Читать книгу: «След Кенгуру», страница 11

Учебный процесс убивал героя

Учебный процесс убивал героя. Обстоятельства складывались таким образом, что он все чаще погибал в бою и все более горючие слезы проливали боевые товарищи над его остывающим телом. И суеверия, кстати сказать, отпустили бойца, видимо, опять самой бабке понадобились – во дворе кто-то отчаянный прикормил черную кошку, и теперь она зловредно поджидала старую Кирсанову в самом узком месте двора, чтобы наверняка перебежать дорогу. Антон просто так, забавы ради, поведал бабуле, что доподлинно рассмотрел на пузе «небогоугодной» живности белое пятно, превращавшее кошку из вестника неудач в тварь вполне себе безобидную. Старушка октябренку поверила, на следующий день не сплюнула и крестом себя не осенила, как полагается, переступая через кошачий след. Сделав пару дюжин шагов, она поскользнулась, неудачно грохнулась и подвернула правую ногу так сильно, что пришлось вправлять и накладывать тугую повязку. Две недели она с Антоном не разговаривала. Сидела на кухне сычом, водрузив раздавшуюся вширь ногу на табуретку, и ворчала неразборчивое, но наверняка недоброе. Пришлось маме, Светлане Васильевне Кирсановой, использовать накопленные отгулы и еще добирать днями «за свой счет». Мысль о том, что Антон вдруг сам примется стирать, готовить и убирать, ее ужасала. Его тоже, даже больше.

На улицу «кубанку» Антон ни разу не выносил. Хотя. Один раз все- таки было, но ведь и искушение такое. Прямо фаустовское! Поди его преодолей. Важно, что все обошлось без потерь – имущественных и в живой силе, если рискнуть отнести к ней кожные покровы филейных частей тела. Казаки-разбойники в «кубанке» игрались совсем по-другому, буквально по- настоящему, и, что важно, впервые у Антона был неоспоримый повод оказаться на «правильной стороне», в числе казаков.

Надо признать обидное для старушки Кирсановой: болезненные прививки офицерским ремнем не больно-то укрепили иммунитет Антона к разнообразным соблазнам, Впрочем, это мог быть и банальный «статистический» сбой: болеют же некоторые ветрянкой и по два, даже по три раза! Так или иначе, но вполне можно было свести наказания к диетической дозе – раз в два месяц, или даже в четверть. Всем от этого могло бы лишь полегчать. В разной, понятное дело, степени: уж больно тяжелой была отцовская рука.

Иногда Антон мечтал стать безотцовщиной

Иногда Антон мечтал стать безотцовщиной, как некоторые мальчишки из школы, только понарошку, на денек – другой, просто попробовать, как это – жить без отца? Отца нет, а удочки, мотоцикл, фотоаппарат, портсигар, ружье охотничье и ремень с портупеей остались.

«А ремень зачем?» – удивлялся он собственным мыслям.

«Чтобы не наглел, чтобы помнил», – отвечал сам себе строго и. восхитительно самокритично. Будь в нем способность себе умиляться, уронил бы слезу, а возможно, и две. Но не тут-то было, вместо этого вспомнил про бабушку.

Если подумать, опасность перехода семейных вожжей в руки охочей до физических наказаний бабули с лихвой перекрывала все возможные преимущества, которые, под таким углом зрения и при ближайшем рассмотрении, представлялись уже сомнительными. По меньшей мере, не такими уж значительными и не очень явными. Мотоциклом Антон так и так управлял, и неплохо справлялся, правда, исключительно когда тот стоял возле дома. Распластывался на бензобаке так, что пробка в живот впивалась, и разбрасывал руки в орлином размахе, иначе до рукояток не доставал. Зато озвучивал «поездку» вдохновенно и убедительно, лучше любого всамделишного мотора. К ружью он относился серьезно, с почтением и опаской – отцовское воспитание. Помнил, что до первого собственного выстрела ему еще расти и расти, а до той поры даже к зачехленному оружию прикасаться не следует. Он, конечно же, был не прочь прикоснуться, но прошлой зимой отца одного из его приятелей искалечили на охоте – в поясницу заряд дроби всадили по неосторожности. Герман Антонович сказал – случайный выстрел, но впечатление осталось пугающее и одновременно гнетущее. К тому же у Антона был свой арсенал, которому иной оружейный барон позавидовал бы. Подумаешь, игрушечный. Все остальное – фотик, портсигар, что там еще? – мишура, не очень для жизни и обязательная. На что, скажите на милость, сгодится тот же портсигар, если нельзя плюхнуть его со стуком на парту и сказать завучу: «На, Ираида, закуривай, не таись!»

