Читать книгу: «Честная книга», страница 4

Следующей была Жанна. В первые несколько дней я боялся её. Я что, вытеснил из себя женщину? Откуда она взялась? Неужели я гомосек? Это было неприятно. Я переключался в неё и пытался понять, из чего она сделана. Потом понял – из ощущений. В детстве папа часто бил меня. То ли для удобства, то ли для убедительности он использовал ремень. Иногда так увлекался, что в местах ударов проступала кровь. Я помню обиду и страх, но не помню боли. Помню его красное лицо. Помню, как вжимался в угол, а ремень продолжал хлестать по плечам, рукам и голове. Но боли не было. Судя по всему, в какой-то момент сработал инстинкт самосохранения и я полностью отключил ощущения. Я просто вытеснил их. Из них психика собрала Жанну. Гомосятина была ни при чем.

Я понял, почему никогда не боялся боли. Почему никогда не замечал, что порезал палец, натер ногу или обгорел на солнце. Я только видел – кровь, припухлость или волдыри. Когда я смотрел, мне было больно. Когда отворачивался, боль исчезала. Я никогда не любил массаж. Я просто не чувствовал того, что не видел.

Это было удивительное время. Каждый день, иногда несколько раз в день я открывал что-то новое. Я знакомился с ними и узнавал себя. Я увидел девочку Машу. Ей было лет 5, и у неё были смешные хвостики. Она была абсолютно счастлива. Всё время улыбалась и смеялась. Её глаза искрились от радости и удовольствия. Когда я переключался в неё, я чувствовал себя в крошечном теле, расположенном внутри моего. И много свободного места вокруг. Я никогда не проявлял эмоций. Как-то раз один парень пошутил, что я мог бы играть Джейсона Стэйтема – у меня было такое же всегда одинаковое выражение лица. Давным-давно, в глубоком детстве я надел эту маску, вытеснив все проявления чувств и эмоций. Психика собрала из них Машу.

Все, кто был в комнате, оказались родными. Там был Григорий – крепкий седоватый мужик за 50. Он очень грустил и не мог разговаривать. Тогда я не знал, почему. Мы познакомились с силовиком. Он был вполне адекватным и совершенно не страшным. В нём было много мужского. Еще там был Фёдор – немолодой улыбчивый мужчина с морщинками вокруг добрых глаз, который целиком состоял из эмпатии. С ним хотелось разговаривать. Но разговаривать я не мог. Я мог увидеть вытесненную личность. Мог переключиться в неё. Мог задать вопросы. Но они не отвечали. Иногда ответы приходили сами, возникая в сознании из ниоткуда. Но такое случалось редко.

Мы встретились с Андреем. Он показал способ общения. Каждый раз, когда я старался переключиться, по спине пробегали спазмы. Я начинал вздрагивать – сначала чуть-чуть, а потом всё сильнее и сильнее. В момент переключения спазмы прекращались. Оказалось, что если задать ребятам вопрос, они могут ответить. Если в ответ ничего не происходило, это означало «нет». А если спина дергалась – это означало «да». Всё стало проще и понятней.

К тому моменту у меня по-прежнему оставалась проблема с желаниями. Я совершенно не понимал, чего и когда хочу. Я испытывал дикий голод, поэтому много ел и толстел. Позже я понял, что при этом я не хотел есть. Просто ко мне возвращалась чувствительность. Жанна переехала, и я начинал ощущать своё тело. Где-то внутри, ниже живота, была бездна. Огромная темная зияющая пустота. В детстве там находилось всё то, что я вытеснил. Но сейчас там было пусто. Долгие годы я заполнял пустоту алкоголем. А теперь алкоголь был не нужен. И я усиленно старался заполнить пропасть едой. Какое-то время помогало.

Я быстро сообразил, что могу задавать ребятам вопросы о своих желаниях. Вернее, о наших. Я так и спрашивал: ребята, а мы хотим сегодня поехать на речку? Спина дергалась, и я ехал. Или спрашивал: парни, а мы хотим съездить в офис? Глухая тишина в ответ говорила о том, что лучше поискать другое занятие. Всё сильно упростилось. Я стал меньше метаться. Ощущение тревоги ушло. Пару месяцев я был почти счастлив. Потом всё закончилось.

