Читать книгу: «Святой Сатана», страница 2
– Э́то что за возмо́жности? – насторожи́лся Салтыко́в и посмотре́л на мать сквозь прищу́р холо́дных глаз.
– Не твоё де́ло, – отве́тила ста́рица, – ты о своём ду́май!
По́лог|Поло́г задёрнулся и возо́к, со́рванный с ме́ста четвёркой вороны́х коне́й, стреми́тельно исче́з за поворо́том.
Михаи́л проводи́л его́ хму́рым взгля́дом, оберну́лся и пошёл, но не в дом, как мо́жно бы́ло предполага́ть, а к друго́му возку́, одино́ко стоя́вшему чуть поо́даль от прое́зжей доро́ги. Внутри́ возка́ сиде́л заку́танный в шу́бу ле́карь Преториус, прижима́вший к груди́ небольшо́й деревя́нный сундучо́к «скры́ню» , за вне́шний вид про́званный в наро́де «те́ремом».
Салтыко́в мо́лча усе́лся напро́тив ле́каря и до́лго, не морга́я, взира́л на него́ пусты́м взгля́дом водяни́стых глаз. Молча́ние я́вно затяну́лось. Преториус не́рвничал, насторо́женно вгля́дываясь в лицо́ нача́льника Апте́карского прика́за. Он ко́жей чу́вствовал, что и́менно сейча́с должно́ произойти́ что́-то ва́жное, то, что изме́нит его́ судьбу́. Он гада́л, но не мог предположи́ть, о чём в коне́чном счёте пойдёт речь. Очеви́дно бы́ло то́лько одно́, де́ло э́то бы́ло гря́зным и опа́сным, и́бо то́лько для таки́х дел Салтыко́в и держа́л чухо́нца по́дле себя́.
– Пое́дешь в Ни́жний, к бы́вшей ца́рской неве́сте Мари́и Хлоповой, – проговори́л наконе́ц вельмо́жа, отки́нувшись спино́й к сте́нке возка́, – ска́жешь от госуда́ря по́слан, ну́жные бума́ги Потёмкин тебе́ сде́лает.
– И? – спроси́л Преториус, не дожда́вшись конца́ фра́зы.
– Никаки́х И! – ре́зко одёрнул его́ Салтыко́в. – Лечи́ть её бу́дешь со всем тща́нием и забо́той.
Худо́е лицо́ чухо́нца вы́тянулось в грима́су недоуме́ния. Салтыко́в пони́зил го́лос.
– То́лько вот, – прохрипе́л он, едва́ шевеля́ губа́ми, – до прибы́тия дознава́телей боя́рина Шереме́тьева дожи́ть она́ не должна́. По́нял?
– По́нял! – удовлетворённо улыбну́лся Преториус, осозна́в наконе́ц суть своего́ зада́ния.
Салтыко́в не́сколько раз моргну́л и, гля́дя на ле́каря как на пусту́ю сте́ну, продо́лжил:
– Мать тре́бует тётке помо́чь, а тут в по́ру свою́ го́лову и́з-под пла́хи убере́чь. Пять лет наза́д враче́бную ска́зку Балсыря с Бильсом пи́санную для госуда́ря я подде́лал и отпра́вилась пору́шенная неве́ста прямо́й доро́гой в Тобо́льск, комаро́в корми́ть. А сейча́с царь мне не доверя́ет. Дознава́телями к Ма́шке Шереме́тьева с Гле́бовым шлет, а враче́й с ни́ми пре́жних посыла́ет, Бильса да Балсыря! Понима́ешь, что бу́дет, е́сли пра́вда откро́ется?
– Понима́ю! – охо́тно кивну́л голово́й Преториус.
– Ничего́ ты не понима́ешь, чухо́нец, – мра́чно произнёс Салтыко́в, тяжёлым взгля́дом уста́вившись в перено́сицу собесе́дника.
– Ты ду́маешь, заче́м я тебе́ всё э́то говорю́? А говорю́ я э́то зате́м, что́бы ты по́нял – жизнь твоя́ целико́м от меня́ зави́сит. Порошо́к, что не дал ца́рской неве́сте две неде́ли от утро́бы крова́вой изба́виться, кем пригото́влен был?
Ле́карь нево́льно вздро́гнул и опусти́л глаза́ в пол.
– Тепе́рь по́нял? – хо́лодно улыбну́лся Салтыко́в, – меня́ – коль пра́вды не скрыть, лиша́т чи́на и сошлю́т туда́, куда́ Мака́р теля́т не гоня́л, а с тебя́ на ды́бе с живо́го ко́жу спу́стят и жи́лы вы́тянут. Так что не взду́май меня́ преда́ть.