Антон видел однажды Ираиду Михайловну через стекло в недалекой от школы кафешке с сигаретой в руке и в компании лысого, дряблопузого химика, обожавшего слово «пикантно» и опыты с кислым запахом. Завуч засмущалась, поймав на себе взгляд мальчишки, и мигом, нервно, – а ученик замер, вылупился, смотрит во все глаза, ничего не упустит – сигарету отбросила, вроде как нет ее. Этот подмеченный, подаренный случаем чужой секретик был явно полезен, Антон это чувствовал, но, чистая душа, представления не имел, как им воспользоваться, где и к чему применить. С трудом одолел искушение раззвонить новость о грехопадении строжайшей из строжайших по всей школе, сохранил ее для себя, про запас, на всякий пожарный и в такой глубочайшей тайне, что даже своему лучшему другу Саньке – ни-ни. Хотя поделиться подмывало невероятно, даже прыщ на языке вскочил, и Антон приписал его собственной сдержанности. Потом надолго забыл об этой истории.

По мере взросления память будет от случая к случаю возвращать его к витринному стеклу той кафешки, побывавшей за минувшие годы и пельменной, и пирожковой, а на старости произведенной в шашлычные. Зачем? К примеру, чтобы рассеять сомнения в том, что учителя тоже люди, а раз так, то и ничто человеческое им не чуждо. Любовь, страдания и, увы, лицемерие. Ни один из школьных учителей не боролся с юными «дымодуями» так жестко и бескомпромиссно, как Ираида Михайловна, она же Выёбла.

На школьном выпускном, куда Антон заявится по старой памяти, будучи гостем, так распорядится судьба, и тоже выпускником, но уже другого учебного заведения, в другом городе, – завуч сама предложит ему за школой «Трезор» из початой пачки с расквартированными внутри спичками и боковинкой коробка – «чиркалкой»; только женщины способны на такое, наверное, от недостатка карманов.

– Ну, Кирсанов Антон, доблестный суворовец в штатском, угощайся. Теперь всем нам можно.

Но Антон к тому времени уже второй раз бросит курить, а про Выёблу узнает, что умерла ее мама и теперь отпала нужда скрываться, прятаться от нее и вечно хрустеть перед домом ненавистными кирпичиками «Холодка», от которого у Ираиды Михайловны случалась изжога. Мама ее, как выяснится, была тяжелым астматиком и больше всего на свете боялась таких же, наследственных, проблем у дочери. Знай она, что дочь курит, хоть и не часто, умерла бы, возможно, гораздо раньше. Антон всерьез подумает о том, что взрослая жизнь не такая уж легкая. Не такая трудная, как у детей и подростков, это понятно, но, скажем так: тоже очень и очень непростая. А еще он решит, что маму Выёблы, несмотря ни на что, жалко. Конечно, всех, кто умирает, надо жалеть, так учили, но эта дамочка, судя по всему, была с большим «прибабахом». Это словечко напомнит, как в пятом классе он задался вполне резонным вопросом – зачем Ираиду так назвали?

«По-нормальному, «Ирки» вполне бы хватило. Ирина Михайловна. – рассуждал пятиклассник Антон Кирсанов. – Вон, Иркиной матери из соседнего дома хватило же? Хватило. Нормальная вышла девчонка, компанейская, по деревьям как кошка лазит. Только изо рта у нее невкусно пахнет, но целоваться Восьмого марта можно с другими, подождать, пока ей цветок подарят, а свой подарить Агаповой. На дне рождения тоже отвертеться от целований можно: сказать, что десна нарывает, или про вирус, или дыхание задержать. Ираида же вся в мать получилась, с «прибабахом», недоразвитая какая-то, тощая. Бабушка про нее сказала: «За обои клопы затащить могут, но, видимо, не интересуются». Класс!» Вдобавок ко всем этим рассуждениям он решил развлечься и попробовал удлинить свое собственное имя, придумать на его основе новенькое, не менее заковыристое, чем Ираида. Метод избрал простой – сложение с прочими известными ему именами. Начал с Юры.

