Читать книгу: «Мой дорогой Густав. Пьеса в двух действиях с эпилогом», страница 4

АДЕЛЬ. Ну нет, я так не согласна. Давай меня развлекай.

Густав на минуту отвлекается от полотна и смотрит на Адель.

ГУСТАВ. Ты сегодня выглядишь великолепно.

АДЕЛЬ (улыбаясь). Ну наконец-то, ничто так не радует женщину, как внезапная восторженная реплика по поводу её неземной красоты.

Можно задать глупый вопрос?

ГУСТАВ. Задавай. Глупых вопросов не бывает, бывают глупые ответы.

АДЕЛЬ. Почему ты так одет?

ГУСТАВ. Я хочу вообще работать без одежды или в лёгкой хлопковой рубашке. Или даже в набедренной повязке. Как первобытные люди, как туземцы. Они гораздо ближе к природе, чем мы. В Европе стыдятся своего тела. А это же самая естественная вещь на земле – нагота и сексуальность.

Пауза. Густав продолжает рисовать и тихо поёт.

Любовь свободна, век кочуя;

Законов всех она сильней;

Меня не любишь, но люблю я;

Так берегись любви моей.

АДЕЛЬ. Что ты там мурлыкаешь себе под нос?

ГУСТАВ. Так, ерунда. Это Бизе, «Кармен». Пожалуйста, не вертись, сиди прямо. Смотри вперёд, как будто тебя заворожил бесконечный горизонт. Вот так, отлично.

АДЕЛЬ. Я не могу сидеть спокойно, у меня не выходит.

ГУСТАВ. Прекрати так широко раскрывать глаза и подними подбородок. Теперь слегка улыбнись, чуть-чуть наклонив голову.

АДЕЛЬ (вздыхая). Эти художники, добившиеся успеха, делаются невыносимыми.

ГУСТАВ. Позировать – это такое же искусство, как писать картины. Учись ему. У нас ещё будет много сеансов впереди.

АДЕЛЬ. Как ты рисуешь, расскажи? Как это – писать картину?

ГУСТАВ (не отрываясь от холста). Я наношу на холст первый мазок, а после этого за дело берётся уже сам холст. Он выполняет не меньше половины работы. В каждом положенном мною мазке есть капля моей крови.

АДЕЛЬ. У тебя, наверное, сильно устают руки?

ГУСТАВ. Ноги устают гораздо больше рук. Вот я рисую твой портрет. Но я не рабски копирую тебя. Я улавливаю гармонию разнообразных впечатлений и перекладываю их на свой лад, согласно только своему воображению.

АДЕЛЬ. А твой стиль рисования. Как ты к нему пришёл?

ГУСТАВ. Когда я был молодым художником, один известный художник посмотрел на мои картины и дал мне пять рекомендаций, как их можно улучшить. Я учёл три из них, и картины действительно стали лучше. Но важнее всего стал для меня его совет – не следовать никаким его советам. Он сказал, что применять надо только то, что мне созвучно, и рисовать так, как я это представляю. И это стало для меня важным уроком. Вот и ответ на твой вопрос.

АДЕЛЬ. А знания? Они важны для художника?

ГУСТАВ. Конечно. Чтобы писать картины, надо хорошо разбираться в искусстве. Мы зубрили латынь и древнегреческий. Читали античную литературу, «Метаморфозы» Овидия, «Илиаду» Гомера, позднее Данте, Гёте. Учились декламировать стихи. Что-нибудь из Шиллера, Гейне, Рильке. Иначе нас бы не воспринимали всерьёз. Чтобы работать над картинами, надо постоянно учиться.

АДЕЛЬ. А, наверное, неплохо написал картину, расписал потолок в каком-нибудь соборе, получил хорошие деньги и можно годик отдохнуть.

ГУСТАВ (перестаёт рисовать, говорит возбуждённо). Расписать потолок?

Он подходит к книжному шкафу, достаёт рукопись и начинает читать вслух.