Михаи́л хло́пнул приуны́вшего ле́каря ладо́нью по плечу́ и вы́шел из возка́.
– Езжа́й! – сказа́л он бо́дро и махну́л руко́й возни́чему.
– Де́ньги и бума́ги полу́чишь в Прика́зе.
Застуча́ли копы́та коне́й. Заскрипе́ли полозья и возо́к неспе́шно тро́нулся. Михаи́л не стал провожа́ть его́. Начина́лся апре́льский снегопа́д. Лёгкие почти́ невесо́мые хло́пья снега́, кружа́сь, па́дали на зе́млю, засыпа́я грязь и сля́коть деревя́нных мостовы́х. Сне́га оказа́лось так мно́го, что за коро́ткое вре́мя лёг он на зе́млю сло́ем в два вершка́. Салтыко́в поёжился и, откры́в тяжёлую, ко́ванную желе́зом кали́тку, скры́лся во дворе́ своего́ до́ма.
Глава́ четвёртая.
Три ме́сяца спустя́. Ду́шным ию́льским ве́чером, как раз накану́не Собо́ра свято́го арха́нгела Гаврии́ла по лесно́й стёжке, лежа́щей в стороне́ от Великоу́стюгского шля́ха, неспе́шно дви́гались скрипу́чие дро́ги, запряжённые мохна́тым, обле́пленным колю́чками монасты́рским ме́рином. Дви́гались дро́ги от села́ Морозовицы в сто́рону Кичменгского городка́. Управля́л пово́зкой оте́ц Фео́на. Его́ изве́чный спу́тник и учени́к, по́слушник Маври́кий сиде́л за спино́й мона́ха и, спусти́в но́ги с возка́, беспе́чно болта́л и́ми в во́здухе, сло́вно дереве́нский мальчи́шка, едущий с отцо́м на городско́й ры́нок.
Развлека́я себя́ подо́бным заня́тием, Маври́кий не уследи́л, как с ноги́ его́ слете́ла лы́ковая кали́га и, соверши́в беззву́чный полёт по дово́льно высо́кой дуге́, скры́лась где́-то в куста́х боя́рышника.
– Ой-ой! – запричита́л по́слушник, расте́рянно озира́ясь на учи́теля. – Оте́ц Фео́на, лапото́к-то мой улете́л. Потеря́лась обу́вка!
– Ну, Маври́кий! – сокрушённо покача́л голово́й Фео́на, натяну́в во́жжи.
Ме́рин, изумлённый неожи́данной заде́ржкой, не́хотя встал у поло́манной берёзы и скоси́л на свои́х седоко́в большо́й жёлтый глаз, по́лный насторо́женности и недове́рия.
– Ищи́!
Подобрав полы́ ве́тхой одноря́дки, по́слушник ре́зво соскочи́л с возка́ и, пры́гая на одно́й ноге́, скры́лся в куста́х. Фео́на проводи́л его́ озада́ченным взгля́дом, осмотре́лся вокру́г и приню́хался. Доброду́шная улы́бка мгнове́нно слете́ла с его́ губ.
Маври́кий, тяжело́ сопя́ и отплёвываясь от ле́зущей в рот паути́ны, копоши́лся ме́жду кусто́в, в наде́жде отыска́ть пропа́жу. Но всё бы́ло тще́тно, вре́мя шло, а пропа́жа так и не находи́лась. Разочаро́ванный и уста́вший, он сел на зе́млю и, подня́в глаза́, оторопе́л от изумле́ния. Ста́рая кали́га, ти́хо пока́чиваясь, висе́ла на суку́ пря́мо пе́ред его́ но́сом. Сотвори́в кре́стное знаменье, он поспе́шно водрузи́л ла́поть на холщо́вую обмо́тку, перепа́чканную землёй и вы́скочил из кусто́в с ра́достным во́плем:
– Нашёл! Я – нашёл!
Отве́том ему́ был коро́ткий поры́в ве́тра, едва́ не сби́вший с головы́ вя́занную камила́вку, да испу́ганное куда́хтанье со́йки, стреми́тельно сорва́вшейся с ближа́йшей сосны́. Учи́теля нигде́ не́ было ви́дно. Поля́на была́ пуста́. То́лько монасты́рский ме́рин, привя́занный вожжа́ми к стволу́ берёзы, невозмути́мо обгла́дывал листву́ с ближа́йших кусто́в жи́молости.
– Оте́ц Фео́на! – расте́рянно озира́ясь пор сторона́м, позва́л Маври́кий.