XVI. Круги

В каком-то смысле я всю жизнь ходил по кругу. Из-за астматического компонента меня отдали в детский сад с бассейном. В первом классе отвели в секцию. И до тринадцати лет я плавал. Потом был баскетбол и гири. На первом курсе я совсем забросил спорт.

Когда мне исполнилось 30, я весил 110. Случайно мне в руки попала книжка о похудении. За 9 месяцев я сбросил 32 килограмма. Я был таким худым, что когда выходил из машины, позвонки с хрустом уезжали куда-то в сторону. Врач сказал, что нужен бассейн. Я снова плавал и соблюдал диету. Это длилось несколько лет. Я набрал килограмм 8 мышечной массы и думал, что всё хорошо. Оказалось, это была ошибка. Хоть и полезная.

Всё это время я подавлял желание есть. Ел только то, что позволяла диета. Конечно, это вело к срывам. Раз в несколько недель я шел в магазин, покупал и ел всё, что хотелось, и потом страшно винил себя за это. В общем, делал всё то же, что с алкоголем. Интервалы между срывами были меньше, а всё остальное совпадало.

Потом мы начали заниматься с Андреем. Первым делом он запретил мне запреты. Я должен был научиться делать то, что хотел. Я попробовал. Начал, конечно, с еды. Снова набрал 10 килограммов. Потом сбросил их за 2 месяца. Когда начал знакомиться с ребятами в комнате, опять стал есть много. Набрал всё, что сбросил. Страшно нервничал из-за этого. Оказалось, что зря. Всё было взаимосвязано. Я просто находился не в той точке круга.

Мне никак не удавалось избавиться от запретов. Сценарий всегда был тем же. Я что-то себе разрешал, делал, пугался и запрещал обратно. Иногда, как и с алкоголем, приходилось устранять последствия. Это было глупо, но по-другому не получалось. Что-то мешало, и я никак не мог понять, что именно.

Я очень переживал по поводу алкоголя. Я начал заниматься с Андреем, чтобы перестать пить. А в результате стал пить чаще и больше. Однажды я смирился и перестал сопротивляться. Несколько месяцев пил столько, сколько было нужно. Это было нелегко. В конце концов, я стал воспринимать алкоголь как временно необходимое, но полезное зло. Примерно как отбойный молоток, который стучит, тарахтит и мешает жить, но в конечном счете помогает добраться до сути. Я очень хотел сдать в утиль этот чертов молоток.

В детстве папа брал меня на охоту и рыбалку. Тогда мне было всё равно. А в последние годы я много раз лежал на берегу реки и слышал, как плещется рыба. Однажды мне надоело. Я купил удочку. И внезапно увлекся рыбалкой. Очередной круг замкнулся.

Меня совершенно не привлекало тупое сидение на берегу. Мне нравилось искать хищника. Вставать до рассвета и проходить десятки километров, чтобы увидеть в эхолоте крошечную стайку судака. Учитывать и сопоставлять сотню разных факторов, чтобы подобрать верную снасть и приманку. В этом было что-то мужское и первобытное.

Как-то раз ближе к обеду я поднимался по реке. До лагеря оставалось километров сорок. Берега были покрыты густыми зелеными зарослями, из которых кое-где торчали ослепительно белые пятна меловых холмов. Вода за кормой проносилась мощным потоком и сверкала мелкими брызгами в лучах солнца. Было очень жарко и безветренно. Встречный поток воздуха старался сорвать с головы кепку, а впереди расстилалась неподвижная, как зеркало, гладь реки. Мне было хорошо. Я ничего не поймал, но это не имело значения. Внезапно я ощутил, что счастлив. И почти сразу понял, почему. Всё вокруг было настоящим и кристально честным. И я был таким же. Я был собой. Возможно, впервые за многие годы я чувствовал себя таким, каким был внутри. Река, солнце, небо, облака, трава и деревья. Орел, кружащий высоко в небе. Они не умели притворяться. И я среди них тоже не мог. Я каждой клеточкой своего тела ощущал себя среди них. Я был частью всего этого. Но был собой как никогда раньше. Это было удивительно.

