очень нам понравились.
Когда уехали тётя Оля и Вадик, вкусняшки закончились. Не то чтобы мы вообще их не ели, продавались в «нашем» магазине пряники и вафли, конфеты, сгущёнка, но это было совсем не то для ребёнка, вкусившего вредные, напичканные химией и красителями вкусности.
Прошло несколько лет, жить стало туго. Полки магазинов ломились, а кошельки были пусты.
Как-то гуляла на улице с соседской подружкой Леной, мы разговорились и она поведала:
– Я сегодня купила очень вкусную вермишель. Ее мало, но когда кипятком заливаешь и ждёшь пять минут, становится много и даже варить её не надо.
Лена даже цену сказала. Сколько она стоила я не помню, но стоимость была такой незначительной, что можно было попытаться выпросить денег у мамы.
Конечно же я побежала домой, чтобы рассказать ей о новшестве. Маму очень порадовало то, что вермишели этой сперва мало, а потом много. И это чудо за сущие копейки.
Мы с Андреем отправились в центр. Шли быстро, боялись, что разберут. Напротив «Гастронома» стоял ларёк, в нем и купили мы четыре жёлтых пакетика этой заветной вермишели.
Всё сделали, следуя инструкции. Залили кипятком, накрыли и честно ждали пять минут. И нам с братом сильно понравилась лапша, пусть и вермишель мы её называли сперва.
Маме некогда было есть, и она сказала, что оставит её на обед, когда папа придёт с работы.
Очень мы расстроились, когда папа, отведав такого кушанья, сказал:
– ГовнА эта ваша вермишель, – прямо так и сказал и именно с буквой «а» на конце.
Маленький ребёнок очень подвержен мнению родителей и вообще взрослых. А это авторитетное заявление, что вермишель не пригодна для еды, заставила меня начать сомневаться всё ли так верно то, что говорят родители. Потом я попробовала ещё и ещё… Но с каждым разом всё больше и больше убеждалась в её вкусности! А папа ходил и морщился:
– А запах какой отвратительный, как тухлые носки, – или ещё что-то в этом роде выдавал он.
Мы уплетали за обе щеки эти кудряшки лапши, наматывая их на вилку.
Потом пошли в ход кубики «Магги», которые мы даже сыпали на хлеб и ели. Порошки «Инвайт», делавшие из обычной воды непонятный сладкий напиток кислотного цвета, тоже пришёлся тогда нам по душе. Позже мама научилась консервировать кабачки с добавлением этих порошков. И получались ананасовые, вишневые, апельсиновые кабачки. Сильно нам нравилось их есть зимой у телевизора.
Плохо ли было употреблять эту гадость, особенно нам – детям? Уверена, что да. Но ведь тогда не писали на упаковке обнадёживающее «без консервантов» или «без ГМО». А люди, радовавшиеся продуктовым новинкам, старались не отставать от всех и брать, брать, брать.
Сейчас мы все стали «умные». Читаем составы. Считаем калории. Хотя наверняка та же сгущенка, пряники и вафли уже давным-давно не те, что прежде. И единственный продукт, который не напичкан ничем, – это продукт, выращенный в собственном огороде и стайке. Всё то, что и было до появления «Сникерса».
