Читать книгу: «Один день после конца света», страница 6
– Вот, смотрите! Вот оно, доказательство! – А еще…
Скрипнула дверь и в Красный уголок снова заглянул вахтенный. Он молча осмотрел замерший в ожидании зал и мрачно сообщил:
– Товарищ Правый Капитан! Плохие новости – охотники не вернулись.
9
Щукин раздраженно хлопнул люком, отчего звуковая волна, пометавшись на небольшой затененной площадке, дробясь и отражаясь тысячекратным эхо, ушла куда-то вверх, к невидимому выходу.
– Ну что, дядя Боря, пошли? – щурился Щукин на мерцающий огонек, пляшущий в углублении шлема.
Ничего не ответив, Широков двинулся вверх. Чуть ли не ежедневно совершая это восхождение, он, казалось, успел привыкнуть и к темноте, и к неровной плоскости ступеней, и к такому знакомому, может лишь чуть острее здесь, наверху, ледяному холоду. Восемь пролетов. Всего лишь восемь неровных, разбитых и растрескавшихся от времени и тысячи его, именно его шагов, пролетов. Теперь же было сложно поверить, что этот подъем будет последним. Казалось, что ничего не изменилось, ничего нового в этом привычном замороженном мире измениться просто не может. Тем более вот так вот сразу, ведь еще сегодня утром он и представить себе не мог, что эта застывшая вселенная может так круто в одночасье измениться.
– Отдохнем, – выдохнул Щукин, одним движением скидывая автомат прямо ему под ноги.
Широков покосился на оружие, но, как будто о чем-то вспомнив, спокойно уселся на выдолбленную в массиве льда лавку. Кажется, именно эту он и обрабатывал много лет назад напрочь проржавевшим тупым долотом. Или это было пролетом выше? И ведь не вспомнить уже.
– А что, дядя Боря, тяжело умирать? – спросил вдруг Щукин, тяжело дыша тем не менее сворачивая ловкими пальцами тоненькую папироску, из того, что ребята из хозяйственной части постановили считать табаком.
– Жить тяжело, – отозвался, подумав, Борис. – А умирать легко.
– Это как так? – удивился Щукин, уже затягиваясь папиросой, ярким красным огоньком расположившейся на его ладонях. Широкову он, конечно, ничего не предложил. Ну ладно.
– А вот так, – спокойно ответил Широков. Ты-то вот и не знаешь, что тебя ждет и чем же это все закончится. Для тебя лично, конечно. А мне-то уже все известно.
– Ха! Да ничего тебе еще не известно! – весело возразил Щукин. – Вот сейчас только перед выходом мне сказали – охотники за нами идут! Велено наверху подождать.
– Вот дурак, – усмехнулся Борис.
– Кто дурак?! – тут же взвился Щукин.
– Да вот ты и есть. Ты что же думаешь, они тебе на помощь, что ли идут? Или меня что ли, исповедовать? Они же, дурья твоя башка, идут, чтобы мишке сегодня меню из двух блюд приготовить. Чтобы он уж наверняка на обед зашел. А ты что же, и не понял ничего? – насмешливо поинтересовался Борис.
Вранье, конечно. Но кто же будет обвинять идущего на смерть в сущности безобидной и мелочной мести? Ведь закурить-то мог и предложить, сволочь белобрысая.
С удовольствием отметив, что глаза у сволочи беспокойно забегали, Борис поднялся сам.
– Пошли.
– На тот свет торопишься дядь Боря… – ухмыльнулся Щукин. Но тоже поднялся, и, демонстративно качнув стволом, кивнул в сторону уходящей в сторону угольно-черного провала лестницы.
– Шагай, давай.
И снова, шаг за шагом, в темноте, которую карбидка на шлеме не то чтобы разгоняла, а скорее подчеркивала. Мимо надтреснутой четвертой ступени, на которую он несколько лет назад уронил сумку с инструментами. Вот так вот трещина и осталась. Вот что за чушь лезет в голову? Говорят же, что вся жизнь перед глазами в такие минуты проходит. А тут ерунда какая-то, а не жизнь.