Антонюра вышел на первый взгляд благозвучным, на второй – каким- то дворняжьим, при третьем проявился амбарный душок и отзвук бесконечных деревенских бабьих перекличек. В селе, куда они раз выезжали на лето, днем тетки вот так же не умолкали ни на минуту. Отец сбежал оттуда на третий день, не выдержал. Антон же через неделю запросто распознавал по голосам соседок – Михалну, Никитишну, Петровну и невестку Петровны Катюху. О ней мать говорила «бедовая», и Антон все не знал, как предупредить Катюху о возможной беде. Так до возвращения в город и не придумал. К тому же отец называл свою мать Любаней, и новоявленное имя Антонюра показалось Антону слишком уж близко к бабушкиному, не Бог весть какое счастье. К слову, с точки зрения внука, баба Любаня вполне подходила под свое имя и тщательно мылась каждый день, при этом нещадно расходовала из колонки горячую воду. Колонка была одна на всех. На Антона кипятку еще худо-бедно хватало, а вот мама злилась и выговаривала Любане, в том числе за отца, который, возможно, и не догадывался, стоя под душем, что вода бывает горячей, потому что был, во- первых, закаленным мужчиной, а во-вторых – примерным сыном. Бабушка говорила маме в ответ, что это единственная радость, оставшаяся ей в жизни, то есть безбожно врала! В спальне бабули стоял сундук, в который Антону запрещалось лазать. Он и не лазал, потому что сундук запирался на ключ, и ничего другого не оставалось, как только принюхиваться к щели под крышкой. Пахло из сундука предупреждением «не лезь!» Так мальчишечье обоняние расшифровало полученный носом сигнал. Тем более чертовски захотелось хоть одним глазком глянуть, что там внутри, но ведь замок.

За Антонюрой последовал забористый Антонтоля, которого никак не получалось выговорить без запинки, поэтому он и трети раунда не продержался. Про Антоникиту творец решил, что звучит это имя складно, но длинновато, напоминая название для лекарства. Так сказал Шурка Фишман, а друг и сосед Санька решил, что больше похоже на средство для потравы мышей. Поскольку и сам Антон не восторгался своей творческой находчивостью, дружба выдержала испытание.

Дальше Антон не продвинулся, но все равно вполне мог собою гордиться. Я бы, наверное, находясь в зрелом возрасте и трезвом уме, завис на старте, да так бы там и остался, фантазии не хватило бы завестись. Что поделаешь, детство тоже имеет свои преимущества, причем много и разных. Только двух не хватает: детство не наступает и долго тянется. А старость наоборот.

Короче, поразмышлял Антон о временной безотцовщине, и отец, ни сном ни духом не ведавший о нависшей над его головой отставке, был по- тихому восстановлен в отцовских правах. Реабилитирован. Последним обстоятельством, сыгравшим Герману Антоновичу на руку, а в данном случае уместно даже сказать – решившим его отцовскую судьбу, было то, что ребят из неполных семей учителя и другие родители за глаза жалели, а Антону Кирсанову жалость претила.

Собачье чувство

– Собачье чувство эта ваша жалость. Претит. И вообще, запомните наконец, салабоны, что хороших чувств на букву «ж» не бывает, – с подначкой подучивали несмышленых, вроде Антона, «бывалые» парни из дворовой компании.

– А если жрать хочется? – задал вопрос самый мелкий из слушателей.

– Какой-то ты, чувак, неблагополучный, – сообщили ему. – Не жрать, а кушать. Ку-шать! Усвоил? И заруби себе на носу, жрут собаки.

Так мелкому был преподан урок родной речи, сопровожденный для лучшего усвоения смачной оплеухой. Он, скорее всего, в тот же миг пожалел, что рано покинул песочницу. Иначе с чего бы еще расплакался?

– Хавать… Хавать тоже можно, не только кушать, – смилостивились другие старшие над ревуном, и тот сразу успокоился. Ему понравилось. По глазам было видно – навсегда запомнил, что хавать тоже можно.

– Веришь? – задали ему контрольный вопрос.