У меня уже сделалась подагра от этих мучений;

Я вечно согбен тут, скручен клубком,

Точно кот в Ломбардии;

Мой живот притиснут к подбородку;

Борода торчит в небеса;

Мозг раздавлен в своей коробке;

Грудь перекручена, словно у гарпии;

Кисть моя вечно где-то надо мной,

С неё постоянно капает краска

Так, что моё лицо стало липким полом,

Куда капают цветные капли;

Ляжки мои врезаются мне в брюхо,

Бедная моя задница тщится работать противовесом;

Всякое движение я делаю вслепую и наугад;

Кожа у меня свисает лоскутьями;

Позвоночник весь словно в узлах

Оттого, что вечно складывается сам в себя;

Я натянут, словно тетива сирийского лука;

Моя живопись мертва, заступись за меня, Джованни,

Защити мою честь;

Я не тот, кем должен быть,

Я никакой не художник.

Густав убирает рукопись в шкаф.

АДЕЛЬ. Что это? Кто это написал?

ГУСТАВ. Это письмо Микеланджело своему другу Джованни да Пистойе. Он написал его в тысяча пятьсот девятом году, когда расписывал свод Сикстинской капеллы в Ватикане. Вот он – труд художника. При росписи потолка Сикстинской капеллы Микеланджело нарисовал почти триста фигур. Титанический труд, продолжавшийся четыре года.

АДЕЛЬ (смущённо). Но бывают и лёгкие картины. Вот, например, натюрморты или пейзажи.

ГУСТАВ. Ах, пейзажная живопись. Имеется много профессиональных пейзажистов со специальным образованием. Мир вряд ли ждал меня, дилетанта в этой области.

АДЕЛЬ. А мне нравятся твои пейзажи, хоть ты этому и не обучался. Ты в них талантлив, твои пейзажи другие.

ГУСТАВ. Ах оставь, немного импрессионизма с добавкой символизма. Тут немного Мане, там немного Кнопфа. Я хаотично наворовал где только можно у других художников.

Густав гуляет по мастерской и возвращается к мольберту.

А ты знаешь, что мелкие детали на пейзажах имеют свой смысл? Голубь олицетворяет Святой Дух, лев – мужество, собака – верность, а кошка – хитрость и свободу нравов. А рыбалка или обезьянка на поводке – символы проституции.

АДЕЛЬ. Бедная обезьянка, она даже не знает, символом чего является.

Адель встаёт с кресла и садится на кушетку.

Я устала, давай сделаем перерыв. У тебя кофе есть?

ГУСТАВ. Это, пожалуй, единственное, что у меня есть в мастерской.

Густав встаёт и идёт готовить кофе.

АДЕЛЬ. Тебе надо познакомиться с каким-нибудь галеристом, чтобы он продавал твои картины.

ГУСТАВ (говорит из глубины комнаты). Я не люблю слово «галерист». Оно слишком напоминает мне слово «гитарист». Кроме того, при каждой галерее обычно есть свой ручной прикормленный эксперт или искусствовед. А двоим платить комиссионные я не могу.

Густав приносит две чашки кофе и садится рядышком с Адель на кушетку. Они пьют кофе. Пауза.

АДЕЛЬ (кокетливо). Скажи, а я красивая?

ГУСТАВ. Бог вашему лицу дал яркость красоты, смущающую взор, влекущую мечты.

АДЕЛЬ. Ах ты хитрый лжец. Впрочем, только счастье делает женщину красивой. А чтобы быть счастливой, надо быть любимой.

Она ставит чашку с кофе на маленький столик и садится Густаву на колени.

Хочешь меня?

ГУСТАВ (ставя свою чашку на пол). Конечно.

Он старается её обнять и поцеловать в губы. Адель отстраняет его от себя.

АДЕЛЬ. Но не получишь. Кажется, в контракте такого пункта нет. Продолжай писать картину.

Она встаёт с его колен, берёт со столика чашку с кофе и садится в своё кресло в расслабленной позе, закуривает сигарету. Густав выглядит расстроенным.

Скажи, а что, натюрморты тоже хранят в себе скрытые смыслы?

ГУСТАВ. Множество. Виноград обозначает плодородие, персики – плодовитость, лимоны – верность. Яблоки по Библии – соблазн, а инжир – скромность. Гранат – символ воскресения Христова.

