Читать книгу: «Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова», страница 7

Курсы, газеты, кофейня. Белый Андрей, тучи, жидовский дом и двор – вот и все. Мне не бури и грозы нужно, а «чистой совести».

6 июня 1916

…не везет нашей компании в 8 человек, как утопленникам. Выехали из Минска грузовиком, по дороге встретили попа и 4-х покойников. В результате станционные двуколки заблудились…

7 июня 1916

Сумбурное, бессонное житье продолжается. ‹…› Дождь, холод, мачта [антенны] воет, поет и стонет. ‹…› надо же хотя бы час поспать.

9 июня 1916

А правда, есть что-то экстатическое в этом сплошном бессоньи (сплю по 2–3 часа), лихорадочной безумной погоде и вечном напряжении. Воет, поет, стонет флейта антенной мачты, стучит мотор и электромагнитный призрак реет в пространстве. Может быть, эти дни выкуют из меня нового человека, здесь опять совсем рядом со столькими загадками и ребусами.

Ледяной ветер, рваные тучи то рассеются, то вновь соберутся и сеют холодным, острым дождем. На солнце ежеминутно вспыхивают радуги, яркие, плотные, широкие, почти телесные и «рядом» – вот одна оперлась концом о какую-то халупу. Электромагнитный мост. Кажется, я снова стану физиком и чувствую опять пафос науки. Война, Бог с ней – тут живая явь науки.

13 июня 1916

Самое сладкое и самое ужасное в жизни – Einsamkeit¹⁹⁰. В эти дни, часы и минуты человек себе хозяин и творец своей жизни. Все чужое, подневольное простительно, но если Einsamkeit стала скукой – это преступление. Перед кем? Бог знает. Но на душе тягость страшная. Если не вынесешь Einsamkeit, тогда беги, хватайся за первую зацепку, чтобы тебя закрутило, завертело, чтобы ты себя забыл. Но если Einsamkeit – творчество, тогда это достигнутое счастье, и единственное счастье на земле.

Сегодня до обеда был «экзамен» [на радиокурсах], потом я стал совершенно свободен и вот тут-то услышал Скуку. Стало завидно чужому движению, всякое вдохновение исчезло, и я один среди жидовской комнаты с голыми голубыми масляными стенами. В такие минуты жизни цена грош. Но что делать? Вдохновение от Бога, а зацепиться за чужую жизнь я не умею, вот и смотрю сейчас на часы, скоро ли 12 и я со спокойной совестью могу лечь спать. Впрочем… может быть, против этой taedium vitae¹⁹¹ нужна просто oleum ricini¹⁹²? Увы, физики не отделишь от метафизики, и человек не лучше кошки. Читаю издерганную истерику Андрея Белого. Достоевский был гениальным психопатом эпилептиком, Белый – эпилептик идиот. Здесь и сходство и differentia specifica¹⁹³. Брался за Ньютона и принцип относительности. Но голова пуста и тяжела.

25 июня 1916

Я словно попал в заброшенную библиотеку с почтенными поседевшими книгами. Бросаюсь от одного к другому, оживлен, жить интересно. Не люди, не обстановка, не война – это все чепуха, а вот [радио]станции, ведущие к физике, к ее самым страшным безднам. Смотрю на звезды, которые глядят сейчас ко мне в окно. Да, станция та же звезда и светит чуть не на весь мир – звезда и глаз. Не замечаю людей, здешней организационной белиберды, разных гоголевских типов, вроде полковника Погуляя, и готов не обедать, не спать. Ночь сейчас просиживаю, разбирая станцию Marconi, сложную и странную.

26 июня 1916

Часа в 4 утра налетели немецкие аэропланы. Грохот, свист бомб и снарядов. Пиииии… жжж… бах etc. Я держусь страусовской тактики, повернулся на другой бок и заснул. Если суждено быть исковерканным, то лучше уж во сне.

27 июня 1916

…смотрю на небо (оно стало опять ясным) и думаю, завтра разбудят в 4 часа утра.

Война с тех пор, как вожусь с конденсаторами, трансформаторами, двигателями, стала совсем далекой, не моим делом. И совесть – чистая. Ни перед Богом, ни перед собой, ни перед людьми не грешен.