Потом я много раз возвращался, чтобы не потерять то ощущение. Постепенно научился его сохранять. Нашел еще один фрагмент себя. Но что-то важное всё равно ускользало.

XVII. Погружение

Сначала исчезла комната. Потом я перестал видеть ребят. Очень скоро они совсем перестали отвечать. Я был растерян. Я не понимал, что случилось. Объяснений могло быть два. Либо все вытесненные личности каким-то волшебным образом переехали и объединились с основной. Либо я их чем-то обидел, и они просто выгнали меня из комнаты.

Первый вариант мне нравился больше. Но я в него не верил. Я упустил какой-то важный фрагмент, без которого пазл не складывался. Возможно, это был не фрагмент, а процесс. Видимо, я чего-то не сделал. Или сделал, но не так. Я не знал. Я просто чувствовал – чего-то здесь не хватает.

У меня не получалось ни до кого достучаться. Я снова не мог принимать решения и понимать, чего хочу. Было обидно и теперь уже непривычно. Пришлось вернуться на полгода назад и погрузиться в изучение механизма.

Мне было известно, что, начиная с глубокого детства, я подавлял и вытеснял чувства, эмоции, реакции и желания, которые либо меня пугали, либо не одобрялись окружением. Если совсем упрощать – я блокировал и вытеснял любые фрагменты, которые считал опасными.

Но я не мог их полностью уничтожить. Я просто забывал о них. Судя по всему, они были так устроены, что существовать могли только в составе личности. Поэтому, чтобы полностью их не утратить, психика создавала новые личности. Что-то вроде самых дальних полок в шкафу, куда складывают не очень нужные и не часто используемые вещи.

Всё это неплохо работало до момента, когда я сталкивался с ситуацией, требовавшей участия вытесненного фрагмента. Поступивший сигнал привычно бежал к нужному специалисту, но его на месте не было. На окошке висела пыльная и поросшая мхом табличка «отошел на 15 минут». Приходилось вмешиваться психике и подсовывать какой-то другой элемент или реакцию. Сарказм вместо искренности, иронию вместо улыбки, каменное лицо вместо слез. Это работало, но, судя по всему, порождало напряжение в системе. По мере роста количества ситуаций, напряжение тоже росло. Котёл бурлил, шипел и мог взорваться в любую минуту. Тогда в действие вступал алкоголь. Где-то сбоку открывался краник, и из него под огромным давлением выскакивало несколько вытесненных личностей. Какое-то время они резвились в свое удовольствие. Напряжение в котле падало, ребята возвращались домой и всё начиналось сначала.

Это было просто, понятно и полностью совпадало с маркерами в моем списке. Повышение напряжения приводило к росту тревожности. Основная личность и психика сопротивлялись – напряжение росло еще сильнее. Потом, чтобы сохранить собственную целостность, психика сдавалась. Но защитные механизмы были слишком сильными, и для анестезии нужен был алкоголь. В целом, всё было неплохо продумано – ведь я годами не помнил того, что происходило в моменты переключений.

Это объясняло практически всё – и даже мое одиночество. Люди были основным источником ситуаций, в которых требовалось участие вытесненных фрагментов. И я был уверен, что терпеть не могу людей. Годами себя от них изолировал. Всё было понятно, красиво и логично. Не ясно было только одно – что делать дальше. Я хотел любой ценой вернуть вытесненные фрагменты на место. Это было ошибкой.

Я снова пил. Это снова помогало переключаться. Как-то раз, протрезвев и придя в себя после очередного срыва, я оказался в другой комнате. Это был полутемный американский бар с диванчиками из красного кожзама. Разница была только в том, что теперь я не смотрел со стороны. Я был в нём. Я был ковбоем, и меня звали Джек. Я чувствовал большое тело и огромные грубые руки. Видел джинсы, светлую рубашку и сапоги под столом. Я чувствовал тяжесть и безнадежность, поэтому сидел, смотрел в мутное окошко под потолком, курил и грустил. Это было что-то новое.