На ро́бкий призы́в Маври́кия отве́та не после́довало. Э́то обстоя́тельство, неизве́стно почему́, си́льно встрево́жило по́слушника. Ка́жется, тот-же лес, что и ра́ньше, окружа́л его́ и тепе́рь, но ощуща́л себя́ в нём Маври́кий дово́льно неуве́ренно.
– Отче! – дрожа́щим го́лосом повтори́л он. – Ты где́?
– Я здесь, – послы́шался за спино́й негро́мкий, споко́йный го́лос учи́теля.
Маври́кий оберну́лся и, уви́дев неспе́шно иду́щего в его́ сто́рону отца́ Фео́ну, облегчённо вы́дохнул.
– От чего́ оробе́л, сын мой? – спроси́л мона́х, подходя́. – Ви́жу, кали́гу нашёл? Молоде́ц!
Фео́на, как всегда́, вы́глядел бесстра́стным и невозмути́мым, но жёсткие скла́дки на лбу и пло́тно сжа́тые гу́бы выдава́ли в нём вы́сшую фо́рму сосредото́ченности и внима́ния. За те па́ру лет, что Маври́кий провёл ря́дом с учи́телем, он непло́хо научи́лся разбира́ться в осо́бенностях его́ вну́треннего состоя́ния и его́ вне́шних проявле́ний. В да́нный моме́нт по́слушник ви́дел: учи́теля что́-то о́чень си́льно насторожи́ло и обеспоко́ило. Насто́лько си́льно, что трево́га нево́льно передала́сь и Маври́кию.
– Что́-то случи́лось, отче? – спроси́л он, понижа́я го́лос до шёпота.
В отве́т Фео́на улыбну́лся одни́ми губа́ми и кивну́в голово́й су́хо произнёс:
– Да, ко́е-что случи́лось.
Он помани́л по́слушника за собо́й и, отойдя шаго́в на два́дцать в сто́рону от того́ ме́ста, где́ они останови́ли теле́гу, зада́л вопро́с:
– Ничего́ не чу́вствуешь?
От усе́рдия Маври́кий вы́пучил глаза́ и со сви́стом втяну́л в себя́ во́здух.
– Нет, отче, ничего́! – произнёс он разочаро́ванно по́сле небольшо́й па́узы, во вре́мя кото́рой пыта́лся разобра́ться в свои́х ощуще́ниях.
– А е́сли ещё раз? – спроси́л Фео́на, сде́ржанно наблюда́я за поту́гами ученика́.
Маври́кий винова́то пожа́л плеча́ми и как осторо́жный лугово́й суро́к стал приню́хиваться к ве́ткам и листьям окружа́ющих его́ расте́ний. На э́тот раз он улови́л то́нкий едва́ различи́мый за́пах стре́лянного по́роха с ки́слым при́вкусом осты́вшей кро́ви. Поиска́в глаза́ми, он уви́дел мушке́тную карте́чь расщепи́вшую ствол молодо́й оси́ны и застря́вшую внутри́, а та́кже ка́пли засты́вшей и уже́ почерне́вшей кро́ви на куста́х, ро́сших вокру́г пострада́вшего де́рева.
– Здесь кого́-то неда́вно ра́нили и́ли да́же уби́ли? – произнёс Маври́кий и с печа́лью на лице́ осени́л себя́ кре́стным зна́менем.
– Молоде́ц! – похвали́л мона́х по́слушника, не обраща́я внима́ния на его́ го́рестный тон. – Продолжа́й!
Маври́кий, вдохновлённый подде́ржкой наста́вника, встрепену́лся и осторо́жно, как учи́л Фео́на, дви́нулся вдоль кра́я поля́ны, рассма́тривая следы́ возмо́жного преступле́ния. А следо́в оста́влено бы́ло мно́го. Вся земля́ у простре́лянной оси́ны сажени на три в окру́ге была́ измя́та, исто́птана сапога́ми и копы́тами лошаде́й. В не́которых места́х земля́ оказа́лась столь оби́льно полита́ кро́вью, что мя́гко проса́живалась при ходьбе́, а трава́ неща́дно ли́пла к нога́м.
– Го́споди Исусе! – причита́л Маври́кий, крестя́сь. – Тут крови́щи, как на бо́йне! Что же э́то?
– Да, – согла́сно кивну́л голово́й Фео́на, – бой был не шу́точный!
Он присе́л на ко́рточки, подобрал что́-то блестя́щее с земли́ и убра́л к себе́ в поясну́ю суму́.
– Что там, оте́ц Фео́на? – полюбопы́тствовал по́слушник.
– Ничего́, – отмахну́лся мона́х, поднима́ясь на но́ги, – безде́лица.
