Читать книгу: «Мотя», страница 9

5

Дом академика, действительно, нашелся довольно быстро. Под табличкой «улица Маргите, 142» находились кованые ворота и стеклянная будка КПП, в которой сидел дежурный офицер. За воротами, в глубине небольшого сквера, виднелся дом академика.

– Вооот, – сказала Мотя. – Что будем делать? Сюда-то у тебя пропуска нету, небось?

– Нету, – согласился Кока.

– И один лишь попка на вышке торчит, но ему не до спящих масс, он занят любовью – по младости лет свистит и дрочит на Марс, – сказала Мотя, кивнув на дежурного. – Ладно, отвлеки его, я сейчас.

И ушла.

Кока постоял растерянно, не зная, что предпринять, и, в конце концов, не нашел ничего лучше, чем ходить взад-вперед перед КПП, вскидывать руку в римском приветствии и декламировать по-немецки одну из речей Гитлера.

Дежурный сначала не замечал странного мальчика, но потом отвлекся от своих кроссвордов, и глаза его полезли на лоб. Он расстегнул кобуру и потянулся к телефонной трубке, как вдруг схватился обеими руками за горло, упал набок, начал сучить ногами, и вскоре затих. Из-за его спины поднялась с пола Мотя, наматывающая на руку гарроту. Она подошла к пульту, и Кока живо юркнул в открывшуюся щель.

– Раньше, чем хорошо было – вышел на улицу, и сразу все, что нужно, нашел. Хочешь – проволоку, хочешь – карбид, хочешь – бертолетову соль, – Мотя смотала примитивную гарроту из куска медной проволоки и двух деревянных чурочек, и сунула в фартук. – Потом, когда на Советский Союз упала Луна¹⁹, вот так и стало – чего ни кинешься, ничего нет. Очень неудобно. Думала, этот лейтенант уже в тебе новых дырок понаделает, не успею.

Мотя приложила два пальца к верхней губе, вскинула руку и захихикала. Рассмеялся и Кока.

– Тсс! Пойдем, – Мотя пригнулась и юркнула в кусты, тянущиеся вдоль забора. Кока двинулся следом.

Возле дома Мотя осмотрелась, разулась и босиком, на цыпочках, пробралась к двери мимо караулки, осторожно открыла дверь и вошла. Кока огляделся и вошел тоже, аккуратно прикрыв дверь.

– Слушай, – сказала Мотя, – тут камеры везде. Ты бы не мог караульных чем-нибудь отвлечь? А то не хочется воевать с окружным управлением ФСБ, им же стыдно потом будет.

Кока кивнул согласно, и вышел из дома. Мотя разглядывала внутреннее убранство – музей, а не дом академика. Эрмитаж с нефтяным уклоном. В одной из комнат она увидела в застекленных рамах карты Советского Союза и РФ, в рыжих разводах от слез академика – на самой первой карте были видны карандашные пометки Сталина.

Вернулся взъерошенный Кока, он то и дело поправлял очки и тяжело дышал.

– Как прошло? – прошептала Мотя.

– Нормально, – ответил Кока, – ушли кататься.

– На колесе сансары? В страну вечных обысков и задержаний?

– Ага, – вздохнул Кока, – а чего мы шепчемся?

– Академик спит, – ответила Мотя – Хотя, да, пора его будить.

Она вошла в комнату Гугеля и сказала: Академик-академик! Проснитесь, пора умирать.

Гугель медленно открыл глаза. Мотя улыбалась. Академик минуты полторы разглядывал Мотю, ее мертвое заострившееся лицо, школьную форму, торчащие из кармашка фартука ручки гарроты, босые ноги, потом сел в кровати и проскрипел сухим со сна голосом: Наконец-то.

– Ждали нас? – удивилась Мотя.

– Конечно, – ответил академик. – Должно же было все это когда-то кончиться.

– И вы знаете, что мы ищем?

– Нет. Но вы же мне расскажете.

Мотя и Кока уселись рядом с кроватью академика, и рассказали ему все, начиная с Янтарной комнаты. Вернее, рассказывал преимущественно Кока, а Мотя разглядывала комнату, торопиться им всем было некуда, и ребенок-академик внимательно слушал, развалившись в своей кроватке под портретом св. Гонория Амьенского. Пока Кока рассказывал, Мотя совсем перестала церемониться, нашла в доме чайник, и вскоре все трое пили чай с малиновым вареньем.