В другой раз я понял, почему молчал Григорий. Я переключился в него, и чуть не закричал. Я почувствовал, что пил несколько месяцев. А может, даже год. Теперь я перестал пить, и мне нужно было восстанавливать свою жизнь с нуля. Восстанавливать отношения с женой и детьми. Потом дела и работу. Я настолько четко и объемно почувствовал всё, что там было – страх, тревогу, обреченность, робкую надежду – что мне захотелось взвыть. Я вынырнул из него, как из темного мрачного омута. Я хотел бы думать, что это был сон. Но, к сожалению, это не было сном. Это тоже была часть меня. Это было немыслимо.

Через неделю наступил последний срыв. Я пил два дня, и, когда пришел в себя, понял, что опять переключался в Макса. Я опять куда-то ехал, опять знакомился с девчонками. Всё было как раньше. Значит, переехали не все. Значит, я снова сделал круг и вернулся в исходную точку. Я стоял и смотрел на себя в зеркало. Изучал нарядный синяк под глазом. Пить я больше не мог. Да и смысла в этом не было. Срочно нужен был другой метод. Я чувствовал, что решение где-то рядом, но, чтобы его найти, мне не хватало какого-то важного фрагмента. Я его не видел.

XVIII. Папа

Я вернулся из Анапы и поехал к маме, чтобы отвезти дедушкин фотоархив. Оказалось, что папа хочет поговорить. В последние годы я делал это с большой неохотой, потому что ничего хорошего не получалось. Выяснилось, что мама похвасталась моими открытиями, и теперь он горел желанием показать фотографии и рассказать историю своей семьи. Я согласился.

У меня были сложные отношения с папой. Я даже не знаю, когда это началось. Может, когда меня в 2-летнем возрасте отдали в санаторий для астматиков. Я пробыл там довольно долго и очень страдал от обиды, что меня бросили. А может, в 4-летнем возрасте, когда мы с мамой уезжали в Анапу и жили там несколько месяцев. Позже я узнал, что мама хотела развестись. Но папа приехал, они помирились, и мы вернулись домой.

Лет до 12 мне очень нравилось ездить на охоту и рыбалку. Меня совершенно не привлекал процесс. Меня не трогала дикая природа. Но мне очень нравились две вещи – проводить время с папой и быть среди его друзей. Потом всё испортилось – папа напился, мы неожиданно вернулись с охоты на день раньше, и дома случилась безобразная сцена. Я помнил, как я скакал в одних трусах вниз по лестнице и трезвонил во все двери, пытаясь позвать хоть кого-нибудь на помощь. Несколько дней после этого я провел у папиных родителей. Помню, как бабушка шипела на дедушку и пила пахучие капли. Потом папа и мама помирились, и мы продолжили жить вместе. Но с папой я больше никуда не ездил.

В начале 10-го класса пришло время решать, в какой вуз я буду поступать. Денег не было, да и выбора тоже. Папа мог помочь только с поступлением в МВД. А я не хотел идти в милицию. Правда, еще меньше я хотел в армию. Поэтому пошел на подготовительные курсы. Это называлось «факультет довузовской подготовки», и руководил им майор Пивень. Он читал лекции по истории. Быстро выяснилось, что историю я знал гораздо лучше, чем он. И что на вступительных нужно бежать кросс 3 километра. Я не любил бегать. Пару месяцев я боролся с собой, но потом заявил родителям, что ноги моей там больше не будет. Папа очень переживал.

С тех пор мы общались всё меньше и меньше. В последнее время – пару раз в год. И то, если мне совсем никак не удавалось избежать встречи. Я вытеснил папу. Сначала из себя, а потом и из своей жизни. Я жил так, как будто его и на свете не было. И вот теперь, медленно и осторожно, я начал его возвращать. Но я по-прежнему был очень зол на него. Я не понимал, за что, но не мог его простить. Это была ошибка.