30 июня 1916

На вокзале распростился, пообедал, уселся в вагон, идущий на Полоцк, и начал засыпать.

Вдруг… ббааах, потом хляс… хляс… хляс и опять ббаах и где-то совсем близко. Два прапорщика и капитан, сидевшие в купе, полезли под лавки, начали креститься и шептать: «Цеппелин».

15 июля 1916

Ночевали под вишней и открытым небом и проснулись с первыми аэропланами.

17 июля 1916

…есть небо с звездами, есть физика, и здесь есть милая станция, на которую все «прочие» смотрят как осел на фортепиано.

19 июля 1916

Живу в стодоле с компанией веселых ординарцев, сплю на соломе и опять вспоминаю веселые холмские дни.

23 июля 1916

Спал на соломе в веселой компании ординарцев в халупе без окон и дверей.

29 июля 1916

Кругом рыщут собаки и питаются мертвыми немцами, сегодня утром в блиндаж к Назарову черный паршивый пес притащил немецкую обглоданную руку. Кругом попахивает мертвецами.

16 августа 1916

За дневник берусь по привычке, писать-то собственно не о чем. Погода антиаэропланная, а потому сегодня даже проспал и проснулся в 10-м часу.

19 августа 1916

Пора спать.

25 августа 1916

 
Милый друг, иль ты не видишь,
Что все видимое нами
Только призрак, только тени
От незримого очами.
 

а имя этому незримому: «все равно». Ничто – «все равно». За мною, за нами – все равно. Есть мир, нет мира, равновесие несокрушимого «все равно» остается. И может быть, Бог и есть это вековечное все равно.

27 августа 1916

Чудесная синяя ночь. Вспомнил Беловежскую пущу, в темную прозрачную немую ночь шли мы диковинной чащей.

29 августа 1916

Проснулся в 6-м часу утра от буханья рвущихся бомб.

31 августа 1916

Сидя у этапного солдата-парикмахера, философствую о тщете жизни людской. Подсчитываю: 1/50 жизни человек проводит за бритьем – horribile dictu¹⁹⁴! Итак, в сумме 0,3 жизни – спанье, 0,1 – насыщение желудка, 0,1 – умывание, одевание и пр., 0,1 – всякая дрянь вроде бритья, 0,1 – газеты, итого: 0,7 жизни совсем зря, остаются несчастные 0,3, которые к тому же ежеминутно могут быть ликвидированы какой-нибудь сумасшедшей аэропланной бомбой. Ergo¹⁹⁵, смерть – совсем пустяки. А тут еще «мне скучно, бес», и несчастные 0,3 становятся совсем нелепыми.

Летают и жужжат мухи, мыши скребутся за стеной, и кажется это страшной нелепостью.

4 сентября 1916

Из жизни, вероятно, ничего не выйдет (надо мною несомненная и вездесущая fatalité¹⁹⁶), но пусть каждый день кажется, что что-нибудь да выходит, а après nous le déluge¹⁹⁷. ‹…› Живи так, чтобы совесть была чиста, жизнь интересна и трепетна каждое мгновение, и хотя бы иногда имей творческое вдохновение.

7 сентября 1916

Время идет – вот что все-таки самое страшное, даже смерть не так страшна, она вне времени и мгновенна.

Если бы не было дела, сидел бы за книгами, а если бы их не было, повесился или стал бы думать об отпуске и конце войны.

18 сентября 1916

…устал и лег спать.

19 сентября 1916

2-й час ночи, а я философствую и пачкаю бумагу.

30 сентября 1916

Чувствую себя ходячей канцелярской машиной, все атрофировалось, ни о чем, кроме «дела» не думаю, даже во сне кажутся какие-то слежечные телеграммки. Для чего, Бог знает, лишь бы что-нибудь делать. На свете скучно быть и Богом и человеком, и чем угодно, небытие кажется какой-то утонченной экзотикой. Но ведь должен же быть автор, режиссер, «воротила» этой глупейшей драмы! Ужасна эта «бесценность» всего sub specie aeternitatis¹⁹⁸, безумное «все равно», все – равно нулю – и эта хрипящая лампа и пушки за горизонтом.

Ночное одиночество в огромной комнате, милой, уютной, но похожей и на гроб, да впрочем, гроб проще и мудрее всего, вот уж где воистину «sapientia aedificavit sibi domus»¹⁹⁹.