АДЕЛЬ. А груша?

ГУСТАВ. Что груша?

АДЕЛЬ. Что символизирует?

ГУСТАВ. Груша – ничего.

АДЕЛЬ. Жаль, я их очень люблю.

ГУСТАВ. Натюрморт заставляет нас исследовать и переосмысливать те вещи, которые настолько нам знакомы, что мы перестаём их замечать. Мне нравятся натюрморты Поля Сезанна. Он их писал в любопытной манере, искажая законы перспективы. Например, столешница наклоняется под немыслимым углом, булочка одновременно показывается и сверху, и снизу. Яблоки грозятся вот-вот упасть на пол. Это гениальное решение. Ну всё, перерыв окончен. Продолжим работу.

Он встаёт с кушетки, ставит чашку с кофе на столик и встаёт за мольберт. Адель перестаёт курить и садится в кресле в нужную позу.

АДЕЛЬ. Ты никогда не рассказывал о своём детстве и юности. Расскажи.

ГУСТАВ. Я родился в очень бедной семье. Нас было семь детей и двое взрослых. И мы все жили в одной крошечной комнате. У меня в какой-то момент даже не было брюк, чтобы идти в школу. Бедность была беспросветной. А так как брюк не было, я сидел дома и начал рисовать. Денег на краску, конечно не хватало, поэтому рисовал карандашом на бумаге. Рисовал углём, кусочками кирпича, рисовал везде. Когда не было бумаги, часто перед домом на асфальте. Соседи были недовольны. Мы жили в ужасной бедности. Одно время на чердаке бывшего монастыря. Летом там была невыносимая жара, а зимой жуткая стужа. Есть было нечего, мать варила какую-то похлёбку, от которой меня тошнило. Но мы любили друг друга и раздавали поцелуи. В доме царила любовь. Не будь любви, наша жизнь превратилась бы в ад. Ведь без хлеба прожить можно, а без любви и поцелуев нет. Я всегда ненавидел бедность. Нужда делает человека мелочным, жадным, завистливым, калечит душу и заставляет видеть мир в уродливом свете.

АДЕЛЬ. Да, страдания не облагораживают, это удаётся только счастью. Я росла в другой атмосфере.

ГУСТАВ. Не сомневаюсь.

АДЕЛЬ. Интересно, какую картину может написать пятилетний ребёнок?

ГУСТАВ. Очень простую: солнце, трава, голубое небо и папа с мамой рядом. Мир кажется ему таким.

АДЕЛЬ. Скажи, почему ты не напишешь свой автопортрет?

ГУСТАВ. Я никогда не писал автопортретов. Моя собственная личность как объект творчества мне совершенно неинтересна. Меня интересуют другие, особенно женщины. Рыжие, черноволосые, блондинки, брюнетки. Их тела, настоящие, живые, мягкие, тёплые, дышащие, трепещущие. Ведь душу не пишут, пишут тело. И когда тело написано хорошо, то и душа будет проявляться в нём.

АДЕЛЬ. А почему Рубенс рисовал таких полных женщин?

ГУСТАВ. Мода была такая. Если дама полная, значит, во-первых, она здорова и может иметь много детей, которых выкормит без особых проблем. А во-вторых, она богата, раз может позволить себе есть много калорийной и дорогой еды. Кстати, обе супруги Рубенса – и Изабелла, и Елена – как раз обладали такими роскошными формами. И, между прочим, в первом браке художник имел троих детей, а во втором пятерых.

Адель поднимается с кресла и садится на кушетку. Она устала позировать.

АДЕЛЬ.У тебя очень душно в мастерской. Я, пожалуй, сниму блузку.

Адель снимает с себя блузку.

Расскажи мне какую-нибудь смешную историю.