Папа показывал фотографии и рассказывал о предках. Там было много темных пятен. Мой прапрадед служил на железной дороге. Никто точно не знает, чем он занимался в годы гражданской войны, но когда всё закончилось, быстро сделал карьеру в партии. В годы второй мировой воевал. Я держал на ладони холодные и тяжелые куски металла – «За оборону Кавказа», «За отвагу», «Почетный железнодорожник» и более поздний орден Ленина. Просто так их не давали.

Мой прадед пошел по стопам отца и тоже был железнодорожником. Служил связистом. В 43-м он вышел из дома, и больше его никто никогда не видел. У него было два сына. Один стал видным сельскохозяйственным деятелем в какой-то теплой восточной республике. Но что-то пошло не так, и он вернулся в Ростов-на-Дону. Жил там, но больше никогда ни с кем не общался. Его брат – мой дедушка – был инженером. Он очень любил свою жену и буквально боготворил её. У них родился мой папа и его сестра. А потом брак распался. Бабушке нравились разные мужчины. Дедушка очень страдал из-за этого. В конечном счете они развелись, но потом несколько лет жили в одной квартире. К бабушке постоянно кто-то приходил. А если она покупала продукты или готовила еду, папе и дедушке нельзя было к этому прикасаться. Она била папу.

Через какое-то время они разъехались, и дедушка навсегда утратил интерес к жизни. Он практически не общался с папой – просто не понимал, зачем и как это делать. А женщина, которую я называл бабушкой, оказывается, не была папиной мамой.

Всё вставало на свои места. В том, что папа никогда со мной не общался, не было его вины. Он просто не знал, как это делать. Потому что этого не знал его папа. Меня не удивило, что у меня была бабушка, которой нравились разные мужчины. И которая никогда не отказывала себе в этом увлечении. Теперь я знал, откуда это во мне. Всё прояснялось. Проступали связи и закономерности. Но я по-прежнему злился на папу. Я всё понял и что-то простил. Но чего-то всё равно не хватало. Я не понимал и не мог простить одного – долгих лет истеричного крика на меня, маму и сестру. И снова мне помог Андрей.

Мысль была очень простой. Я не изобрел вытеснение сам. Я просто скопировал его у папы еще в глубоком детстве. Конечно, я доработал механизм под себя, но саму идею мне подарил папа. И там, где я использовал для сброса исключительно алкоголь, папа использовал алкоголь и крик. А в последние годы, после всех инсультов, он был вынужден ограничиться криком. Если бы не этот крик – напряжение уничтожило бы его. Точно так же, как и моё – отними у меня кто-нибудь тогда алкоголь.

От удивления я несколько дней ходил как в тумане. Думал. Вспоминал. Поражался. Это, действительно, всё объясняло. Точно так же, как и я, папа периодически срывался. Точно так же, как и я, после срывов устранял последствия. Точно так же, как и я, не позволял себе многого. Просто не разрешал – чувствовать, переживать, делать, проявлять эмоции и любовь. Не было никакого смысла злиться и обижаться на папу. Я был таким же. Я был как он. Я был им, а он – мной.

Я приехал к родителям и сидел с папой на диване. Не помню, о чем мы говорили. Это было не важно – мне просто было хорошо. Я собрался уходить, а папа уже с трудом поднимался. Поэтому я пожал его руку там же, возле дивана. И поймал его взгляд. Он был молодым и веселым. Я вдруг понял, что помню этот взгляд с детства. Он светился добротой и теплом. И любовью. Я смотрел на него и видел себя. В какой-то момент я почувствовал, что он ощущает то же. Всё изменилось. Я нашел то, чего мне так не хватало.

XIX. Калифорнийский эксперимент

Всё происходило стремительно. Как будто я долго и мучительно толкал снежный ком в гору, а теперь перевалил за вершину, и он сам полетел вниз, сметая и расчищая всё, что попадалось на пути. Это были лучшие дни в моей жизни за последние пару десятков лет.