2 октября 1916

Ночь как в мае. Тепло, звезды. С моего балкона под ногами расстилается город, ночью кажущийся огромным. Грохот, движение, а в голове прежняя дичь, отчего это все на миг не остановится и не подумает, для какого это все черта! Не остановится! Жить надо. Самоубийство… но заживут черви, атомы, электроны и новое движение ad infinitum²⁰⁰. Кончить движения нельзя… ‹…›

Умирать не страшно, но, увы, совсем умереть нельзя.

28 октября 1916

Появилась у меня очень скверная философия. Все равно, всё пустяки, и все равно придется умереть. Заглушаю ее работой, книгами, шахматами, но в «пустые» минуты она страшна. Философия пушкинского Мефистофеля. С ней надо бороться, побороть ее и создать хотя бы что-нибудь святое в жизни ‹…›

Снятся какие-то странные сны, то увидишь Блинова, как живого, то сегодня что-то во вкусе Гофмана с какими-то таинственными незнакомцами и чертовщиной.

А кругом, говорю, скука, немного разогреваются водкой. Нет, человеку нужна религия и творчество, без этого жить не стоит.

4 ноября 1916

Петухи поют в ночи. Вспомнил – ночевку в какой-то халупе под Краковом на мешке с картошкой и петуха под печкой.

‹…› Сейчас – тоска, будни, проблематичные надежды на победу. За войну я вырос и стал совсем, совсем иным, а главное сейчас – веры ни во что [нет], все стало призрачным и пустым, даже физика кажется занятной, но пустячной, как шахматы.

‹…› Меня спасает вдохновение, хотя бы и мизерное, книги, созерцание и вообще старые, милые вещи.

15 ноября 1916

…Жизнь надо прожить «играючи», чтобы смерть не торчала над каждым шагом и не светила жутким маяком. Уже вообще «жить» трудно, а играть большинству и совсем не под силу. Но почему все-таки люди живут? Неужели нет этого истинного, ясного как 2 × 2, для кого каждый шаг человека и людей истинно нужен.

Ну а, впрочем, об этом думать не стоит! Если есть – слава Богу, нет – жизнь сама собой кончится, а пока «играю», ничего не выигрываю, но дни проходят.

Я люблю то, около чего нет живых людей: физику и старину. Вне людей все-таки не так страшно, т. е. не страшно (глупое слово), но не так тоскливо, скучно и безнадежно.

16 ноября 1916

Старина, Сухарева Башня, Италия – опять о них вспоминаю, и это самое сладкое, что осталось. Почему? Ясно себе отчета не даю. Не люблю живой красоты, а мертвые, старые, книги, камни и картины хранят какую-то вековечную тайну. Тайна только и влечет к жизни. Сфинкс потому и манит, что тайна, не будет ее, станет голым и пустым. Почему сейчас манит физика – да потому, что она стала метафизикой и впереди неизведанные просторы и дебри. И для меня тайна – высшая ценность и оценка на свете. Потому люблю Леонардо и всякую даже наивную чертовщину. Как это сказать яснее и как понять?

Красота, старина, наука, религия – общее у них тайна.

‹…›

Тайна видна всем и манит всех. Мужик живет, потому что у него поп – тайна, жена – тайна, земля – тайна, я – потому что у меня есть физика и метафизика и старина – три тайны. Воевать потому можно, что она тайна, безмерная и с неисчерпаемыми возможностями, да и умереть-то не так плохо только потому, что за ней тайна. И все живут, влекомые тайной «будущего» – а прошедшее, может быть, еще таинственнее и темнее.

Написал все это потому, что мелькнуло желание (старое) написать «Леонардо и Фауст». Никогда я их не напишу, а влечет к ним это живительное дыхание тайны.

17 ноября 1916

Старое, но сейчас вспомнилось новым и живым:

 
Когда я буду погибать
И жизни путь к разверстой бездне
Меня манить и увлекать
Начнет и говорить «исчезни».
              Тогда живою пеленой
              Ты ниспади передо мной,
              Италия, о, край родной!
 

