Читать книгу: «Лайкни и подпишись», страница 15
Глава 64 Оля
– Никита, Никита, это Ольга Дмитриевна, открой, пожалуйста! Никита! Открой дверь!
Оля стучит уже минут пять, без толку. Возможно, за дверью и впрямь пусто, и некому ответить Оле на стук, а возможно, Никита просто затих там за дверью и смотрит на Олю через глазок – молча, бесстрастно. Оля отчаянно стучит снова и снова, и кричит уже почти, просит открыть ей. На звонки Никита перестал отвечать почти сразу, смс игнорирует. Собрав все свое горе и боль, Оля принесла их Никите, чтобы выплеснуть на него, разлить на его глазах, чтобы он дрогнул, сжалился. Господи, какой ужас, она – педагог, взрослая женщина, готова на колени перед мальчишкой встать, чтобы только все исправить, чтобы все исчезло, стало как прежде – голодно, страшно, но что бы никого было стыдиться. Оля всегда считала, что самый большой стыд – быть должной, взять чужое, хоть на время, хоть добровольно ей отдают – все равно. Ну какая же дура!
– Никита, ну я же поговорить хочу, ну открой, ради Бога, ну ты же человек!
– Чего разоралась? Наркоманка, поди? Уколются там своими шприцами и ходют потом, ссут по подъездам. Иди отсюдава, людям отдыхать мешаешь! Иди, полицию вызову!
Оля медленно оборачивается – сухую кожу стягивают дорожки высохших слез.
– Я педагог, – зачем-то говорит Оля, и бабка недоверчиво щурит мутные газа.
– Ага, а я Сталин, иди говорю, по добру! Нет там никого, все ушли еще с утра. Иди!
И Оля идет. По дороге Оля зарывается в шарф подбородком, повыше поднимает воротник куртки и опускает глаза. Оле кажется, что все смотрят на нее – каждый! И все знаю… Конечно знают и осуждают ее, ненавидят, считают плохой матерью, плохим человеком. Оле хочется встать посреди улицы и закричать, что все не так, и на самом деле она хорошая, она добрая, честная – Оля правильная! Она бы никогда плохого не сделала, и не делала она вовсе, это все так кажется, это же видео, шоу, постановка! И ее мальчик не кричит почти и не плачет, не бьет предметы и себя, не ведет себя как загнанное животное! Что он всего лишь малыш – напуганный, не утешенный вовремя! Всего лишь малыш – ее особенный малыш…
Но Оля лишь ускоряет шаг и глубже кутается в шарф и куртку.
Никитин подвальчик закрыт, но Оля все же дергает дверь, и та поддается. Оля упорно тянет на себя тяжесть стали – как будто за этой дверью не подвал, а бункер, и Никита спрятался там от нападок мира и ваяет там свое творчество – сохранный и безнаказанный пока на нее, на Кирюшку и на Витю смотрят глаза всего мира.
Оля шагает внутрь и слышит голоса и смех. Они мягко катятся по стенам, тонут в подземной ватой тишине подвала. Оля никогда здесь не была, но могла бы. Ведь именно здесь снимаются все видео. Здесь они монтируются, редактируются и выходят в свет. Здесь ее Кирюшка стал известным, здесь впервые лицо Оли попало в интернет. Здесь был выращен Витя и слеплен таким – изломанным и беззащитным, здесь его предали все на свете, здесь он узнал о своем одиночестве. Здесь Оля обрела позор, который не смыть из людской памяти ничем и никогда. Все это было и есть здесь.
Оля идет ватными ногами, сама не зная, что сейчас скажет и сделает, как убедит Никиту, но одно знает точно – не убедить его она не имеет права. Костьми здесь ляжет и не встанет, пока Никита лично при ней не нажмет чёртову кнопку «удалить»!
Оля выходит в комнату, тишина заходит вместе с ней. Какая-то тень в полумраке наклоняется к другой и шепчет: «Нихера се, это че, Хтонь?»
– Заткнись, – шикает Никита, – Ольга Дмитриевна, здравствуйте, а вы чего здесь?
Оля щурится в тусклое нутро подвальчика пытаясь разглядеть лица.
– Никита, я к тебе пришла… поговорить.
Никита встает и, бросив за спину улыбку, идет к Оле, глядит на нее своими веселыми глазами, поправляет шапку волос.
– Ольга Дмитриевна, мы же все обсудили, ну? Ну чего вы маетесь, сами же согласились, деньги я вам перевел, все честно!