Всё, над чем я бился в последние годы, становилось кристально понятным. Прояснялось, систематизировалось и аккуратно расставлялось по полочкам. Раз папа для сброса использовал два способа, значит, могли быть и другие. Я просто смотрел не туда и искал не в том месте. Я выбрал объектом воздействия вытесненные личности и пытался найти механизм, чтобы вернуть их на место. Вместо того, чтобы разобраться с причиной, я пытался бороться со следствием. Я был идиотом.

Ограничения, рамки, правила. Люди, их мнения, желание понравиться. Попытки заслужить похвалу папы и мамы. Страхи, переживания, отговорки. Какая чушь.

Вся эта чушь лежала в основе механизма. Она была причиной. У моей прабабушки на глазах изуродовали и повесили папу. Она подавила и вытеснила эмоции, потому что иначе сошла бы с ума. И в этот момент разучилась их проявлять. Поэтому она не смогла объяснить моей бабушке, что любит её. Бабушка – маме. А мама – мне. Теперь я понимал, что мама ни разу в жизни не сказала мне, что она меня любит. А я всю жизнь искал способы понравиться и заслужить эту любовь. У меня была безграничная и безусловная любовь мамы, но я ничего об этом не знал. Поэтому подавлял свои мысли и желания, чтобы быть таким, каким она хотела меня видеть. Вернее, как я себе это представлял.

Папина мама водила домой мужиков и запрещала ему есть. Папа вытеснял эмоции, потому что иначе сошел бы с ума. А мой дедушка был настолько разбит, что был не в состоянии просто общаться с сыном. И тоже ни разу не сказал ему о том, что любит. Конечно, мой папа вел себя так же. Он любил маму. И любил меня. Возможно, сильнее всего в жизни. Но не мог сказать об этом, потому что не умел. А я не мог его за это простить. В результате совершал кучу поступков, которых на самом деле не хотел.

Всё было связано – настоящее, прошлое, будущее. События 100-летней давности определяли мои сегодняшние мысли и действия. От них зависело будущее, и я хотел его изменить. Безусловно, я не мог поменять прошлое. Все, что мне оставалось, это работать с настоящим.

В конечном счете всё свелось к действиям. Я понял, что мне не нужно вызывать мои вытесненные личности. Не нужно уговаривать их переехать. Ведь это всё было следствием. А воздействовать нужно было на причину.

Причина была в запретах. На действия, на эмоции, на реакции. На их проявления. Уже не имело никакого значения, почему они возникли, и что при этом вытеснилось. Это всё было в прошлом, а запреты были в настоящем. Единственное, что я мог сделать – это сломать запреты. Разрешить себе то, что запрещал десятилетиями. Просто действовать, ничего не подавляя и не блокируя. Реагировать естественным, пусть даже животным образом, используя всё то, что подавлял раньше. Это неизбежно приводило к интеграции расщепленных фрагментов. Исключало рост напряжения. А значит, избавляло от алкоголя. Это было настолько просто и логично, что, в принципе, не могло не сработать. Но самое удивительное заключалось в том, что теперь я был к этому готов.

У меня больше не было рамок. Не было ограничений. Была безусловная любовь мамы. Безграничная любовь и поддержка папы. Мне больше нечего было бояться. Больше незачем было казаться. Все мои предки за последние полмиллиона лет стояли у меня за спиной. Они всё видели. Защищали и поддерживали. Вся их сила и мощь текли в моих жилах. Все результаты эволюции лежали у меня в голове. Единственное, чего я теперь не мог понять, так это какого черта я до сих пор всем этим не пользовался.

Я точно знал, что нужно делать. Я проснулся в 5 утра, сел и записал:

•

Отдых и удовольствия вместо алкоголя

•

Проекты вместо секса

•

Нагрузки вместо обжорства

•

Способы вместо причин

•

Действия вместо зацикливания

•

Согласие вместо уклонения

Я назвал это калифорнийским экспериментом. Я понимал, что всё случится не сразу, поэтому первым делом нужно было сломать механизм сброса. Сон, отдых, книги, стрельба или рыбалка подходили идеально.