– Хорошо, – сказал Гугель, ставя пустую чашку на пол возле кроватки, – Вам нужно найти нефтяную вышку – башню Сатаны и сбросить туда Чичикова. Вышка эта стоит в Баженовской свите, где обитает Шаб-Ниггурат, Чёрный Козёл Лесов с Тысячью Младых, божество извращенного плодородия. Он выглядит, как облако с длинными чёрными щупальцами, роняющими черную нефтяную слизь ртами, и короткими козлиными ногами. Из облака постоянно вываливается куча рождённых им разных мелких чудищ, которых оно извергает из себя, а потом тут же съедает. Скважина постоянно подпитывается телами гастарбайтеров и вахтовиков, специально для этого создана Курганская область, вернее, область-то была образована еще в 1943 как кормовая база соседнего Полярного Урала, такой большой колхоз, дающий мясо, молоко, зерно, овощи и прочее. Потом, когда решили, что нефть главнее, сельское хозяйство в области убили, но кормовой базой она быть не перестала.

– Вы еще скажите, что Союз тоже под это дело развалили, – хихикнула Мотя.

– Конечно, – невозмутимо ответил академик. – Одной-то области мало, а где взять еще людей? Поэтому славянское мясо разбавили азиатами. Ну и не только азиатами, с Украины, например, много ехало. Кто помоложе – решали остаться там насовсем, пожить по-человечески, вырастить детей и прочая. Ну, потом, на пенсии, вернуться на малую родину, может быть… И вот ты обустроился, оброс жирком, дети уже подросли – и тогда к тебе приходят. Обычно их почему-то трое. Вежливые. Вежливо проходят с тобой на кухню, вежливо сообщают, что настал священный долг твоей семьи пополнить скважину №…, что все вы – герои, что ваши имена – в скрижалях, что надо просто – стать нефтью. Всего-то… Газпром всегда думает о вас. Ерун Антонисон ван Газпроом.

Гугель помолчал.

– Шаб-Ниггурат пожрет Чичикова, – продолжил академик, – и лопнет от количества душ, которыми он насквозь пропитался. Про Чичикова-то знаете? Ну вот. Если это получится, то вам нужно будет бросить в скважину сердце хлыстовской Богородицы, чтобы нефтяное сердце приняло нужную форму, потом красный лед и ягоды зимнелики.

– Земляники? – переспросила Мотя.

– Нет, зимнелики. Ягода такая, – академик сунул руку под матрас и вытащил оттуда бумажную папку-скоросшиватель. Он расшнуровал ее, вытащил пару листочков, исписанных химическим карандашом, и протянул их пионерам.

– «Зимнелика (лат. Glaciema) – прочел Кока, – род многолетних травянистых растений семейства Розовые. Включает в себя как дикорастущие виды (например: зимнелика лесная, полевая, зелёная, зимнелика настоящая и т. д., так и те виды, которые существуют в дикой и культурных формах (например, зимнелика мускусная, мускатная).

Распространена в Евразии и Америке.

Листья тройчатые, сложной формы, на длинных, достигающих высоты в 10 см стебельках; побеги ползучие, укореняющиеся.

Корневая система мочковатая, глубина залегания корней – от 4,44 м до 687,7 м. фактически это глубина многолетней криолитозоны, известной так же, как "вечная мерзлота".

Соцветие – многоцветковая друза. Цветки, как правило, обоеполые, опыляются снежными буранами, располагаются на длинных цветоносах, которые отходят розеткой от корневой шейки. Лепестки обычно белые, иногда желтоватые; много тычинок и пестиков.

Плоды зимнелики – апокарпные (то есть сложные, или сборные) ложные плоды типа стирия, или зимнеличина. Представляют из себя круглую белую ягоду, похожую на крохотный снежок. Считалось, что сиртя лепят из ягод зимнелики снеговиков. Перед снежным бураном ягоды обычно светятся голубым цветом.

Цветение зимнелики в Сибири, на Крайнем Севере и приравненным к нему местностям продолжается с конца ноября до начала созревания ягод (обычно начало января).