Он ещё раз осмотре́л поля́ну и спроси́л у по́слушника:
– Ну, Маври́кий, что ты обо всём э́том ду́маешь?
– Пло́хо, ду́маю, отче! Полага́ю, случи́лось здесь злоде́йство беззако́нное!
– Продолжа́й?
– Е́хали лю́ди из Кичмень-городка́ в У́стюг, должно́ быть на я́рмарку, а в куста́х их разбо́йнички поджида́ли. Дое́хали рабы́ Бо́жьи до заса́ды, бах-бах, тут и коне́ц им пришёл!
Маври́кий возбуждённо разма́хивая рука́ми, ходи́л вокру́г ме́ста преступле́ния, пока́зывая учи́телю те места́ где, по его́ мне́нию, в моме́нт преступле́ния находи́лись же́ртвы и их уби́йцы.
– Интере́сно! – без те́ни улы́бки произнёс Фео́на, гля́дя на ученика́. – А скажи́ тогда́, друг мой, мно́го ли бы́ло напада́вших?
– Не зна́ю! – опе́шил Маври́кий, засты́в на ме́сте от неожи́данного для себя́ вопро́са.
– Вот как? Но ско́лько бы́ло тех, кто попа́л в заса́ду, ты наве́рно посчита́л?
– Нет! – ещё бо́льше изуми́лся по́слушник. – Как их сосчита́ть, отче? Ра́зве тако́е возмо́жно?
– А почему́ же невозмо́жно? – пожа́л плеча́ми мона́х, – Учи́сь наблюда́ть, сын мой.
Фео́на широ́ким же́стом провёл вообража́емую ли́нию вокру́г себя́.
– Пе́ред тобо́й откры́тая кни́га, бу́квы её ты уже́ изучи́л, а вот слов ещё не понима́ешь!
Мона́х подошёл к куста́м, где по предположе́нию по́слушника скрыва́лась заса́да, и произнёс то́ном учи́теля, чита́ющего приле́жному, но бестолко́вому ученику́ уро́к ло́гики.
– Напада́вших бы́ло пя́теро. Дво́е ко́нных. Остальны́е пе́шие. Вероя́тно, никого́ они́ наме́ренно не жда́ли. Наде́ялись на уда́чу. Вот она́ их и подвела́!
Фео́на огла́дил седу́ю, опря́тно «подру́бленную» бо́роду и отошёл от кусто́в к прое́зжей тропе́.
– Вса́дник, как ты ве́рно подме́тил, е́хал со стороны́ Кичменгского городка́…
– Вса́дник? – переби́л его́ по́слушник, недове́рчиво кача́я голово́й.
– Вса́дник!
– Что, оди́н? На ло́шади?
– Е́сли без ло́шади, он был бы пу́тником! – су́хо произнёс Фео́на.
Маври́кий смути́лся и поясни́л свой вопро́с.
– Оди́н, без спу́тников?
– Как ви́дишь, – пожа́л плеча́ми мона́х.
– Вот тут его́ сши́бли с ло́шади и, навали́вшись арте́льно, ста́ли гра́бить.
Он указа́л на приме́тный уча́сток лужа́йки, места́ми до са́мой земли́ изры́тый нога́ми и копы́тами.
Фео́на присе́л на ко́рточки и провёл ладо́нью по траве́. Ладо́нь ста́ла кра́сной от кро́ви.
– Не просто́й оказа́лся мужичо́к! – произнёс Фео́на с уваже́нием к незнако́мцу, вступи́вшему в поеди́нок с пятью́ вооружёнными граби́телями. – Сра́зу ви́дно, ма́стер рабо́тал!
Маври́кий нетерпели́во сопе́л над у́хом учи́теля.
– А что ви́дно, отче? Я то́же хочу́!
Фео́на улыбну́лся и обтёр ладо́нь о край свое́й мона́шеской ма́нтии.
– Здесь он уложи́л пе́рвого. Ви́димо, сра́зу на́смерть. Напада́вший бо́льше не подня́лся и истёк кро́вью.
– А тут его́ попыта́лись застрели́ть из мушке́та, но ка́жется то́лько прострели́ли кафта́н.
Фео́на вы́ковырял карте́чь из де́рева и показа́л Маври́кию ма́ленький кусо́чек зелёного сукна́, застря́вший в стволе́.
– Повезло́ ему́! Зато́ о стреля́вшем э́того не ска́жешь. Скоре́й всего́ са́блей ему́ переруби́ли вну́треннюю часть бедра́ …
Маври́кий едва́ не пла́кал от растрёпанности чувств. В его́ глаза́х засты́л немо́й вопро́с: «Как, отче? Отку́да?»