А сейчас эта бездна зияет «и страшно, и скучно» и, того гляди, полетишь в нее стремглав. Все черно. Свинец судьбы над Россией, а может быть, только надо мною, и спасение пока одно – дурманящий, сладкий туман Италии. ‹…›

Для кого я это все записываю, не знаю. Пожалуй, только для себя. «Потомкам», конечно, будет скучно читать эти «страдания молодого Вертера», и лучше бы оставить им пикантную летопись с анекдотами и сплетнями «наших дней», с описанием луцких обитателей и обитательниц, но писать эпически не умею, хотя и хотел бы.

4 декабря 1916

Положим, сейчас не четвертое, а пятое – я на дежурстве в штабе Армии. Сижу здесь с 9 часов утра, впрочем, спал часа 3. ‹…› Если бы жизнь была бы такой же нудной и томительной, как это «бдение», когда так и тянет на подушку, – хорошо было бы умирать. Вообще эта аналогия бдения и сна, жизни и смерти, пожалуй, глубже, чем она кажется. Только неужели в смерти так же мало метафизики, как во сне?

Москва, 18 декабря 1916

Сегодня воскресенье. Я целый день дома – один, да мать. Не ладно. Такая неотвратимая тяжелая атмосфера грусти, что хочется бежать. Над нашим домом Рок. И все другие печали – война, хаос в России, физика отходят на второй план, становятся только фоном. Жалко матери, жаль и отца. Они одни – в пустыне. Дом огромный и смотрит гробом. Я начинаю сам себе завидовать, я – будущий, мирный, себе настоящему. Сейчас у меня на плечах погоны, а поэтому жизнь проста, свободна и есть постоянное оправдание. А тогда, после мира, кем я стану и кем могу стать? Такая муть, такой омут впереди, что смерть кажется блаженным избавлением. Кроме матери – я без людей. Страшно жить на свете одному.

А жить надо! Спасение в работе и творчестве, без них я обречен на погибель. Да еще нужнее Бог. Если бы Он был со мною, я простил бы эти роковые удары, этот ужас, а без Него все страшно, дико и каждое слово звучит заведомой ложью.

20 декабря 1916

Нет бодрости, и осталось одно: лишь бы жизнь прожить. Боже, дай этой животворной бодрости.

28 декабря 1916

С радостью кончаю эту книжку, может быть, горе и ужас пройдут с нею. 4 надежды²⁰¹

‹…› …зались». А спасение отсюда только – Бог. Милая моя физика показалась только хитроумной игрушкой. Буду искать Бога, буду надеяться на победу, на то, что дому, матери будет хорошо, и стану делать свое прежнее дело. Вот последнее слово.

Стихи С. И. Вавилова 1909–1916 гг

В дневниках 1909–1916 гг. Вавилов записывал стихотворения собственного сочинения. Всего их около ста двадцати.

Стихотворения эти в большинстве своем плохие, некоторые просто графоманские (впрочем, иногда Вавилов сам это понимает и отмечает), но есть несколько вполне качественных – выразительных и интересных (порой это даже не целое стихотворение, а строфа или несколько строк).

Здесь приводятся 51 из них – как лучших, так и худших – в хронологическом порядке. Всюду сохранена авторская орфография и пунктуация.

1909

1 января 1909

 
Тихо тикают часы,
Равномерно отмечая
И минуты и часы,
Ничего не пропуская
Календарь за ними вслед
Лист за листом опадает,
Дни, недели, толпы лет
Равнодушно пропускает
Вы часы, ты календарь
В вашем время ведь владеньи
Переменой вы своей
Знаменуете движенье
Время – жизни яркий знак,
Время – символ обновленья
Без него – покой и мрак
С ним-же вечное движенье
Пусть быстрее оно течет
Год за годом отмечает
К смерти всех нас приближает,
Но мир двигает вперед!
 

2 февраля 1909

 
Между небом и землею
         Я повис.
И не знаю вверх лететь мне
         Или вниз
Наверху теорий царство,
         Знанья рай
А внизу искусства с жизнью
         Славный край
Да уж снизу улетел я
         Далеко
И упасть туда опять мне
         Нелегко
И хоть вижу я науки
         Блеск и свет
Но и с нею сильной связи
         Также нет
А меж тем своей усладой
         Жизнь манит
Но сияние науки
         Мой магнит.
Меж наукою и жизнью
         Я повис
И не знаю вверх лететь мне
         Или вниз
 

19 февраля 1909

 
Все как будто бы сон, небылица,
Помертвелые, бледные лица
В этом шуме, свистках и звонках
Смотрит грозным видением страх
Эти улицы, люди, трамваи
Телефоны, театры, дома
Все вы жалко-ничтожные сваи
Над нирваной, где царствует тьма
Все вы умысел глупо-забавный
Сумасшедший, горя[ч]ечный бред
Но смеяся царит он Державный
Он Нирвана, он грозное нет
         Жизнь вымысел пустой
         Забудем обо всем,
         Забудем о себе
         И крикнем миру «стой!»
 