За Полярным Кругом она особенно ароматна и так обильна, что молоко песцов, живущих в нетронутых заснеженных просторах, имеет иногда клубничный аромат. (Энциклопедия Брокгауза и Ефрона. – С.-Пб.: Брокгауз-Ефрон. 1890—1907.)

Ягодами зимнелики в основном питались мамонты, поэтому, с окончанием Вислинского оледенения и сокращением кормовой базы последние вымерли (Великое голоценовое вымирание).

Геном зимнелики лесной был секвенирован. Он содержит 34809 генов, что примерно в полтора раза больше, чем в геноме человека.

Плоды помогают при солнечных ожогах, гиперинсоляции и гипервитаминозе витамина D. Кроме того, помогают легко переносить холод. Существуют непроверенные данные о плантациях зимнелики в Антарктиде, на секретной базе III Рейха "Новая Швабия". В 1966 Джоном Ленноном об этом была написана знаменитая песня Iceberry Fields Forever.

Плоды растения издревле употребляются человеком в пищу. Существуют свидетельства её употребления человеком ещё в мезолите.

Обычно из зимнелики делают варенье, которое традиционно едят летом, в сильную жару».

– Вот-вот, – закивал академик, – и там про красный лед дальше, читай.

Кока взял второй листочек и прочел: «Когда идет снег, если внимательно присмотреться, стоять достаточно долго, не двигаясь, и смотреть – то можно увидеть снежных пчел. Стоишь, заносимый снегом, и вдруг краем глаза видишь, что какая-то из снежинок делает странный пируэт – всего лишь порыв ветра, понятно же.

Тем не менее – это пчелы, собирающие что-то среди падающих снежинок. Их очень мало, этих пчел. Сильные снегопады сейчас уже редкость. Первыми о снежных пчелах узнали народы Севера, именно поэтому в 1945 году постановлением СНК СССР «О мерах по развитию пчеловодства» в фактории Хальмер-Седе (ныне село Тазовское, ЯНАО) был открыт Институт Арктического пчеловодства им. Бутлерова (ранее – Институт Северной Пчелы им. Аристотеля). Институт курировался НКГБ, видимо, именно поэтому еще в 80-е среди абитуриентов Новосибирского военного училища ВВ МВД (ныне – НВИ им. генерала армии И. К. Яковлева войск нацгвардии РФ) можно было видеть абитуриентов, поступающих "учиться на военного пчеловода".

Дело в том, что неправильные пчелы дают неправильный мёд, верно? Снежные пчелы дают так называемый "красный лёд" – малые объёмы этого вещества бесцветны во всех агрегатных состояниях, однако в больших объёмах они приобретают ярко выраженный тёмно-красный оттенок.

Мёд снежных пчел обладает рядом уникальных свойств, самым заметным из которых является то, что при воздействии температуры "красный лёд" ведет себя противоположно воде: переходит в жидкое состояние при температурах от −100 °C до 0 °C, и переходит в твердое состояние при температуре выше 0 °C. При температуре ниже −100 °C объект переходит в газообразное состояние, схожее с паром, но под высоким давлением сохраняет красный цвет.

При контакте "красного льда" с живым человеком или животным начинается неуправляемая реакция, в ходе которой жидкости в теле субъекта преобразуются в "красный лёд", который затем переходит в твёрдое состояние под воздействием тепла тела субъекта (из-за большой внутренней температуры млекопитающие больше других подвержены этому воздействию). Поскольку "красный лёд" при заморозке выделяет тепло (также, как и обычный лед поглощает тепло при плавлении) процесс самоповторяется, пока вся доступная жидкость не будет заморожена или процесс не будет прерван внешним вмешательством. Первичный контакт: человек или животное входит в контакт с "красным льдом", который наделяет всю воду в поражённой поверхности (как правило, коже) своими свойствами.

На коже формируется тонкий слой инея, т.к. тепло тела и выделяемое "красным льдом" тепло повышают его температуру выше точки замерзания. Переход к этому этапу занимает от пяти минут до одного часа, в зависимости от температуры тела субъекта. На этом этапе затвердевание начинает проникать через внешние слои эпидермиса и вскоре достигает живых клеток.