Антон, нутром чувствуя, что это подвох, отвлек мелкого, окликнув по имени, и тот оглянулся, так и не кивнув.

– Во-от. А-а! Настоящий пацан, – похвалили мелкого «ветераны». – Не верь, не бойся и не проси! – одарили его еще одной мудростью, на этот раз подхваченной всеми без исключения учениками, но Антоном Кирсановым в первую очередь.

Если б он мог, то отнял бы эти слова у всех и у каждого, или выменял на что хочешь, и утащил бы домой, чтобы больше никто, нигде, никогда не произносил их вслух. Кроме него. Только так можно было наслаждаться единоличным знанием правил жизни. «Круто зацепило», оценил бы все тот же подростковый наставник, родись он тридцатью, примерно, годками позже. Потом наваждение отошло, как пятно от черешни на белой рубашке – не полностью, но если не присматриваться, то можно и не заметить.

Уже дома Антон, шепотом раз за разом повторяя услышанное, окончательно развеял придавившие его поначалу чары.

– Не проси. – произнес он.

«Это правильно, – подумал вслед. – Тем более, что и выходит фигово, особенно с бабушкой». Но поскольку взять что-либо без спросу он не мог, не рискуя быть пойманным и наказанным, то решил заменить чересчур размашистое и однозначное «не проси» на взвешенное «не выпрашивай», то есть по-своему угомонил задиристое правило. Его отчасти смутил ущерб, нанесенный поправкой ритму всей формулы, в первоначальном звучании наводившему на мысли о клятвах или заклинаниях. Но распространять обновленное изречение он не собирался, а для себя рассудил: «сойдет с ботиками». Так мама говорила о чулках, прохудившихся и заштопанных на носке или пятке.

«Один, два, максимум три. ну хорошо – четыре раза попросить можно. На пятый раз это будет уже выпрашиванием. А может, и не будет еще, если без нытья.» И Антон легко, в одно касание привел свою жизнь в соответствие к новообретенному правилу.

Насчет «не верить» и «не бояться» он тоже проникся, но не до такой степени. Не потому ли, что отец научил: «Не боится только дерево топора, да и то мы точно не знаем. Может, и убежало бы, не будь корней»? Впрочем, про веру он еще думал. Самую малость. Да и не про веру, а про собаку.

«Если бы у меня была настоящая немецкая овчарка, или даже восточно-европейская, но не колли, и была бы она мне верным другом, как все овчарки, то как бы я мог не верить, что она мне верный друг, если сам это знаю, и все знают? Выходит, что «не верь!» – это неправильно».

Сигарету Антон из протянутой Ираидой Михайловной пачки возьмет, заодно вытащит и спички, и «чиркалку», рассчитывая проявить галантность – и проявит. Сам тоже запалит табачок, но затягиваться не станет, просто будет стоять и пускать дым, изо всех стараясь казаться непринужденным, естественным. В самый разгар странного молчаливого перекура Выёблу окликнут из темноты, она выронит не докуренную и до половины сигарету и тут же прихлопнет ее подошвой. Антон и среагировать не успеет, хотя мог бы и напортачить, кабы бросился услужливо поднимать. В суворовском училище за такой «королевский бычок» запросто можно было разжиться сахаром или сухим компотом. Уходя, Ираида Михайловна небрежно кивнет Антону, прощаясь, и ему покажется, что завуч хихикнула. Но с таким же успехом это мог быть и всхлип. Он еще постоит, покрутит в пальцах забытую завучем «чиркалку», подумает, что неплохо было бы сохранить ее на память, но решит что глупости все это, сантименты, и выкинет. Другое бы дело – зажигалка.

Несмотря на восторг и удовольствие

Несмотря на восторг и удовольствие от игры в казаки-разбойники «по- настоящему», больше Антон «кубанкой» ни разу не рисковал. Он крепко- накрепко прописался среди «разбойников», рассудив, что хорошим людям они совсем не враги, раз уж сам Робин Гуд был разбойником. О том, что и бессарабский бандит Котовский Григорий Иванович думал примерно также, притом вряд ли слышал легенду о благородном обитателе Шервудского леса, Антон Кирсанов в те времена не знал, хотя в Котовского тоже играл.