– Слышь, дядь Борь, а у тебя какой размер? – спросил вдруг сопящий сзади Щукин.
Широков недоуменно оглянулся и обнаружил, что тот с каким-то неизвестным ему ранее противным и липким интересом рассматривает его ботинки.
– Сорок пятый. Тебе не подойдет.
– Ниче, – осклабился Щукин. – Мне не подойдет, так кому другому пригодится. Опять же, завсегда сменять можно.
– Совесть бы ты себе выменял на них, что ли, – вздохнул Борис.
Щукин довольно рассмеялся.
– Эх, дядя Боря, ты меня сейчас не учи уже лучше. А то ведь прямо сейчас можешь наверх босиком отправиться. Не надо лучше.
– Тебя научишь… – проворчал Борис, уже взбираясь на вторую площадку. – Салага… Ты что же думаешь, если тебе автомат без патронов доверили, так ты уж и Бога за бороду поймал?
Глаза Щукина сузились и он, уже едва сдерживаясь, процедил: – Хочешь проверить? Хочешь проверить, сколько там патронов? Хочешь, гад?
Он уже почти кричал дрожащим от бешенства голосом и сжимая автомат побелевшими от напряжения пальцами.
– Ладно, ладно, – выставил ладони перед собой Борис. – Не нужно. Я иду уже. Успокойся.
Добравшись до второго пролета они, не сговариваясь, уселись на лавку. Раньше, когда зверья было еще много, все лавки на пролетах были устланы сшитыми вместе обрывками кожи, что не пошла на теплую одежду. Черными, лоснящимися лоскутам медвежьей, тонкими и серыми нерпы. Но давно уже и эти признаки минимального комфорта растащили охотники, поэтому сидеть приходилось на голом льду. Борис попытался тогда еще пожаловаться дежурному, на что получил исчерпывающий ответ, мол нечего рассиживаться – марш наверх, вот и согреешься. Ему то что, он наверх-то и не выходит почти. А ему чуть не каждый день ходить… Или уже не ходить?
– Так что, привал? Ждем твоих архаровцев?
– Кого, кого? – переспросил Щукин, не понимая.
– Архаровцев. Когда-то давно так полицейских называли. В прошлом веке еще. Ну и разбойников, заодно.
– А, – безразлично отозвался Щукин, присаживаясь на ледяную лавку. И добавил, подумав: – А вообще я ментов не люблю. Они-то вот и есть самые разбойники.
Широков хмыкнул, но развивать тему не стал.
– Летать-то ты теперь будешь?
– А то, кто ж? – ответил довольный Щукин. – Мне уже товарищ Правый капитан лично обещал. Если все сделаем правильно и доверие оправдаем.
– А что – правильно? Что сделаете-то?
– Эх, дядя Боря… Лучше бы тебе не знать, ей-богу.
Помолчали.
Борис почувствовал, как где-то глубоко внутри ворочается, просыпаясь, первобытный животный страх. Страх не за свою жизнь, которая по правде говоря, и так ничего не стоила. Это был просто физически невыносимый, примитивный страх за свою шкуру – страх смерти, заставлявший его далеких, покрытых шерстью предков даже в самой, казалось бы, безнадежной ситуации оглядываться вокруг в поисках камня потяжелее. Широков машинально оглянулся – камней поблизости не было. Поблизости были только осточертевшие узоры из замерзшей воды, которые сейчас, впрочем, казались родными и уютными, знакомыми стенами родного дома.
Он украдкой взглянул на Щукина. Ну да, наверное, если сделать это неожиданно, то он сможет выдернуть автомат и даже, возможно, успеть двинуть ему этим автоматом. Возможно, потому что Щукин, хоть и тощий как щепка, но все же моложе его почти на десяток лет. И выше его, и руки у него длиннее. Но пусть. Ну а дальше-то что? Следом идут охотники, их будет несколько человек, возможно трое. Снизу охотники, сверху снежная и бесконечная как вселенная мертвая пустыня. Хотя нет, не такая уж и мертвая – теперь там где-то бродит медведь. Который наверняка еще более голодный чем он сам.