Далее, экспоненциальное увеличение температуры "красного льда" приводит к распространению кристаллов льда внутри тела субъекта. Расширение льда при замерзании ведёт к масштабному разрушению клеток тела. Потеря крови на этой стадии минимальна, т.к. колотые раны быстро заполняются кристаллами. Субъект может оставаться в живых и находиться в сознании до нескольких часов, после чего наступает смерть в результате полиорганной недостаточности и потери крови из-за системной кристаллизации».

– Вот так, – снова покивал академик, – если все это получится, то примерно через час после того, как все нужные компоненты будут соединены, вы получите нефтяное сердце.

– А где взять красный лед и зимнелику?

– Ну как же? Это же очевидно! У Ходина, – академик поправил очки прямо-таки Кокиным жестом. Они вообще выглядели как старший – Кока, и младший – Гугель, братья.

– А сердце хлыстовской богородицы – у хлыстовской богородицы?

– Точно! – улыбнулся академик.

– И кто у нас хлыстовская богородица нынче?

– Ну ты чего, Мотя, – сказал Кока, – это даже я знаю. Светлана Владимировна, конечно.

– Ого! И где вы собираетесь взять сердце Светланы Владимировны?

– Мотя, ты где была последние лет десять? На Луне?

– Нет, а что? Хотя, ты знаешь, сейчас все чаще думаю, куда делись последние 10 лет? Вообще себя не помню, ни школу, ни садик… – растерянно сказала Мотя.

– Императрица Елизавета Петровна Романова, она же Елизавета I, дочь Петра I, помнишь такую? Так вот, на втором году правления явился ей ангел, убедивший императрикс отказаться от власти, ибо царство ее не от мира сего. Оставив вместо себя на русском престоле двойника – фрейлину или служанку, Елизавета уходит в метель в синем плаще с посохом; в Орловской губернии, леди Макбет Мценского уезда, встречает хлыстов и становится их богородицей Акулиной Ивановной. Не хочу, говорит, быть царицей, Елисаветой Петровною, хочу быть церковью соборною. Только Разумовский, бывший, по слухам, ее любовником, отказывается признать в подменыше царицу, находит у хлыстов Елизавету-Акулину, и зовет хлыстовскую богородицу обратно на престол – та прогоняет его. Короче, на престоле остается двойник, а Елизавету-Акулину казнят, и перед смертью она пророчествует, что её блуждающее сердце влетит как в окно в открытую грудь, и воплотится в новой хлыстовской богородице. На плахе она, как Данко, открывает грудь, вынимает большое алое сердце, поднимает его высоко и бросает в толпу. Ну, и потом весь этот бардак с Петрами третьими, Петр III ее преемник был, ты же помнишь? То есть, мало того, что на престоле непойми-кто, так еще и по стране потом сорок бочек петров-третьих бродит, восстают из своих березовых гробиков и карнавалят почем зря. И еще эта мутная история с Анной Леопольдовной, в общем время было веселое.

– Стоп-стоп-стоп, горшочек, не вари. Остановись на Акулине. Что там дальше было, с сердцем-то?

– Ну, оно потом по наследству и стало переходить, порядок наследования я не знаю, но сейчас оно как бы принадлежит Светлане Владимировне. Одно время оно считалось, что Людмилы Александровнено, а потом все же стало Светланы Владимировнено.

– То есть? Прям вот у нее в груди, что ли?

– Нет, – подал голос Гугель, – после революции оно как-то попало к Надежде Константиновне. Хлысты же, практически, революцию и провели. Когда Ленин умер, то хранилось в Мавзолее. Мавзолей летом 1941 перевезли сначала сюда, а потом в Тюмень, где построили минус-Мавзолей, и хранили там сердце и мумию. Кстати, 23 февраля – это в честь Фебрууса, бога подземного царства, а 8 марта – день сердца хлыстовской богородицы, когда Петр Первый пожаловал Елизавете титул царевны. Вот, а потом мумию увезли обратно, или что там с ней сделали, разное говорят, а сердце оставили здесь, в минус-Мавзолее. Карту Тюменской области потом нарезали по эскизу Щусева, чтобы она была похожа на сердце.

– Что такое минус-Мавзолей? И где это?