«Фаза Котовского» наступала обычно в мае, когда всю пацанву стригли наголо перед отправкой в летний лагерь. Антоновы однокашники насаживали на макушки разномастные тюбетейки, не слетавшие даже при резком движении головой. Исследованием этого феномена они и занимались все напролет перемены. Антон был, наверное, единственным в классе, кто не стеснялся своего голого черепа с двумя шрамами от железной детской лопатки – след детсадовской схватки за чужое имущество, точнее – за право безраздельно владеть государственным, игрушечной машинкой с прицепом, собственностью детского сада. От лица государства выступил сосед Антона по спальне, бескомпромиссный крепыш, вооруженный миниатюрным шанцевым инструментом. На несчастье Антона, именно этот урок – не посягай на государственное! – оказался усвоен им крепче других, запомнился, но кто же знал, что вскоре все так переменится. В общем, от тюбетейки он отказывался категорически.

Вплоть до суворовского училища Антон предпочитал обходиться без головных уборов. Носил разве что зимой, когда термометр обрушивался в совсем уж глубокий минус. Во все прочие дни, как только дверь в квартиру захлопывалась за спиной, шапка перемещалась с головы в ранец. Главное, чтобы уши не успели «остекленеть», пока до школы домчишься. Перед школой – опять шапку на голову, иначе кто-нибудь из учителей или техничек заметит и «настучит» предкам. Морока, одним словом. А в суворовском так не забалуешь. Постойте-ка… Ну да, и в суворовском Антона тоже не обошли проблемы с головными уборами. Да еще какие проблемы! И как только я мог упустить такое? Вот же память… «Жопа, а не рассказчик», – сказала бы бабушка Кирсанова. «Жопа, а не офицер», – переадресовал бы я в отместку эту реплику ее внуку потому, что воспитан и испытываю к старости ограниченный пиетет. Совсем без ответа такой наскок оставить не получается – гордый, наверное.

Форменные безобразия

Форменные безобразия творились с непременным атрибутом курсантской формы, без которой честь отдавать нельзя, потому как… откуда ей, спрашивается, чести, взяться, если школьники – убогие салаги гражданские и засранцы – на голову разбили Доблестных суворовцев и с собой унесли их фуражки с алыми околышами в качестве боевых трофеев! Вот так – курсивной скороговоркой, потому что до слез обидно все это писать как положено, с расстановкой. А офицерам-воспитателям, им наплевать, что семеро против троих в форме, и что из бойцов никто не бежал, отступили в изобретенном по ходу боевом порядке, треугольником, отмахиваясь спина к спине, с двумя смятыми в кисель носами, одним надорванным ухом, вывихнутой кистью, почти не зрячие – глаза заплыли. Костяшки пальцев, локти, предплечья не в счет.

– Это что еще за позорище?! Что за вид?! Почему не по форме одеты?!

Это они, офицеры, о них, о суворовцах… А суворовцы-то, подранки наивные, думали, что они уже дома, среди своих…

Сами попробуйте пережить такую обиду, и чтобы ни слезинки в глазу.

Дело было на дальней московской окраине, в областном городе Калинине, сбросившем, как намокший ватник, большевистское прозвище и нынче известном под девичьим именем Тверь. Там и лупили суворовцев почем зря. Впрочем, случалось, и школьникам доставалось – мама не горюй! Общий счет, однако, никак не складывался в пользу суворовцев.

Потасовки с ними не считались для калининских школьников какой-то особой доблестью. Привычное дело. Именно что рутина. В таких сражениях славу не сыщешь, разве что фуражку форменную. Ну, еще репутацию подлатать, если случилось, что на другом каком поприще проштрафился. Не скажу, как именно складывались отношения молодых горожан с курсантами суворовского училища в послевоенные сороковые – пятидесятые, не интересовался, признаюсь, в голову не приходило попытать ветеранов, но во второй половине шестидесятых драки с «суриками» действительно стали явлением заурядным. Обычная забава, не хуже и не лучше любой другой. Как наведаться на танцы в клуб соседнего района, где тебя не ждут и не любят, точнее – сильно не любят, и вернуться домой «налегке» – без пары зубов. Это если к тамошним девчонкам не примазываться, а попросту засветиться… С девчонками выходило много хуже, зубы «на десерт» вышибали, «комплимент, за счет заведения», – как сейчас бы пошутили. А какие, спрашивается, танцульки без девчонок? Чем ныне часть мужиков бравирует, тогда ведь паскудством считалось. Так что без девчонок никак было не обойтись. Хорошо, если не один пришел, и в памяти более скромных, читай – не таких отчаянных дворовых приятелей, потому как на ногах остались стоять – сохранились понятия верности, взаимовыручки… То есть не бросят… Иначе менты неспешно подтянутся и оприходуют неопознанного – такой фарш из лица с фотографией в паспорте не сличишь – и полуживого, если очень везучий.