1 марта 1909

 
Зевается
И хочется спать
‹…›
Ни о чем я не мыслю, не чувствую
Кругом ничего
И как будто-то бы в жизни отсутствую
И живет кто-то другой, вместо меня
Он сидит и пишет эту бес[с]мыслицу
Меня же нет
Я не знаю где я, да и живу ли я
Потому что меня нет
И во сне ли я наяву ли я
Не знаю каков ответ
Все и будущее и прошедшее
И настоящее исчезло вдруг
Все печально грустное и ушедшее
И бессмыслия жалкий стук.
‹…›
 

11 марта 1909

 
Что ни день, что ни мгновенье
Все далей я от жизни удаляюсь
Она – мечта и точно сновиденье…
В нежизни ж я живым являюсь
Да, в жизни умереть
Вне ж жизни бурно жить
Вот цель моя, вот все мое стремленье
Я в нем найду источник вдохновенья
Без жизни радость жизни буду пить
Соединю я личность, с безличностью в одном
В уме, и в отрицании моем²⁰².
 

21 марта 1909

Истинному Гоголю

 
Дремлет как вечная тайна
В лунном сиянье Украйна
Как изумруд – небосвод
Смотрится в зеркало вод
Чудится сон упоенья
Счастие самозабвенья
Жизнь великая
Жизнь столикая
Счастьем бурная
Нет желания
Нет страдания
Высь лазурная
В жизнь – все смотрится
Ты ж – в нее.
 

3 мая 1909

 
‹…›
Смерть, свечи, попы – все это так условно
А для меня условность теперь ничто
и Жизнь, и смерть стоят почти ровно
‹…›
 

7 мая 1909

 
Наше время переходное
Мы пришли на острие
Все усилия бесплодные
И тоска, небытие
Да к чему-то мы готовимся
А пока… пока гнием
И уныло все поем,
Что к чему-то мы готовимся,
Но, что есть, то есть и истина
А что будет то мечта²⁰³ –
Вы почтенные прокисли все
Идиотство – вот черта
В существе вашем единая
Вся ж мечта и поступь львиная
Глупость ваша только лишь
Не прикроешься, шалишь
‹…›
 

21 июля 1909

 
Увы мне, увы мне
Во власти
Я страсти
Она меня мучит
И истине учит
Что я лишь – мечта
Что разум – мгновенье
Что страсть – сновиденье
Что жизнь вся – пуста
Я – камень понявший
Я звон – услыхавший
Себя самого
И камнем лечу Я
И звоном звучу Я
И мысля, и чуя
Но силы лишен Я
Те звуки направить
Тот камень заставить
Лететь перестать
Я колокол бьющий
Чужою рукою
Себе не дающий
Безмыслья покоя
Я слышу, я знаю
Но сил не имея
В тоске изнываю
А звуки²⁰⁴ все сею.
 

3 августа 1909

 
Дача – Дождик. Дождик – дача.
Скука, холод, неудача
Мысль замерзла. Странно грустно
Что хочу писать – лишь устно
Могу выразить – Чернила
Вражья сила соблазнила
И пишу – что не хочу
И хоть грустно – хохочу
Если ж весело – я плачу
Черт понес меня на дачу
Для чего пишу, не знаю
Только рифмы подбираю
Вот страницу отстрочил
И довольно – я почил
Я хочу ложиться спать
Направляюсь на кровать
 

16 сентября 1909

 
‹…›
Ты человек ничто в бесконечном
Но бесконечный пред всяким ничто
Ты – что зовется в мире конечным
Но ни ничто, никогда ни ничто
‹…›
Горе и ужас, знание вкусившим,
Пред бесконечным мы только ничто
Но в осмысленьи безумном забывши
Что пред ничем мы великое «что».
 