– В Тюмени. Улица Республики, 7. Бывший сельхозтехникум, красивое такое здание. Рядом с ним сад, в котором вырыли минус-Мавзолей. Представь, что ты в песочнице играешь, и в руках у тебя пирамидка, маленькая такая моделька мавзолея с Красной площади. И ты этот мавзолей втыкаешь вершиной вниз во влажный песок – у тебя получается минус-пирамидка. А если стены укрепить, и сверху постелить крышу – то мы и получим минус-Мавзолей. Щусеву это приснилось после того, когда он воронки муравьиных львов в лесу разглядывал. В обычном Мавзолее ты спускаешься под землю и стоишь над гробом. А в минус-Мавзолее ты на самом дне этой воронки, а сверху на тебя смотрит мумия И. Голову задираешь и встречаешься с глазами Ленина. Круто же?

– Нуу, наверно…

– Вот. А теперь там, на дне воронки-мавзолея, хранится сердце хлыстовской богородицы.

– Как муравьиный лев, который растворяет в себе своих жертв и однажды выбирается из воронки сетчатокрылым серафимом. Терафим-серафим… – сказал Кока – Ну, хорошо, давай так – ты в Тюмень, за сердцем, а я найду Чичикова.

– Справишься один? – спросила Мотя.

– Справлюсь, – кивнул Кока. – Встретимся в гостинице.

– Ладушки, – ответила Мотя, повернулась к мальчику-профессору и сказала – Прощайте и вы.

И одним ловким движением сломала ему шею.

6

Автобусы до Тюмени ходили из Юдольска каждый час, и Мотя добралась достаточно быстро – на местных просторах пугало не расстояние, чего там, впадаешь в сонное забытье часов на десять, просыпаешься уже на месте, а ожидание перекладных, тупое сидение в душном вокзале при пересадке; ждать и догонять – вот самое страшное, как известно. Покормив перронных собак заветренной вокзальной пиццей, Мотя села в такси, и направилась к цели.

Тюмень, бывшая «мать деревень» Северного Зауралья, распухла на нефтяных дрожжах довольно быстро, уверенно стремясь стать миллионником. Всюду шла стройка, и Мотино такси кралось до нужного места довольно долго, хотя, как оказалось, до бывшего сельхозтехникума, ныне сельхозакадемии, от вокзала было всего три километра. Кроме того, таксист, молодой парень, всю дорогу рассказывал Моте о каких-то сравнительных достоинствах и недостатках автомобилей, и под конец она не знала уже, что делать – как девочка воспитанная, она не могла не поддерживать беседу, но ведь оба собеседника должны нести ответственность, ведь так? Если ты видишь, что человеку неинтересно – ну поменяй тему, что ли. Надо как-то этот процесс урегулировать. Цеплять бейджик с надписью «я ничего не понимаю в кишочках железных созданий, которых я различаю как красненькие, допустим, и синенькие. А, нет, я еще Волгу двадцать первую знаю, и Москвич-412. И «Чайку», да». Нет, это хлопотно. Проще убивать, – раздумывая так, Мотя уныло глядела в окно, иногда глубокомысленно изрекая что-то вроде: «ну-у, это да, это конечно» или «угу».

Наконец, такси добралось до места, Мотя расплатилась и вышла. Улица Республики, бывшая Царская, семь. Симпатичное бело-голубое здание, двухэтажный пряничный домик, бывшее Александровское реальное училище. «Реально сельхозакадемия, реально сад», – подумала Мотя, – «Пожалуй, я сюда ночью приду, а то, боюсь, меня не поймут».

Остаток времени до вечера она убила, гуляя по городу – выпила кофе и купила замечательную немецкую кирку на красной пластиковой ручке и китайский фонарик.

Ночью она вошла в сад, держа перед собой два куска проволоки, согнутых буквой Г, как учил ее папа. Над пустотой проволоки сошлись. Мотя сделала шаг назад, и, размахнувшись, ударила киркой в землю. Через час-полтора работы она проделала в земле достаточно широкий лаз под крышу минус-Мавзолея, швырнула кирку в кусты, и со словами "едят ли кошки мошек? едят ли мошки кошек?" нырнула в лаз.