ГУСТАВ. Как я тебе рассказывал на уроках рисования, мы раньше работали втроём: Франц Мач, мой брат Эрнест и я. И вот однажды мы получили заказ нарисовать галерею фамильных портретов предков Цоллернов и Гогенцоллернов для замка Пелеш в Карпатах. Надо было нарисовать десять портретов. Румынский король Кароль Первый прислал нам книгу шестнадцатого века с гравюрным изображением своих предков. Надо признать, что эти гравюры были в крайне плохом состоянии и весьма невыразительны. Да и вообще, если честно, эти предки были отнюдь не красавцами. Пришлось привлечь всё своё воображение, и одного предка я срисовал с Франца Мача, а второго с Эрнеста. Соответственно, Франц и Эрнест тоже срисовали с меня и с друг друга. Пару портретов мы просто придумали. Все предки получились просто красавцами. Король ничего не заметил и был очень доволен.

АДЕЛЬ (глядя нежно на Густава). Иди ко мне, садись рядышком.

Густав перестаёт писать портрет и садится рядом с Адель на кушетку. Адель кладёт ему голову на плечо.

Знаешь, о чём я только что подумала. Сейчас мода сбежать на летние месяцы в деревню от гнетущей духоты большого города. Было бы прекрасно провести несколько дней вместе в деревне. Представь себе, только ты и я, где-нибудь на озере, в тени деревьев. Ты с мольбертом на свежем воздухе пишешь пейзажи, я (пауза, она задумалась на несколько секунд) тоже буду что-нибудь делать, например, читать рядом с тобой книгу.

ГУСТАВ. Картинка, конечно, красивая, но ты ведь вроде замужем. Как ты уедешь из дома?

АДЕЛЬ. Фердинанд часто уезжает на свои сахарные заводы и неделями не бывает дома. Кроме того, я всегда чувствовала себя свободной, даже будучи замужем. А свобода для меня никогда не подразумевала верности.

ГУСТАВ. Учти, что эгоизм художника безграничен, ведь весь мир – объект его творчества. Я часто уделяю живописи гораздо больше внимания, чем живым людям.

АДЕЛЬ. Я и буду рядом с тобой и во всём тебя поддерживать. Хотя бы в эти несколько дней.

Она убирает голову с его плеча и прижимается к нему.

ГУСТАВ. Ну и потом, это небезопасно. Ты знаешь, что за мои картины меня предлагали судить, выслать из страны, даже кастрировать. Правда, для них я написал свою картину «Моим критикам». Весь передний план картины занимает роскошный женский зад (показывает его рукой). Интересно, что скажут венцы, когда увидят мои картины с мастурбирующими женщинами, лесбийскими парами, голыми мужчинами и женщинами во время полового акта. Меня, наверное, сразу растерзают на площади.

АДЕЛЬ. Это слишком радикально. Венцы должны постепенно привыкать к твоим картинам. (Мечтательно.) Ах, искусство…

Она встаёт, расставляет руки и смотрит в зал. Говорит с восторгом.

Мне кажется, сливаясь с произведением искусства, я ощущаю примерно то же, что испытывали святые, сливаясь с богом в своих молитвах. Созерцая картины, мы на миг преодолеваем то одиночество, на которое обречены в остальное время. Мы соединяемся с человечеством, со вселенной, с природой.

Она опускает руки.

Да, картинами следует наслаждаться в одиночестве, как любовной связью.

ГУСТАВ (подходит к Адель и обнимает её). Но любовью занимаются вдвоём, а не в одиночестве.

Он подхватывает Адель на руки и относит за ширму.

Слышны стоны и вздохи влюблённых.

Затемнение

Сцена 2

Мастерская Климта. Та же обстановка. Портрет Адель закрыт тканью. На кушетке спиной к залу сидит обнажённая модель и позирует Густаву. Густав стоит за мольбертом и пишет её. Он, как всегда, одет в свою льняную робу. Входит Феликс.

ГУСТАВ (недовольно, рассерженно). Зачем ты пришёл? Ты же знаешь, что я не люблю, когда ко мне приходят в мастерскую. Приходи в кафе «Тиволи». Я там завтракаю каждое утро, там и поговорим.

ФЕЛИКС. Не очень-то ты приветлив.

Он проходит вглубь мастерской, откидывает ткань и смотрит на портрет Адель. Он внимательно его разглядывает.

Это она, Адель?