Я злился на себя за то, что в последние годы не сделал ничего, чем мог бы гордиться. Ничего, что принесло бы достаточно денег. Поэтому я решил, что теперь я буду просто делать. Любые проекты, которые мне понравятся. Я знал, что для этого мне понадобится много энергии, и на первые несколько месяцев отказался от секса.

Мне не нравилось, что я опять набрал вес, пытаясь заполнить пустоту внутри. В ожидании переезда ребят я решил заполнить эту пустоту прогулками – не меньше 10 километров в день.

Я видел, что в последнее время я гораздо больше думал, чем делал. Придумывал миллион причин, лишь бы не приступать к действиям. И месяцами топтался на месте, пытаясь понять, чего же на самом деле хочу. Решение лежало на поверхности. Я пообещал себе, что теперь вместо поиска причин, по которым что-то могло не получиться, буду искать способ, с которым всё получится. Я ввел запрет на абстрактные рассуждения о том, чего же я на самом деле хочу. Теперь я мог только пробовать. И решать, понравилось или нет.

И самое главное – я ввел политику «да». Теперь на все предложения я должен был отвечать «да». Как показало время, именно это оказалось самым сложным.

Я дописал правила и пояснения к ним. Задернул шторы и вернулся в кровать. Прислушался к ощущениям. Всё было хорошо. Я совсем не нервничал. Я чувствовал, что всё получилось. Включил авиарежим и посмотрел на часы. Было 9 утра 17 сентября 2019 года. Вставил беруши, повернулся на бок и заснул. Мне снился мой дом. Он был большим и просторным, с окнами от пола до потолка. Летом по утрам по нему гулял легкий прохладный ветер, донося крики жирных и наглых чаек. Зимой мощные шквалы завывали в каминной трубе, и по окнам текли плотные потоки воды. Дом стоял на скале. А внизу, вплоть до самого горизонта, не было ничего, кроме океана.

Часть 2. Пробуждение

I. Звонок

Звонок раздался в 9 утра. Это могло случиться когда угодно – на неделю раньше или на месяц позже. Но странное ощущение между лопатками подсказало положить телефон на раковину перед тем, как включить воду и встать под холодный душ. Почему-то я был уверен, что это будет мама. Оказалось, звонит сестра. Я знал, что она скажет. Машинально ответил. Услышал всего два слова. Папа умер. Мы помолчали. Почти физически я ощутил, как она кричит от боли. К сожалению, ей нельзя было помочь. За последнее время я хорошо это понял. Спросил о ближайших планах. Договорился встретиться через 2 часа. Повесил трубку. Сел на край ванны. Задумался.

Ощущение возникло на папин день рождения. Мы сидели на кухне. В какой-то момент он с большим трудом встал, доковылял до раковины и, тяжело опершись на столешницу, стал мыть чашку. Мне стало не по себе. В последние месяцы, когда мы были вместе, я почти всегда смотрел ему в глаза. Именно там видел его настоящим. Таким, каким помнил с глубокого детства. Мы не успели наладить общение. Наверное, просто не хватило времени. В любом случае сейчас это было уже не важно. О чем бы мы ни говорили, папа проваливался в грубость, сарказм и язвительность. Прятался там от настоящих чувств, мыслей и эмоций. Говорил не то, что думал. Спрашивал не то, что на самом деле хотел узнать. Я всё слышал. Понимал и совсем не злился. Мне было достаточно глаз. Живых, умных и любящих. Но в тот момент глаз не было видно. Уставившись на огромную бесформенную 200-килограммовую массу, в которую он был заключен, я с предельной ясностью ощутил, что это тело ему больше не принадлежало. Оно выглядело бледным, безжизненным и неестественным. Папа повернулся. И это снова был он. В глазах и морщинках вокруг них. Еще немного – в чертах лица. Но всё остальное – и это сложно передать словами – выглядело мертвым. Через месяц он перестал вставать. В больнице обнаружили сепсис. Стало понятно, что это конец.