Внутри, взяв фонарик в рот, она повисла на руках на ферме потолка, огляделась, и спрыгнула на ступеньку минус-Мавзолея. Под ногами что-то хрустнуло. Мотя посветила, и увидела, что раздавила стеклянную банку с чем-то желтовато-белым – вокруг, насколько хватало света, на ступенях стояли такие же банки.

– Как у бабушки в погребе, – прошептала Мотя. Стены минус-Мавзолея были облицованы порфиром, и из-за стоящих всюду белесых банок казалось, будто все вокруг вымазано засыхающей кровью и спермой.

Она наклонилась, чтобы разглядеть содержимое банок, и увидела, что это человеческие ногти. "Вот тебе и Нагльфар, мастерская ногтевого сервиса…" – подумала Мотя, – "зачем это, интересно?"

Осторожно переступая между банками, Мотя крутилась, разглядывая странное сооружение – под крышей минус-Мавзолея висел манекен Ленина. Из-за раскинутых в стороны рук казалось, будто И. летит, вернее, пикирует вниз, на дно. Кока рассказал ей, что глаза мумии были вынуты и заменены искусственными, из мохового агата – можно было представить ужас гостя минус-Мавзолея, вглядывающегося со дна воронки в туман агатовых глаз пикирующей на него мумии.

Тили-тили-бом

Закрой глаза скорее,

Кто-то ходит за окном,

И стучится в двери.

Тили-тили-бом.

Кричит ночная птица.

Он уже пробрался в дом.

К тем, кому не спится, – напевала Мотя, спрыгивая по ступенькам вниз. Чем ближе ко дну, чем больше банок, иногда они стояли друг на друге, и Моте приходилось просто сползать на следующую ступень, но все равно банки иногда срывались вниз. Переколотив кучу банок, она все же добралась до дна и увидела в одном из углов большую банку с широким горлом, в такой бабушка держала чайный гриб – банка жила у нее годов с семидесятых, болгарские соцбратья присылали в таких свои овощные консервы. Мотя попыталась взять банку одной рукой, подсвечивая фонариком, и чуть не выронила – что-то чернильно-фиолетовое заметалось внутри, будто пытаясь разбить стеклянную тюрьму. Мотя выключила фонарик, посидела в темноте, чтобы глаза привыкли, и постепенно разглядела, что в банке в какой-то жидкости плавает большое сердце, похожее на старую, битую жизнью каракатицу. По полу дуло – где-то была дверь. Мотя накрыла сердце своим пальто, снова включила фонарик и разглядела небольшой коридорчик, в конце которого была покрытая паутиной, обшитая оцинковкой дверь, которая даже была не заперта. Мотя подхватила банку, и, подсвечивая фонариком, поднялась по ступеням, начинавшимся сразу за дверью. В конце снова была дверь, Мотя толкнула ее и оказалась в небольшой комнатушке, заставленной ведрами, швабрами, вениками и стеллажами с разной бытовой химией.

***

После приезда в Юдольск, когда Кока искал следы Ходина в Юдольске, к нему подошли две девочки-близнецы.

– Вихри враждебные веют над нами, – поздоровалась одна.

– Темные силы нас злобно гнетут, – подтвердила вторая.

– Не понял, – удивился Кока.

– Видал ли ты, как поступил Господь с людьми слона,

Разрушив их зловещий план?

Он против них лишь стаи птиц послал,

приказчиков, и хохот мидинеток

Они бросали камни, превратив

Людей слона в иссохшую солому, – сказала одна.

– Сура 105, аль-Филь. Слон, – сообщила вторая, поднесла пальцы к уху, нижняя половина ее лица открылась, будто крышка, и Кока увидел, как оттуда полетели снежинки, и показался хобот. Из глаз девочки текли большие, будто глицериновые, слезы.

– Ну-ну, не надо так, – сказала первая и вернула лицо первой в исходное положение.

Кока смотрел растерянно.

– Нюра – ваша подруга? – спросила первая, причем спросила так, будто утверждала.

– Одинцова, – уточнила вторая.

– Да, – согласился Кока.

И девочки рассказали ему о комитете «Манг онт», созданном выжившими мамонтами, которые мимикрировали, и живут как обычные люди, ожидая своего часа, чтобы свергнуть рептилоидов.