– Я передумала, – Оля говорит шепотом, не хочет, что бы Никитины дружки слышали разговор, но и уйти от них не может. Они глядят из-за Никитиной спины своими голодными глазами, молчаливые и далекие, непонятные Оле, холодные, чужеродные, дикие.
– Ольга Дмитриевна, так дела не делаются, я вам уже говорил. Вы можете больше не снимать, если не хотите, хотя просмотры отличные, но это видео – мое. Я его никуда удалять не буду.
Оля слышит смех и шепот, но что они говорят, про нее ли? Не разобрать.
Оля выдыхает, расправляет плечи, медленно обходит Никиту, как будто присесть решила. Кладет руку на спинку Никитиного стула и задумчиво гладит кожу обивки. Такая она гладкая и нежная.
– Хорошо, я тебя поняла.
Никита расплывается в улыбке:
– Ну вот и отлично, Ольга Дмитриевна, мы же с вами люди взрослые, разумные, я знал, что мы поймем друг друга. А за видео вы не переживайте, о нем через неделю уже забудут. Легкие деньги, вы главное это, не накручивайте себя.
Оля кивает, и рука ее гладит стол, чуть шершавое дерево, приятное, крепкое. По столу переплетаются, как лозы, провода, текут ручьем вниз, обвиваются о ножку. Сколько здесь аппаратуры. Оля даже половине не смогла бы придумать применение.
– Никит, давно хотела спросить, а как ты вообще снимаешь все? В наше время только камеры были и все, а тут у тебя вон сколько всего.
– Камеры и динозавры, – прыскает кто-то за Олиной спиной, и Оля мельком успевает подумать, что каких-то пятнадцать лет назад она была в их возрасте, и как это мало – пятнадцать лет, и тем не менее как успевает измениться мир и люди… Для этих детей пятнадцать лет это вечность, пропасть – непреодолимая пропасть. А для Оли словно один день.
– Ну сейчас конечно все покруче стало, у меня тут стандартно все, ноут, звуковая карта выносная, микрофон вот, – показывает Оле довольный Никита, – ну это и так понятно, вот это фильтр звуковой, вот вентилятор, чтобы ноут не греть сильно, ну и так тут по мелочи, штатифчики, камеры…
Никита пожимает плечами и улыбается.
– Да, дорого это все, наверное.
– Да ничего, не жалуюсь.
– Я всегда думала, что дороже компьютер, ну знаешь, с блоком такого, как в школе, ничего нет.
Никита смеется и за Олиной спиной тоже раздается смех «какой ей компьютер, у нее самый навороченный девайс это пароварка».
– Да че там ваши компьютеру, у меня вот ноут только больше сотки стоит, плюс телефон, про карту памяти вообще молчу, ну и программы разны тоже бесплатно не выдают, так что, Ольга Дмитриевна, вы мне видео еще присылайте, и тоже себе и комп, и машину купите, и ребенка может куда оправите на лечение, ну, я знаю, как там у вас что устроено.
Оля улыбается – как давно она не улыбалась, искренне от всего сердца.
– Это не лечится, Никита, – говорит Оля и поднимает ноутбук и карту, и еще что-то, Оля не знает что, у себя над головой. Никита дергается к ней, но Оля угрожающе качает головой.
– Я это все сейчас в стену кину.
– Да ты че, охренела? – Оля слышит, как встает кто-то сзади, но Никита машет рукой.
– Ольга Дмитриевна, вы со мной не расплатитесь.
– А мне все равно уже. У меня ничего нет. Вот все что было – достоинство мое, ты и его забрал. Удали видео, и я уйду.
– Так мне что б удалить ноут нужен, – Никита кивает вверх, куда-то Оле выше головы, – а вы его в руках держите. Ну чего вы, Ольга Дмитриевна, мы ведь и без этого обойтись можем.
Оля качает головой, руки ее трясутся, и она боится, что не выдержит и вправду выронит сейчас все на пол и… И что тогда будет?
– Не можем Никита. Удаляй как хочешь, через телефон, наверное, тоже можно.
Никита секунду стоит молча, затем медленно достает телефон из кармана.
– Н-да, Ольга Дмитриевна, не ожидал я от вас. Я-то думал вы порядочная, вон про совесть и мораль мне задвигали, а сами – чужое имущество портите. Это, между прочим, уголовное дело.
– Удаляй, – говорит Оля холодно и очень спокойно.