Фео́на не стал му́чить по́слушника дога́дками и поясни́л:
– В са́мом низу́ живота́, спе́реди, где начина́ется бедро́ нахо́дится кру́пный кровено́сный сосу́д, и́ли как называ́л его́ Эрасистрат из Кеоса , арте́рия. Е́сли её проби́ть, кровь бу́дет бить фонта́ном, и останови́ть э́тот пото́к уже́ не полу́чится. Не успе́ешь три́жды прочита́ть «Отче наш», как челове́к Бо́гу ду́шу отда́ст. А тепе́рь осмотри́сь вокру́г. Здесь кро́вью забры́згано всё на саже́нь в высоту́. Тепе́рь по́нял?
Маври́кий шмыгну́л но́сом и кивну́л голово́й. Спроси́л ро́бко:
– А что пото́м бы́ло, оте́ц Фео́на?
– Пото́м? Како́й-то ту́чный челове́к на кру́пной и си́льной ло́шади попыта́лся свали́ть проти́вника, но вме́сто э́того сам оказа́лся на земле́.
Мона́х показа́л руко́й на примя́тую траву́ и поло́манные кусты́ можжеве́льника.
– Тут произошла́ коро́ткая схва́тка. Толстя́к был ра́нен, а наш геро́й вскочи́л на ло́шадь и ускака́л! Пого́ни не́ было. Стрельну́ли па́ру раз в спи́ну, не попа́ли, на том и успоко́ились.
Маври́кий стоя́л гру́стный и заду́мчивый.
– Как про́сто, когда́ тебе́ объясня́т! Жела́л бы я то́же всё понима́ть!
– Кто зна́ет, друг мой, како́й за́мысел вына́шивает по отноше́нию к тебе́ Госпо́дь? Но, полага́ю, он намно́го превосхо́дит твои́ жела́ния!
Маври́кий с благода́рностью посмотре́л на учи́теля и хоте́л что́-то отве́тить, но неожи́данно измени́лся в лице́ от но́вой мы́сли, прише́дшей в го́лову.
– А уби́тые где? Неу́жто тела́ с собо́й забра́ли, отче?
– Хоро́ший вопро́с! – согласи́лся Фео́на, це́пким взгля́дом высма́тривая что́-то в траве́.
– Разбо́йникам тру́пы без на́добности. Ли́шняя обу́за.
От ме́ста побо́ища в сто́рону небольшо́го лесно́го овра́га тяну́лась едва́ различи́мая доро́жка из примя́той травы́, перепа́чканной кро́вью.
– Пошли́! – кивну́л мона́х по́слушнику и реши́тельно напра́вился в сто́рону овра́га.
Хму́рый Маври́кий, превозмога́я обы́чную ро́бость, возника́вшую у него́ при ви́де поко́йников, тем не ме́нее дви́нулся сле́дом при э́том, то́ли доса́дливо причита́я то́ли бормоча́ душеспаси́тельные моли́твы.
Глава́ пя́тая.
Лесно́й овра́жек, к кото́рому подошли́ и́ноки, представля́л собо́й я́му-промо́ину, возни́кшую от весе́нних проливны́х дожде́й, ме́жду оголённых корне́й столе́тних, кря́жистых со́сен. Разме́р овра́г име́л не большо́й, не бо́лее сажени во все сто́роны. Его́ прикрыва́ла гора́ неда́вно сру́бленного ла́пника, небре́жно набро́санного све́рху того́, что уже́ на́чало издава́ть сладкова́тый за́пах тру́пного разложе́ния, привлека́я к себе́ по́лчища огро́мных, как тру́тни, наво́зных мух.
– Гото́в? – спроси́л Фео́на, отбра́сывая в сто́рону сосно́вые ве́тки.
– Призна́ться, не о́чень…
Маври́кий помо́рщился от навя́зчивого за́паха, сло́вно прише́дшего из де́тских воспомина́ний.
– Тогда́ отойди́ в сто́рону, – приказа́л Фео́на, не прерыва́я рабо́ты.