Помнится, шутил я про Калинин тех лет: чем на клубных танцульках в соседнем районе за девчонками приударять, проще было дома остаться и заглотить пару ложек крысиного яду, запивая тем, что под рукой. Или на сухую, если пить не хочется. Результат так на так выйдет, но все ж стены вокруг родные и, если нервы сдадут, опять же телефон под рукой. Ноль три. Шутить шутил, но самому, увы, нос четырежды перебили и в нижней челюсти сплошь скобы. Спасибо, в аэропортах не звенят. А тогда счастлив был, как же – судьбу встретил, женился. Пацан сопливый. Знать бы наперед, как недолог и обременителен будет тот брак. В одном старорежимном патриотическом фильме, точнее не скажу, то ли матрос, то ли шахтер рвет на себе то ли тельняшку, то ли спецовку: «За что страдали?!» Это про мой нос и мою челюсть. Это про меня. Это вообще я! Хотя ни матросом, ни шахтером побывать не довелось. Для флота и горного дела – это к лучшему.

Отнимать у суворовцев казенное имущество – фуражки – придумали, я так разумею, мальчишки из школы номер шесть, из «шестой спец», как ее с пиететом величали калининцы за «углубленное» изучение английского языка, буквально с четвертого класса. Или со второго? Даром, что привилегированная, можно сказать, единственная на весь город. Живой огород из заслуженных учителей и начальственных отпрысков, авангард педагогической науки в масштабах областного центра. По части всевозможных каверз, придумок, огульно и, признаем, не всегда заслуженно аттестованных местной милицией как хулиганские, школа также опережала всех прочих конкурентов, или как минимум не отставала, ноздря в ноздрю шли. Этими «достижениями и успехами», которые принято называть сомнительными, мальчишки из «шестой спец» гордились не меньше, чем призерами олимпиад и медалистами, коих тоже хватало – три, или даже четыре мраморные доски, встречавшие школьников в холле, были сверху донизу расписаны золотом и серебром; когда-то ведь были и серебряные медали. Кстати, золото на именах медалистов было светлым, будто подвыгоревшим, и разительно отличалось от червонного, каким были выписаны имена выпускников, погибших на фронтах Великой Отечественной, что, конечно же, было правильно. А может быть, это Антону Кирсанову пришло в голову, что отданную жизнь неверно приравнивать к успехам в учебе даже близко, пусть цветом, и он сам додумал различия? Что ж, я отлично его понимаю.

Добавить к этим тяжеленным доскам еще хотя бы одну – и стены школы могли бы не выдержать, рисковали сложиться, как карточный домик. В этой перспективе снижение успеваемости было не просто оправданно, а прямо-таки необходимо. Но что поделать с инертностью учительского мышления. Оно-то и не позволяло педагогическому коллективу распознать очевидную пользу от падения интереса к наукам и, наоборот, буйного, очень точное слово, роста внеклассной активности. За этой казенщиной – «активность внеклассная» – и скрывались проделки и выходки школьников. Учителя в «шестой спец» были по большей части людьми скучными, приземленными, без фантазии. По одним учебникам жили, по другим – учили жизни других. Разве что двое не подкачали, и еще четверо, примкнувшие к первым двум: учителя труда, физкультуры, рисования, завхоз и два сменных сторожа. Любо-дорого вспомнить, какие новаторские идеи посещали эти смелые головы! С другой стороны, резаться в карты с детьми на деньги для завтраков. Право, не знаю. Ведь сущие копейки выдавали родители на завтраки: гривенники, максимум пятнарики. При этом не голодал никто, а значит – детки отыгрывались. Славная была школа.