– Щас, щас, это не три секунды, сначала войти нужно. Погодите. Стоите еще? Вы только крепко держите – уроните, и все, сделка отменяется, – Никита смеётся и подмигивает Оле, и в ту же секунду что-то большое и тяжелое наваливается на Олю сзади, она теряет равновесие и все драгоценное Никитино богатство сыпется у Оли из рук, и тут же кто-то крутит ее, обвивает тисками пальцев запястья, а другие руки, словно всю жизнь тренировались и жили лишь ради этого момента, цепко и ловко ловят рассыпавшийся дождь предметов.
– Все цело? – спрашивает Никита, и над Олиным ухом раздастся насмешливое самодовольное «А как же».
– Ну вот, Ольга Дмитриевна, я ж говорил – держите. Уронили вот, и сделке конец.
Оля молчит, ноги ее не держат, и Олю почти выносят из подвальчика, и когда свежий воздух бьет Олю в грудь, а свет режет глаза, сильные руки наконец отпускаю ее. Оля хватается за стену, дышит словно тонула, и смотрит вверх – на весеннее уже почти, голубое небо.
– Ольга Дмитриевна, я вам ничего не должен, перестаньте, пожалуйста, или я разозлюсь, – Никита снова улыбается и уходит обратно во тьму подвальчика.
Его приятели вереницей тянутся седом, и только последний окидывает Олю насмешливым, презрительным взглядом, сплёвывает аккурат около Олиных сапог, и уходит, закрывая за собой дверь. Лязгает металлическая щеколда, и Оля остается одна, напротив пустой стены, стальной глухой двери и раскатов смеха, сочащегося из щелей, из-под порога, из замочной скважины.
Глава 65 Никита
Никита расстроен. Давно такого не было, что бы он не мог сдвинуть себя с места. Какая-то странная печаль словно парализовала его тело и мысли. Никита глядит, как за окном летит крупный мягкий, один из последних уже этой зимой, снег. Дома тихо, родители исчезли на пару дней, а может и неделю, залегли у кого-то на хате, давят горькую, бьют морды и ебутся кто с кем придется. Никита с детства знает, что, если случается запой, главное не искать. Если найдешь, хуже будет. На него и с ножом кидались, и грабили – хотя что уж там грабить, и мать родная его не узнавала, глядя в упор на его зареванное лицо. То было в детстве – давно, а сейчас то уж и подавно в гробу Никита видал этих алкашей, пусть хоть сдохнут там и никогда не возвращаются – Никите фиолетово. И все же грустно отчего-то, особенно вот так, в метель, в пустом доме. Юльке может написать? Уж она то всегда подкинется, примчится к нему, как верная собачонка – Хатико. Никита хмыкает и уже тянется к телефону, но останавливается. Не хочется ему Юльки, особенно теперь, после того, что было. Не то что бы Никите стыдно, чего стыдится, если она сама не против – терпит, ждет, любит его, ей хоть по башке дай, она все равно его будет любить и считать хорошим. Нет, Никите не стыдно, но как-то не хочется больше Юльки. Есть в этом что-то унизительное – быть с ней после всего. Он не любит ее, не уважает, она для него… Никита и слов-то таких не знает, кто для него Юлька, какая она – как будто ниже его, что ли… Не сказать никак, не выразить. Все-то в ней хорошо: удобная, в целом даже ничего такая, красивая, но касаешься ее, и будто пачкаешься. Душу пачкаешь.
Никита все же берет телефон, крутит пару раз в пальцах, заходит в Инсту, ставит лайк паре телочек: в Инсте зачетные телочки, классные, и спросу никакого, они ведь сами жопами на камеру крутят – значит им нравится, значит ждут его, Никитиного, одобрения, и он дает. Щедро дает. А если ему не нравится, так об этом и пишет – у кого жир на ляшках, у кого лицо стремное, у кого зубы кривые. Потому что, если уж выложили на всеобщий суд, будьте готовы ловить лещей. Или не выкладывайте тогда. Это Никита по себе знает: что бы в интернет не просочилось, тебя осудят. Посадишь дерево – обязательно придет толпа знатоков агрономов, которые расскажут, что и почему ты не так сделал, и криворуким дебилом назовут. Поможешь бомжу – высмеют, потому что лох, мошенникам помогаешь, на любое дело найдется свой диванный эксперт, на любого человека свой хейтер. Так что, будь добра, выложила жопу – терпи оскорбления.
И все же, почему так плохо? Аж тошнит.
Неужели из-за Хтони?
Что бы там ни происходило, Никита никогда не считает себя неправым. Как он может быть не прав? Он не украл, не нарушил закон, не снял тайком, не выложил что-то против согласия – и все же, то, как Хтонь плакала, как отчаянно цеплялась за любую, самую дикую возможность его убедить, было что-то в этом щемящее, мерзкое, до тошноты жалкое.