Маври́кий тяжело́ вздохну́л, делови́то запра́вил полы́ одноря́дки за по́яс и при́нялся помога́ть наста́внику. Рабо́тали, мо́лча, не испы́тывая сомне́ния относи́тельно того́, что скрыва́ли в овра́ге сосно́вые ве́тки. На дне я́мы находи́лись тела́ трёх соверше́нно обнажённых мужчи́н. Дво́е лежа́ли в нело́вких по́зах, уткну́вшись ли́цами в зе́млю, то́чно их про́сто свали́ли в сюда́ как мешки́ с гнилы́м лу́ком, тре́тий, распласта́лся на их спи́нах, размета́в по сторона́м ру́ки и ноги́. Э́то был кру́пный пожило́й мужчи́на, с очеви́дными следа́ми боево́го про́шлого. У него́ не хвата́ло двух па́льцев на пра́вой руке́ и одного́ на ле́вой. Одно́ у́хо бы́ло разру́блено попола́м, а на друго́м отсу́тствовала мо́чка. Кро́ме того́, стари́к был слеп. И е́сли безобра́зный наро́ст на ме́сте ле́вого гла́за говори́л о том, что поте́рян он был давно́, то на ме́сте пра́вого гла́за зия́ла больша́я дыра́, запо́лненная чёрной кро́вью и жёлто-зелёной сли́зью. Таку́ю ра́ну мо́жно нанести́ то́лько кинжа́лом и́ли остриём са́бли. Уда́р был совсе́м све́жий и очеви́дно послужи́л причи́ной сме́рти, и́бо никаки́х други́х ране́ний, угрожа́вших жи́зни, оте́ц Фео́на на те́ле незнако́мца не нашёл. Зато́ он обрати́л внима́ние на небольшо́й ме́дный кре́стик на ше́е незнако́мца.
– На́до же!
Фео́на поверну́л го́лову к Маври́кию, стоя́щему чуть поо́даль с пучко́м сосно́вых ве́ток.
– Кре́стик не наш. Не правосла́вный. Поко́йный папи́стом был!
Кре́пкая рука́ схвати́ла мона́ха за запя́стье.
– Kto tu jest?
Фео́на с трудо́м разжа́л си́льные па́льцы умира́ющего и, не выка́зывая никако́го удивле́ния, споко́йно произнёс по-ру́сски.
– Мона́хи Гледенской оби́тели, е́хали в Кичгородок по дела́м, а ты горемы́ка, что здесь де́лал?
Вме́сто отве́та слепе́ц слегка́ приподня́лся на локтя́х ища́ отсу́тствующими глаза́ми челове́ка, разгова́ривающего с ним и прохрипе́л, пуска́я крова́вые пузыри́:
– Mnich? To dobrze! Nazywam się Janusz Goleniewski z Nur.
И доба́вил, переходя́ на ру́сский язы́к:
– Ты схизма́тик, но тепе́рь уже́ всё равно́. Прошу́, отпусти́ мне грехи́?
– Я не свяще́нник, я не отпуска́ю грехо́в…
– Я ско́ро умру́! – произнёс поля́к с оби́дой в го́лосе
– Я зна́ю. Тебе́ стра́шно?
– Нет, мне про́сто жа́лко, что я умира́ю в одино́честве. До́ма – ря́дом бы́ли бы жена́ и де́ти и сосе́ди, а здесь никого́ нет…
Фео́на посмотре́л на умира́ющего с интере́сом, а Маври́кий помрачне́л и отошёл в сто́рону.
– Мы бу́дем с тобо́й ря́дом и прово́дим в после́дний путь. Маври́кий, подойди́ ко мне!
Бле́дный по́слушник, поджа́в дрожа́щие гу́бы, отрица́тельно покача́л голово́й и отступи́л ещё на не́сколько шаго́в наза́д. Фео́на не стал размышля́ть над необы́чным поведе́нием своего́ ученика́. Пожа́в плеча́ми, он хладнокро́вно произнёс:
– Изво́ль, я сам.
Не́которое вре́мя Фео́на мо́лча сиде́л на краю́ овра́га, всма́триваясь в лицо́ умира́ющего, кото́рый ка́жется впал в беспа́мятство, но так то́лько каза́лось.
– Mnich, tu jesteś?
Фео́на взял ладо́нь умира́ющего в свою́ ру́ку.
– Здесь. О чём ты ду́маешь?
– О том, что я осуждённый гре́шник!
– Неутеши́тельно. А есть то, что могло́ бы тебя́ уте́шить?
– Ничего́! Я сли́шком мно́го греши́л в э́том ми́ре, что́бы рассчи́тывать на проще́ние. Вина́ моя́ пе́ред Го́сподом безме́рна.
Мона́х печа́льно улыбну́лся и отрешённо посмотре́л на нёбо.
– Исус проли́л свою́ кровь за всех, и за таки́х гре́шников как ты, – заду́мчиво произнёс он, – одна́ко сам грех и его́ искупле́ние в ва́шей Це́ркви понима́ется исключи́тельно, как посту́пок. Никако́го поня́тия о поврежденности челове́ческой приро́ды. То́лько вина́.
– А ра́зве у вас не так?