– Нам нечего делить с вами, люди, – сказала первая, – мы же млекопитающие. Мы не хищны. Мы будем жить в Заполярье, где вы все равно не живете.

– Но у нас проблема, – продолжила вторая. – В наши ряды может попасть любое существо, которое дожило до глубокой старости. Даже люди, и наша численность в большой мере зависит от этого. Долгое время мы подпитывались за счет остяков, вогулов, самоедов – у них несколько душ, и одна из них часто становилась мамонтом. Но в 1831 году в Юдольский острог прибыл крестить в мормонизм души умерших остяков и вогулов миссионер Церкви Иисуса Христа Святых некто Чичиков. И нам стало не хватать душ.

– Вот что сейчас началось? – усмехнулся Кока. – Какие рептилоиды, что вы мне голову морочите?

– Мы так обистов называем, божество которых – Великая Обь, как совокупность мертвецов, эфирный океан, как символ Великого Змея, низверженного ангела, Сатаны, называй, как хочешь. Обисты верят в свое и всеобщее своеобразное бессмертие – они считают, что мертвый питается, женится и рождает детей, как живой, просто живет в другом, нефизическом теле, и может пребывать в обществе живых, сколько ему угодно, являясь им по первому их зову. Мертвый может поселиться в доме, в теле домашнего животного, перейти из своего тела в тело живого человека и распоряжаться им, как своим собственным. Убийство для обиста является лишь перемещением человека как бы из одной квартиры, видимой, в другую, невидимую, но полную жизни столько же, как и первая. Смерти нет, а, следовательно, нет и убийства. Поэтому убийство и самоубийство – самые обычные явления в среде обистов. Они и в правительстве у вас сейчас есть.

– А я чем могу помочь?

– Чичикова нужно убить, – сказала первая, – мы это сделать не можем. Можем только помочь вам это сделать.

– И вам это зачем-то нужно, нам так Нюра сказала, – добавила вторая.

– Если это так – вот его адрес, – первая протянула визитку.

– А вот наш телефон, позвоните, если надумаете, – вторая вложила в руки Коке бумажку с номером.

– Вы нас очень обяжете, – улыбнулась первая.

– До свидания. И до встречи, – сделала книксен вторая.

Пока Кока разглядывал бумажку с номером, близнецы исчезли.

И вот теперь он снова встретился с близнецами. Кока вошел в подъезд восьмиэтажки на улице Карамова, прямо возле мраморной таблички с героическим профилем нефтяника на фоне черного вертолета, и позвонил в квартиру, номер которой был указан на визитке. Он толкнул открывшуюся дверь и оказался в небольшой комнате, щедро уставленной шкафами из ламинированного ДСП под светлое дерево, с дурацкими квадратными ручками из черной пластмассы и силумина на дверцах, петли кое-где перекосило, и из ящиков выглядывали пожелтевшие бумаги. Прямо перед ним стоял массивный рабочий стол, "из всего дерева", как говорят девочки. На столе располагалась ноутбук и прозрачная пластиковая коробочка с визитками.

Стену за столом украшали три картины – левая была рекламой водки "Володя и медведи" и изображала печальных медведей, пляшущих под балалайку, ниже шла набранная полууставом, и оттого трудночитаемая, надпись: Наши медведи – самые володины медведи в мире.

Правая картина была планом обычной сельской двухэтажки на 22 квартиры, которыми в 60-е застраивали Союз – план почему-то был озаглавлен как "Тайный зиккурат", внизу красовались изображения корабля, глаза и вагины, а в правом нижнем углу, там, где обычно чертежники ставят свои подписи, была нарисована знаменитая усеченная пирамида, но место треугольника с глазом над ней пустовало – видимо, зрителю предлагалось выбрать, каким из трёх предметов нужно было завершить рисунок.

В центре, прямо над столом, висела черно-белая фотография, изображавшая Такидзиро Ониси.

Пока Кока рассматривал картины, в комнате появился ее хозяин – строгий костюм, запонки из горного хрусталя, значок на лацкане, изображавший рукопожатие. Лицо вошедшего описать было невозможно – казалось, будто кто-то с лихорадочной быстротой меняет слайды в диапроекторе, пытаясь составить фоторобот – поэтому лицо то приобретало раскосые азиатские глаза, то горбинку носа, то щеточку усов, то просто было контуром, правда с ушами и " мысом вдовы".