Ведь что бы там между ними с Хтонью не было – Никита ее уважал по-своему, она и впрямь педагог хороший, доброй всегда была, смешной, но доброй. Никогда Никиту за руку не ловила на списывании, хотя, конечно, знала, что списывает. Как не знать.
И чего ей далось это видео? Там и лица-то ее нет, так – смазанное пятно. А сына ее кто знает? Он и из дома-то не входит, наверное. Ну чего она к нему прицепилась? Ну повисит видео недельку, пообсуждают его, а потом забудут, как все забывают. Людям же по, большому счету, вообще плевать кого там якобы мучают, ой, подумаешь плачет больной ребенок, ой, вот беда – все это лицемерие, люди ахают и вздыхают только пока их это не касается, а чуть что в жизни не так – они этому ребенку глотку перегрызут, лишь бы им сами хорошо было, тепло и сыто. Он же говорил Хтони комментарии не читать. Там такого говна понапишут! И его как только не оскорбляли, и Витька, ну и что? Умерли что ли? Да и пусть себе строчат.
За ребенка обидно, конечно, это Никита считает последним делом – ребенка оскорблять, таких дебилов он бы и сам отмудохал хорошенько, что б так же выглядели и мычали нечленораздельно и что б их с ложечки до конца жизни кормили, но… Это ж придурки, ну какой с них спрос? Тоже мне, нашла, что близко к сердцу принимать.
И мать она, конечно, не плохая – Никита так бы не смог. Он вообще, когда думает о Витьке, об Ольги Дмитриевне и ее сыне, всегда приходит к мысли, что сам бы бросил и Витька и Кирюшу на месте их родителей. А их вот не бросили, Хтонь вот не бросила…
Да, паршиво, одним словом, Никите. Нехорошо. А что не хорошо, он и сам не знает – с какой стороны не глянь, везде он прав, все сделал честно, нигде не обманул, заплатил даже больше, чем договаривались, и все равно ему Хтонь жалко. Жалко ее непонимания, жалко ее глупости и неспособности взять то, что причитается, и пойти просто жить: покупать, тратить в удовольствие. Ну почему ей так нужно страдать обязательно? И сделать так, чтобы все вокруг тоже страдали, и Юлька туда же. Неужели все бабы такие?
Нет, Никите такого счастья не надо – не напишет он больше Юльке. Ну ее в жопу. Пусть по-другому страдает, а Никита будет радоваться. Он жить хочет, крабов жрать с устрицами, с моделями на яхте плавать. На яхту ему еще работать и работать, но вот с одной какой-нибудь моделькой на Мальдивы – хоть завтра. А может рвануть и правда? Вопрос с документами как-нибудь уладит – в конце концов можно телочку постарше взять, пусть ей хоть 20 будет, типа опекун его. Никита ржет, представляя себе эту картину – он и его опекун, двадцатилетняя сочная модель, ну не история, а прям сюжет порно. А и правда, вот возьмет и махнет, а когда вернется, поговорит с Валерием Ренатовичем на счет Хтони – теперь-то она уж точно не в свое дело лезть не будет, можно ее и обратно на работу взять. Хороший она учитель, как ни крути, даром, что дура.
Глава 66 Андрей
Марина тихо сидит в углу, баюкает такую же притихшую Алку, она даже не думает плакать, хотя в последнее время почти не умолкает: то зубки, то газики, то еще черт пойми какая напасть. А тут – тишина. Словно чувствует. Все-таки у детей интуиция гораздо сильнее развита, знает, что если пикнет – ее пожрет буря.
Андрей красный то ли от злости, то ли от давления – все-таки не мальчик уже – ходит по комнате из угла в угол уже с полчаса, не может остановиться – не знает как. Вернее, не знает, что будет если он остановится. Ведь если замрет, нужно будет что-то делать, что-то решать, предпринимать, о чем-то думать, в конце концов, а Андрей этого не может, ну никак. А пока он идет, пока есть движение, вроде как и деятельность есть, а значит и мир продолжает вращаться как ни в чем не бывало – пока Андрей не остановится. Вот тогда-то все и рухнет. Уже рухнуло.