– Пошли, – сказал вдруг Щукин, поднимаясь. – Вперед.
“Почувствовал он, что ли”, – подумал Борис, медленно вставая. До третьего пролета, а он самый длинный, мы доберемся за шесть, семь минут. Всего пролетов восемь. Значит на все про все остается около получаса, не считая остановок для отдыха. Значит нужно отдыхать. Долго. Так долго, как это только возможно. Но не слишком долго, потому что скоро выйдут охотники. Но здесь они с ним ничего не сделают – дураков тащить его тело наверх наверняка нет. Чёрт, есть у него все-таки патроны или нет?
Он медленно побрел вверх, считая шаги между ударами сердца и стараясь, чтобы паузы эти были больше. И почувствовал вдруг, как липкий, парализующий страх постепенно уходит, уступая место простой человеческой злости. Да что он им, корова, что ли? Идти вот так, собственными ногами на убой… Унизительно как-то. Вот здесь сейчас сесть, прямо на ступени, и пусть делают с ним, что хотят! Во всех патриотических фильмах, которые в обязательном порядке крутили каждую вторую пятницу в Государевой комнате, его всегда удивляло – как так, что заключенные, будь то враги или же наоборот, наши герои, но все как один под конвоем идут смирно, организовано, заложив руки за спину. Никто не протестует и не возмущается, никто не бросается на конвоиров и не пытается бороться. И вдруг понял. Это же просто время. Еще одни шаг. И еще. На один шаг больше жизни. На одну ступеньку. На один лестничный пролет.
– У-ФФ-Ф, – Щукин обогнал его и первым плюхнулся на такую же, может чуть шире, ледяную лавку третьего пролета. Ту самую, с колоннами. Он снова стал сворачивать себе самокрутку, а Широков, уже собравшийся было делать ему внушение из-за этой дурацкой привычки, прикусил язык. Больше жизни, еще больше – пусть даже на одну сигарету.
Ему уже совсем не было страшно. В конце концов, ну что это за жизнь? Сколько они еще просидят в этой провонявшей человеческим потом железной бочке, застрявшей здесь как муха в янтаре? Еще пять лет, десять? Ждать, когда встанет реактор и медленно умирать от холода, или, когда переведутся последние куры, погибнуть от голода? А что начнется на лодке, когда наступит настоящих голод, так об этом и вовсе лучше не думать. Надо полагать, на этот случай и у капитана, и, в первую очередь у охотников уже готов какой-нибудь кризисный план. И вряд ли в этом плане есть место, таким как он. А если это место и будет, то лучше уж действительно не дожить до этого момента. Ему нет места за этим столом. Разве что на столе, в виде главного блюда.
– Что приуныл, дядь Боря? – спросил Щукин, раскуривая свою самокрутку. – Не дрейфь, все там будем.
– Это где?
– Ну как – где. Известно. На том свете, товарищ бывший связист.
– А что, ты думаешь, он есть? – поинтересовался Широков.
– Скоро узнаешь, – засмеялся Щукин.
Он вообще был сегодня необычайно весел. Пожалуй, таким Борис и не видел никогда этого щуплого, мосластого паренька. Ну да чему здесь удивляться – небось давно уже спит и видит, как бы на его место сесть. Не зря же в помощники напросился. А может и специально его капитан подослал, с него станется. С капитаном у него давно уже как-то не складывается. С самого начала, если честно. С того самого начала, когда Михалыч застрелился, да вот табельный его так в сейфе закрытом и нашли. Но сказано же – застрелился. Расследование, проведенное лично товарищем политруком доказывало это очень убедительно. И еще, конечно, охотники были очень убедительны. Как-то потом никто уж и не спрашивал, не до этого было. Застрелился и застрелился.