– Простите, – сказал Кока, – а нельзя вот это (он провел ладонью перед лицом) как-то упорядочить? А то в глазах рябит, честное слово…

Вошедший сел за стол, устало вздохнул, и Кока увидел лицо обычного человека. Настолько обычного, что лицо его все равно не запоминалось.

– Слушаю вас, – сказал он.

– Здравствуйте! Я ищу Чичикова, Павла Ивановича. У меня к нему вопрос, – сказал Кока.

– Ну, тогда вы его нашли. Чичиков – это я. Садитесь, – Павел Иванович указал на стулья возле журнального столика, где стояла гайвань с чаем и пара чашек, Кока готов был дать руку на отсечение, что только что ни столика, ни чая в комнате не было.

– Так что вас интересует, молодой человек?

– Я пришел, чтобы сообщить вам пренеприятное известие, – сказал Кока. – Вы должны умереть.

– Что вдруг?

– Ну, видите ли, вас должен пожрать Шаб-Ниггурат, чтобы мы могли получить нефтяное сердце.

– Ага. И почему это должно быть мне интересно?

– Нипочему. Вам и не должно быть это интересно. Я просто пришел поставить вас в известность.

– А если я откажусь? – спросил Чичиков.

– Тогда я умываю руки, – ответил Кока.

В комнату вошли две девочки лет десяти в одинаковых голубеньких платьицах, с огромными бантами на головах.

– Люба, – сказала одна.

– Юка, – представилась вторая.

– Мы за вами.

– Комитет «Манг онт».

«Твидлдум и Твидлди», – подумал Кока.

В это время с Чичиковым начало происходить что-то странное – он вдруг начал увеличиваться в размерах, поднимаясь из-за стола, одежда на нем начала лопаться, как в фильмах про оборотней. Кока снял очки, чтобы протереть, и когда снова надел, то увидел голубой вихрь, летающий по комнате – это мелькали платья девочек, вцепившихся в какое-то существо. От рева и визга закладывало уши, Кока закрыл их ладонями и зажмурился.

Когда все кончилось, он увидел тяжело дышащего Чичикова, сидящего за своим столом. Пиджака на нем не было, а рубашка порвана в клочья. По обеим сторонам от него стояли Люба и Юка.

– Вы, пожалуй, идите, Николай, – сказала Люба, поправляя бант.

– Вызовите нас, и мы привезем Павла Ивановича, – улыбнулась Юка, поигрывая галстуком Чичикова, и протянула ему черную коробочку рации.

Кока кивнул согласно, и вышел из квартиры. На улице было солнечно. «Вот так и сгорел второй том «Мертвых душ», – подумал Кока. Чичиков найден и готов к встрече с Шаб-Ниггуратом. Теперь нужно встретить Мотю, найти Ходина – и все. Как-то все просто стало: пришли, нашли, убили, забрали. Ни слез, ни соплей. С третьим сердцем, наверно, совсем просто будет.

***

Мотя сидела на трибуне стадиона и баюкала завернутую в шаль банку с сердцем и тихонько нашептывала ему: «… весь день на нашем стадионе дети-зомби играют в футбол. С заходом солнца движения их становятся все более вялыми, постепенно, один за другим, они окончательно укладываются в пожухшую траву, иногда дергая ногой или открывая рот в немом крике, и застывают. Пробегающая мимо собачья свадьба обнюхивает лежащих, лениво покусывает мяч, и исчезает в тепле подвалов. С утренними лучами скупого осеннего солнца они оттаивают, и к полудню двигаются более или менее уверенно, иногда даже кричат. Первый снег застает их лежащими, заносит холмиками, которые постепенно выравниваются. Весной они оттаивают последними, некоторые уже превращаются в лужи, и пропитывают собой стадион. Всюду жизнь… Весна скоро. Ты не бойся, все хорошо будет. Сердце своё уподобить надо комнате, где никогда не загорается свет, и скрывать его больше, чем тайные места тела, потому что истинный стыд в сердце, и стоит открыть его, как все станут смеяться над ним, так говорят. Но мы не дадим им смеяться».