ГУСТАВ. Да.

ФЕЛИКС. И сколько ты её уже пишешь?

ГУСТАВ. Почти 4 года. Адель часто болеет, и мне приходится делать большие перерывы в работе. Да и у меня были ещё заказы. Я некоторое время работал в Брюсселе, в доме Стокле. Но бросить писать портрет я не могу. Таков контракт.

ФЕЛИКС. Опять золото, похоже на православную икону. Как образ святой.

Феликс продолжает разглядывать картину. Он смеётся.

ГУСТАВ (с обидой). Почему ты смеёшься, тебе не нравится?

ФЕЛИКС (примирительно). Нравится, просто не совсем современно. Твои картины стали одинаковыми. Сплошные мадонны.

Густав обращается к натурщице.

ГУСТАВ. Я закончил, Берта. Можешь идти домой.

Берта накидывает тунику, кокетливо смотрит на мужчин и уходит.

Но так захотел заказчик, он утверждал эскизы.

Густав перестаёт работать и садится на кушетку. Феликс остаётся стоять у картины.

ФЕЛИКС. Заказчик Фердинанд Блох-Бауэр?

ГУСТАВ. Да.

ФЕЛИКС. Выглядит болезненно. Ты её изобразил уставшую от собственной респектабельности.

ГУСТАВ. Да, Адель больна, часто страдает от головной боли, бесконечно курит, очень худая, нервная. За эти годы я её хорошо изучил. Мне кажется, что она в вечных поисках умственного возбуждения.

ФЕЛИКС (продолжая рассматривать картину). Золотое кресло, оно буквально сливается с ней. Крайне абстрактно, за исключением лица и рук.

ГУСТАВ. Это влияние византийского искусства и мозаик Равенны.

ФЕЛИКС. А зачем этот ореол вокруг головы, почти до плеч.

ГУСТАВ. Это своего рода нимб, и он служит только для того, чтобы подчеркнуть голову, отделить её от заднего плана.

ФЕЛИКС. Лучше бы ты написал её с обнажённой грудью, как портрет Юдифь.

ГУСТАВ. Фердинанд бы не разрешил рисовать её с обнажённой грудью. Хотя для меня она, возможно, её бы обнажила.

Феликс отходит от картины и садится на кушетку к Густаву.

ФЕЛИКС. Может быть, тебе поменять свой стиль и отказаться от золота?

ГУСТАВ. Я-то могу. А что потом? Пройдёт два-три года, и появятся новые направления в живописи. Сейчас всё так быстро меняется. Я же не могу всё время приспосабливаться. Когда-нибудь о ценности искусства будут судить по трудности его создания. Я Климт, такой, как есть, таким и останусь. Надо быть верным себе, своему стилю. Я просто Климт.

ФЕЛИКС. Подожди немного, и венцы будут называть тебя «наш Климт». Истинный новатор опережает своё время как минимум на полвека.

ГУСТАВ. Сомневаюсь, венцы любят только мёртвых художников. Когда венцы начнут называть меня «наш Климт», это верный сигнал моей смерти как художника. Получается, что я больше не провоцирую, не шокирую, не вызываю разных мнений.

ФЕЛИКС. Будем утешать себя тем, что после кончины художника цены на его картины неминуемо взлетят вверх.

ГУСТАВ. Вот это точно. Выпьешь?

ФЕЛИКС. Охотно.

Густав идёт к шкафу и достаёт оттуда бутылку вина. Он наливает вино в два бокала и один передаёт Феликсу. Его настроение улучшилось.

ГУСТАВ. Знаешь, что интересно. Каждое воскресенье мы проводим для рабочих экскурсии в Сецессионе. Цена на входной билет снижена в три раза, плюс каждый получает бесплатный каталог. Но рабочие всё равно не приходят. Пролетариат не интересуется современным искусством.

ФЕЛИКС. И их можно понять. У рабочего всего один выходной в неделю – в воскресенье. И куда он пойдёт? Естественно, в трактир, а не в выставочный зал.

ГУСТАВ. Обидно. Моя теория преобразования общества через искусство терпит крах. Что ты сейчас пишешь?