Поля́к сипе́л и едва́ дыша́л, с уголко́в губ и разворо́ченной глазни́цы текли́ стру́йки кро́ви. Очеви́дно, что боль доставля́ла ему́ невыноси́мые страда́ния, но он не собира́лся прерыва́ть разгово́р. Он не хоте́л и́ли боя́лся оста́ться оди́н в после́дние мину́ты своего́ земно́го бытия. Оте́ц Фео́на понима́л и уважа́л жела́ние ста́рого воя́ки, встре́ча с кото́рым при други́х обстоя́тельствах не предполага́ла ми́рного исхо́да. Он продо́лжил разгово́р с умира́ющим.
– Правосла́вная Це́рковь рассма́тривает грех не как вину́, а как тяжёлую боле́знь. Грех – не вина́ за наруше́ние зако́нов челове́ческого бытия, а после́дствие наруше́ния Зако́нов Бо́жьих!
– Ты интере́сный собесе́дник, черне́ц! Жаль, что мне пора́! Мо́жет встре́ться мы ра́ньше, и не смерть была́ бы исцеле́нием от мои́х грехо́в…
Они́ говори́ли ещё не́которое вре́мя. Наконе́ц Фео́на встал и Маври́кий я́вственно услы́шал, как учи́тель гро́мко чита́л «Разреши́тельную моли́тву» над тела́ми уби́тых поля́ков. Маври́кий не пове́рил свои́м уша́м. Оте́ц Фео́на отпуска́л им грехи́!
Когда́ Фео́на подошёл к Маври́кию, тот был расте́рян и пода́влен.
– Объясни́, что с тобо́й происхо́дит, сын мой? – спроси́л мона́х, гля́дя в глаза́ ученика́.
Маври́кий поту́пил свой взор и мра́чно произнёс.
– Де́сять лет наза́д таки́е чуба́тые в мою́ дере́вню пришли́ и всю вы́резали. Баб, дете́й, старико́в. Брати́шку с сестрёнками. Всех…
– Да, я по́мню! – кивну́л Фео́на, с сочу́вствием гля́дя на ю́ношу. Но по́слушнику э́того бы́ло недоста́точно. Го́лос его́ клокота́л от возмуще́ния и бо́ли.
– А ты, отче, им отпуще́ние даёшь? Почему́?
Посмотре́в на заведённого как часова́я пружи́на ученика́, Фео́на по́нял, что без серьёзного разгово́ра ника́к не обойти́сь.
– Так уж случи́лось, что мы с тобо́й, друг мой Маври́кий, служи́тели Го́спода на́шего, а зна́чит посре́дники ме́жду Бо́гом и гре́шником. Безусло́вного отпуще́ния грехо́в – не быва́ет! Бог не наруша́ет со́зданные И́м же Зако́ны! И́менно поэ́тому и посре́дник не мо́жет гаранти́ровать отпуще́ния грехо́в. Он мо́жет дать то́лько наде́жду и облегчи́ть страда́ния.
Маври́кий упря́мо покача́л голово́й.
– Э́тот челове́к страда́л не за ве́ру, а за совершённые преступле́ния!
– Э́то пра́вда, – согласи́лся Фео́на, – но Сме́ртный грех убива́ет бессме́ртную ду́шу. Е́сли челове́к умрёт, не успе́в пока́яться, то ду́ша его́ уйдёт в ад, и ей уже́ не бу́дет наде́жды на спасе́ние. Ты же до́брый христиани́н, Маври́кий, ты уме́ешь проща́ть! Прости́ и освободи́ себя́ от тя́жкого гру́за про́шлого. Тебе́ сра́зу ста́нет ле́гче, и придёт поко́й в ду́шу! Со мной тако́е уже́ бы́ло!
Маври́кий стоя́л и во все глаза́ смотре́л на Фео́ну. Во взгля́де его́ отража́лись все чу́вства, ра́зом нахлы́нувшие на него́. Была́ боль, бы́ли сомне́ния, но гла́вное, там бы́ло бесконе́чное дове́рие, и почти́ сыно́вья любо́вь к своему́ учи́телю, без кото́рого по́слушник не представля́л существова́ния в сло́жном и во мно́гом непоня́тном ему́ ми́ре.
Неожи́данно его́ лицо́ намо́рщилось, как от при́горшни съе́денной клю́квы. Из глаз покати́лись кру́пные слёзы. Маври́кий гро́мко всхли́пнул и уткну́лся голово́й в плечо́ Фео́ны.
– Ну ла́дно тебе́! – смущённо произнёс мона́х, нело́вко погла́див по́слушника по вздра́гивающему от рыда́ний плечу́.