Мелкая ледяная крошка впивалась в потрепанные, давно протертые подошвы ботинок. Идти было неприятно. И все же, впереди еще было несколько пролетов.
Борис и не заметил, что они уже снова идут, размеренно переставляя ноги на неровных, разновысоких ступенях. Их вырубали постепенно, по мере того, как слежавшийся, утрамбованный снег покрывал поверхность. И постепенно поверхность превращалась в подземелье, а они поливали её водой, формируя лестницу. На это уходило уйма времени, но времени у них оказалось предостаточно. Вот и сейчас казалось, что время еще есть, что идти еще долго, что лестница бесконечная. Но вот уже впереди и сверху появился сначала слабый, но потом все более явный свет, с каким-то мягким, апельсиновым отливом. Закат.
Они подошли к самой двери и Щукин, который давая отдых рукам, нес автомат по-драгунски, повесив на шею, сейчас перебросил его через плечо.
– Ну что, дядя Боря, – сказал он, улыбаясь. – Пришли.
Он потянул на себя дверь и вышел наружу. Точнее попытался это сделать – как только его голова оказалась за дверью, мимо нее пронеслась невнятная тень и тело его дернулось, как от электрического удара. Ничего не понимающий Широков хотел подойти поближе, но тут послышался такой страшный грохот, как будто где-то совсем рядом волокли тяжеленный железный шкаф по такому же, гулко дребезжащему полу. И тут же в проеме полуоткрытой двери показалась громадная и белая, с пятью острыми, загнутыми крюками когтями лапа. Лапа по-хозяйски сгребла Щукина и рывком вытащила его наружу. Широков, оцепенев, замер у стены. Когда он снова смог дышать, то услышал, как где-то неподалеку скрипит снег. Звук становился все тише и он понял, что медведь уходит. Но все стоял и стоял, стараясь ни шевелиться, ни дышать, и даже, по возможности, не пахнуть.
Первое, что он увидел, отлепившись, наконец, от стены, это лежащий прямо перед ним автомат. Борис тупо уставился на него, еще не до конца понимая, что же произошло. Потом осторожно, шажками, подобрался к выходу и, поглядывая по сторонам, выглянул наружу. Справа от выхода он увидел на снегу какую-то спутанную мочалку, из-под которой по подмерзшему за день снегу расплывалась небольшое алое пятно. Чуть поодаль лежала знакомая линялая шапка Щукина, а широкая, как автострада, вся в красных пятнах перепаханного снега полоса не оставляла сомнений в судьбе её владельца. Щукина больше нет.
Борис осмотрелся. Следов медведя нигде не было видно, и только покрутившись у входа он обнаружил их сверху, прямо над входом. Ну конечно. Это же лунка.
Он вернулся внутрь и подобрал с пола автомат. Снял магазин – пусто. Оттянул на себя затвор и из него тут же вылетел один единственные патрон, звонко покатившись по замороженному полу. Он подобрал его, сунул в карман, и, прихватив автомат, снова вышел наружу. Нужно было думать, и думать быстро. Присмотревшись, он вдруг понял, что это за мочалка. Первым ударом медведь снял с него скальп, возможно, с частью черепа. Это значит, что несколько дней, возможно неделю медведь будет сыт, пока снова не придет к знакомой лунке, где водятся такие глупые нерпы. У него есть один патрон. И автомат. А снизу, наверное, уже поднимаются охотники.
Широков последний раз оглядел провал входа, красную полосу, теряющуюся в быстро наступающих сумерках и решился. Он снял шапку и, взяв взамен откатившеюся в сторону ушанку Щукина, подсунул свою прямо под лежащий на снегу скальп. Бросив взгляд на заходящее солнце, он повернулся на юго-запад, стараясь определить азимут в 206 градусов.
– Во цай джёли, вашу мать, – буркнул Борис и, натянув пониже маловатую ему ушанку Щукина, тронулся в путь.