Сидя на краю ванны, я думал и прислушивался к ощущениям. Несмотря на ночь, проведенную в дороге, совсем не хотел спать. В памяти крутились воспоминания. Когда умер дедушка, почти год меня преследовало чувство вины. Казалось, можно было дать ему больше. Чаще проводить время вместе. Добиться чего-то, чем он мог бы гордиться. Просто быть рядом, когда он уходил. Не сделав ничего из этого, тогда я почувствовал стыд. Но постепенно всё стихло. А сейчас было по-другому. Стыда не было. Со слов мамы, за последний год папа испытал сильное облегчение от того, что мы вновь начали общаться. Я приезжал каждую неделю. Иногда – несколько раз в неделю. Даже в самый лютый карантин, когда все сидели по домам. Папа очень ждал этого. Он не умел проявлять радость. Но было видно, как светились его глаза. Наверное, было бы лучше, если бы перемены со мной случились раньше. К сожалению, раньше не вышло. И в этом не было вины. Ни моей, ни чьей-либо еще.

Я снова прислушался. Ждал отголосков горя, утраты или сожаления. Ничего похожего не было. Где-то глубоко внутри возникла и стала нарастать едва различимая боль. Как будто крошечная искра залетела в грудь, прожгла что-то тонкое и теперь расцветала первыми робкими язычками яркого, голодного пламени. Я задумался о том, что мог чувствовать и испытывать папа. Подходящие ощущения нашлись быстро. За последние месяцы мне удалось восстановить почти всё, что долгие годы случалось при переключениях. Каждый раз это была новая параллельная вселенная. Тело находилось в реальности, а контекст, смысл и даже картинка существенно отличались. Не имея возможности контролировать события, я постоянно оказывался в довольно опасных ситуациях. Теперь все они лежали на полочках памяти, разобранные и отсортированные в хронологическом порядке. Но одного ключевого фрагмента там по-прежнему не хватало. Почему-то мне было очень важно понять, что при этом испытывала основная личность. Воспоминание вернулось неожиданно. Через пару недель после начала эксперимента я отправился на речку. Придя вечером после рыбалки в лагерь, перекусил, взял легкий спальник и полез в палатку. Быстро заснул. Увидел какой-то сон и на мгновение пришел в себя. Ощутил, что очень устал и совсем не хочу просыпаться. Снова провалился в сон. Почувствовал глубокую необъяснимую грусть, тоску и смутно знакомую тревогу. Внезапно, как ужаленный, подскочил. Вернее, подумал, что подскочил. На самом деле просто открыл глаза. В голове стоял туман. Руки и ноги не слушались. Двигаться не было сил. Кое-как расстегнув спальник, я с трудом выбрался из палатки. Спотыкаясь и покачиваясь, проковылял несколько метров, чтобы завести машину. Градусник показал минус шесть. Прогноз обещал не ниже нуля. Сидя на водительском сиденье, я, согреваясь, дрожал от холода. Пытался сообразить, почему проснулся. Вспомнил ощущение тревоги. Внутри всё сжалось. Перед глазами потемнело. Стало понятно, почему это чувство казалось таким знакомым. Нужный фрагмент мозаики восстанавливался с устрашающей скоростью. Именно его я искал. Именно с этим чувством сталкивался при каждом переключении. По странному стечению обстоятельств, именно оно меня разбудило.

Каждый раз после приема алкоголя сознание быстро затуманивалось. Начинали ускользать события. Что-то происходило. Но я не мог понять, что именно. Откуда-то сверху падали огромные хлопья темной пушистой ваты, приглушая звук и размывая картинку. Я проваливался в пустоту – глубокую и обволакивающую. Там было невероятно хорошо – тихо, тепло и спокойно. Чудесное ощущение омрачалось лишь легким привкусом тревоги. Она возникала от того, что где-то совсем рядом била ключом жизнь. Почему-то к ней нельзя было вернуться. Чтобы совсем избавиться от тревоги, можно было навсегда забыть о жизни. Просто лежать и наслаждаться темной приятной пустотой. Но делать этого совсем не хотелось. Поэтому я ждал. Иногда очень долго – до момента мучительного пробуждения.