И как теперь жить? А если узнают? А ведь обязательно узнают – ведь мир так устроен, если сделать что-то хорошее, оно так и умрет в безвестности, но стоит куда-нибудь вляпаться, люди словно чувствуют, ты как будто и пахнешь уже иначе, воняешь – и все знают, что это от тебя, ты вляпался, ты паршивая овца, на тебя всем бросаться. И это сейчас! Сейчас, когда вот, наконец-то, забрезжил свет, и Андрей почти все наладил, все устроил. Вот уже появилась работа, вот только-только заключен трудовой договор, и вся эта пропасть безденежья, трудового фиаско, недовольства Марины, круглосуточных криков Аллы и невозможности из всего этого сбежать – куда ему бежать, безработному – наконец-то все это вот-вот должно кончится, и тут… Ну за что ему все это? Что он, плохой человек что ли? А ведь все это началось с Оли.
Стоило с ней познакомиться и все… Пропал. Родился Кирюшка, затем увольнение, а теперь и это. Но началось-то все с Оли. Это Оля все – ну конечно, как Андрей сразу не понял, не он, это все Оля! Ну как же можно быть такой дурой! Монашка-праведница, его иродом прозвала, а сама… За его спиной, с его сыном, на весь интернет!
Слава Богу есть еще у Андрея друзья. Едва видео вышло Андрею уже позвонили, Антоха, хороший мужик, бывший коллега, как всегда, просиживал штаны на работе, покорял просторы интернета и увидел Олю. Нет Олю, конечно, не признал, но Кирюшка – Кирюшку-то трудно не узнать. Тем более его фото столько лет простояло на соседнем Андреевом столе. Ну как она могла, а? Вот стерва, вот су…
А может это она на зло? На зло ему – Андрею, за то, что вовремя не выплатил алименты? Нет, ну должна же быть совесть, мораль, какая-то граница? Оля не могла так низко, так подло, а может ее заставили? Так нет, на видео никого – лишь она, да Кирюшка.
Его сын! Подумать только, его сын! На весь интернет! Позор… Какой позор! До старости не отмыться!
А если узнают на новой работе, что, его и оттуда уволят? А друзья? Рассказал ли кому-то еще Антоха?
Стыдно, Андрею так стыдно, и от этого он еще больше злится – на Олю, на Кирюшку, на Марину с Алкой и, конечно, немного, не без этого – на себя.
Он искренне не понимает, как мог не видеть этого в Оле, не знать, что она на такое способна. А может она так сильно изменилась за эти годы?
Что ее вынудило, что толкнуло? Ну что? Неужели… он? Может он? Нет, чтобы ни случилось, как бы не произошло, не может мать такого допустить, не может! Конечно, это все Оля и только Оля, нельзя это так оставить, пойдут слухи, все узнают, нужно что-то делать, срочно, пока еще не поздно! Надо всех опередить. Нужно быть первым и самым хорошим в этой истории. Ну и Кирюшку, конечно, нужно спасать. Это же его сын все-таки, родной сын…
Андрей и сам не верит, что думает об этом, думает вот так запросто – как будто все сон, и происходят какие-то невозможные фантасмагорические вещи. Но ведь они происходят, и впрямь, наяву.
Нужно позвонить Оле, думает Андрей, и уже берет было трубку, но останавливается: «А что он ей скажет? Обвинит ее? На каком основании?». Нет, надо сначала внести на счет деньги за алименты, тогда он будет прав, тогда он ни при чем. Что б там ни было, он не при чем, это все Оля. Решительно не имеет мать права такое допустить. Вот Марина бы никогда, хоть ножом ее режь!
Марина глядит на него большими, молчаливыми, вымученными какими-то глазами. Она похудела, осунулась, будто все соки выпили. Ничего, Андрей тоже настрадался, скоро все кончится. Договор заключен, даже если на работе и узнают, что они ему скажут? Да ничего, не успеют, Андрей уже все поправит, все сделает. Если Оля не справилась, с ума сошла, сбрендила – то уж Андрей найдет выход.
Андрей останавливается, в ту же секунду как мышцы его обретают бездвижие, мир, державшийся только на центробежной силе его мыслей, рушится, как карточный домик. Раз – и нет его, привычного Андрею мира. Нет больше Оли – сердобольной и жертвенной, все выдерживающей и терпящей. Все, нет ее! Теперь на ее место пришла новая Оля, неизвестная. Нет больше Андрея, отца двух детей, которому без усилий, за счет двух женщин, получается быть хорошим. Нет больше Кирюшки – графы в паспорте, только так и присутствующего в Андреевой жизни сына. Теперь все надо строить заново, не так, как хочется, не так, как удобно и нравится. Теперь уж строить как должно и как придется.
Андрей решился – сам не верит, и все же решился! Андрей берет телефон и набирает номер. Ватными пальцами, промахиваясь по цифрам, стирая и вновь набирая, выводит он номер опеки.