10 октября 1909

 
Все глубже, все острее входит яд
Уж мысли мало правды говорят
Уж даже в отрицание я веру потерял
И чем-то странно, странно-страшным стал
Нигде, ни в чем не вижу ничего
Забыл я все, не знаю своего
Я стал мертвец, я мертвым камнем стал
Но камнем понимающим, что мертв
Я живо понял смерть свою
О жизни, как мертвец пою
А в смерти я живу, живу.
 

24 октября 1909

 
Нет зацепок
Мир так гладок
Он так крепок
Он так гадок,
Говорю не понимая
Потому что мир – я тоже
Моя жалоба немая
Отблеск гадкого того же
Проклиная, проклинаю
Я проклятие свое же
Принимая, принимаю
Я проклятие все то же
Неизбежно, неизбежно
Мне, вращаясь в диком круге
Бунтовать, причем мятежно
От себя бежать в испуге
От себя бежать в себя же
Что же хуже, что же гаже.
 

4 ноября 1909

 
Зубы болят; голова не в порядке
Надо писать, а о чем? Темы нет
Время летит, уж ноябрь, скоро святки
Кончится год. А итог? Винегрет
Мысли запутались, да и не хочется
Стройности, ясности, все чепуха
Все, как в мятель, полоумное носится
Все, как загнившая грязь, шелуха
Зубы болят; вот конец и начало
В этом мне все, иль сознанье всего
О если б всюду, как тень не торчало
Грозное око «я» моего.
 

1910

1 февраля 1910

 
О луна
Из окна
На тебя я гляжу
За полетом твоим
Я страдая слежу
Я лишь только взглянул
Серп твой вдруг потонул
И скрываясь она
Вся насмешкой полна
Зашептала вдруг мне
Позабудь о луне
И часы и луна
Ерунда лишь одна
И разгадку тая
«Сила все ж ведь твоя»
Говорила луна
Вся насмешкой полна
 

9 февраля 1910

 
Плачь! Ори! Кричи! Визжи!
Череп об стол размозжи
«Две души во мне живут»
И на части меня рвут
И не борятся оне
Обе точно, как во сне
Вместе, рядом, бок о бок
И не знаются, о Бог!
Может даже третья есть
Но довольно пары несть
Вот вопрос: душа какая,
От которой дурака я
Здесь ломаю из себя
Если б в бой вступили души
Превратились бы все в туши
Или в трупики верней
Жить бы было бы складнее
Воцарилась бы едина
И себя-то я скотина
Почитал за господина
Над собой самим
Ах над собой самим
 

26 февраля 1910

 
Однажды, с «Бранда» кажется вернувшись
Разделся я, и лег спокойно спать
И в миг заснул, в подушку весь уткнувшись
Но… это присказка, не лучше ль уж начать…
Итак… вдруг очутился я пред телескопом
Он бесконечно все светила приближал
И удивлялся я, в восторге весь дрожал
Все было близко, как под микроскопом
Я все кругом забыл, мой глаз слился с стеклом
Я о себе забыл, забыл, что я смотрел
(N. B.) Чепуху свою, я, конечно, сознаю
Забыл о времени грядущем и былом
Вне времени, в пространстве я летел
Иль нет, передо мною все кругом летело
Я ж растерял себя, глаза свои и тело
Растаял я, и уж смотрел ни я
Бездушная была субстанция моя
             А нет! Все видел Я
             Все видела субстанция моя
             И все лишь врал и вру, скажу уж не тая
             И не хочу все врать, Я Я, Я Я
 

31 июля 1910

 
Снова август, дождик, тучи
Рим, Равенна… далеко
Предо мною книжек кучи
Так уютно и легко
Снова будут снег и вьюги
Снова будет бодрый труд
Не мечтаю я об юге
Веселей за книжкой тут
В книге счастье, в жизни – горе
Для чего же в горе жить
И не лучше ль в книжном море
Жизнь живую утопить.
 

26 сентября 1910

 
Попытаемся воскреснуть
Хоть пришлось бы даже треснуть
             Для того
В жизни двух путей мне нету
Иль к науке, или в Лету
             Улететь
Стать собой давно уж надо
Хоть пришлось б все силы ада
             Вызывать