– А зна́ешь, что мы сде́лаем? – доба́вил он. – Пое́дем-ка мы обра́тно в У́стюг! Ки́чменгский городо́к подождёт, а вот воево́ду Стромилова о происше́ствии извести́ть нам сле́дует. Как счита́ешь?
Маври́кий вы́тер рукаво́м нос, мо́крый от слёз, понима́юще кивну́л голово́й и мо́лча пошёл отвя́зывать от сло́манной берёзы застоя́вшегося монасты́рского ме́рина.
Глава́ шеста́я.
Почти́ в то же вре́мя, когда́ оте́ц Фео́на и Маври́кий иссле́довали в лесу́ ме́сто свое́й стра́шной нахо́дки, в Гледенской оби́тели случи́лось собы́тие, весьма́ озада́чившее монасты́рских насе́льников. Пря́мо во вре́мя слу́жбы Девя́того ча́са че́рез откры́тые на́стежь Святы́е врата́ на пло́щадь у собо́ра Живонача́льной Тро́ицы, громыха́я колёсами по деревя́нному насти́лу, стреми́тельно въе́хала кры́тая пово́зка, запряжённая па́рой взмы́ленных лошаде́й. Два сто́рожа из монасты́рских трудников висе́ли на постро́мках ко́нской у́пряжи и вопи́ли в го́лос:
– Стой, ле́ший, куда́ впёрся в Святу́ю оби́тель? А ну верта́й взад!
В отве́т, возни́ца, приподня́вшись на облучке́ и вы́пучив гла́за|глаза́ по́лные па́ники и смяте́ния, стега́л бди́тельных стра́жей сыромя́тным кнуто́м, лю́то рыча́ и завыва́я:
– Пошли́ вон, обло́мы сивола́пые! Зашибу́!
На шум из собо́ра вы́шел благочи́нный монастыря́, оте́ц Алекса́ндр, заня́вший год наза́д освободи́вшееся по́сле ста́рца Проко́пия ме́сто. Осмотре́вшись, он реши́тельно сбежа́л со ступе́ней хра́ма и твёрдым ша́гом подошёл к гомоня́щей толпе́, к тому́ вре́мени пло́тным кольцо́м окружи́вшей пово́зку. Больша́я часть из собра́вшихся, очеви́дно, прибыла в оби́тель вслед за колыма́гой.
– Почто́ гло́тки дерёте, правосла́вные? – произнёс оте́ц Алекса́ндр ре́зким как бараба́нная дробь го́лосом. – Здесь вам монасты́рь, а не городско́е кружа́ло !
Оди́н из стороже́й, находи́вшийся бли́же всех к благочи́нному, вскочи́л на но́ги, отпусти́л лошади́ную у́пряжь и, опра́вив задра́вшуюся одноря́дку, произнёс, заика́ясь от возмуще́ния:
– Э́то всё он! – трудник указа́л кривы́м, заскору́злым па́льцем на возни́цу, – ему́ говоря́т: нельзя́ на ло́шади в оби́тель без благословле́ния, а он всё равно́ ло́мится!
Между те́м, челове́к на кото́рого ука́зывал сто́рож торопли́во спры́гнул с облучка́ и, нарочи́то замахну́вшись на трудника дли́нной сыромя́тной плёткой, свобо́дной руко́й отки́нул по́лог пово́зки, блесну́в дороги́ми перстня́ми на па́льцах.
Трудник поспеши́л спря́таться за фы́ркающими в у́пряжи лошадьми́, а оте́ц Алекса́ндр нево́льно отпря́нул наза́д, напу́ганный столь очеви́дной вражде́бностью, проя́вленной неизве́стным прие́хавшим в монасты́рь как простолюди́н, на облучке́, но оде́того с придво́рной пы́шностью и бога́тством.
Незнако́мец бро́сил на зе́млю свой жу́ткий кнут, в его́ рука́х скоре́е похо́жий на боево́е ору́жие не́жели просто́е сре́дство побужде́ния к послуша́нию, и, ни́зко склони́вшись, смире́нно попроси́л у отца́ благочи́нного благословле́ния. Озада́ченный оте́ц Алекса́ндр, перекрести́л ни́зко склонённую пе́ред ним го́лову и дал поцелова́ть себя́ в ру́ку и пра́вое плечо́. По́сле чего́ хму́ро спроси́л:
– Ты чего́, озору́ешь, раб Бо́жий? В свято́м ме́сте подо́бное недозволи́тельно до́брому христиани́ну!
Незнако́мец посмотре́л на отца́ Алекса́ндра ошале́вшими глаза́ми, опя́ть напуга́вшими мона́ха и произнёс си́плым, сло́вно просту́женным, го́лосом:
– Беда́ у меня́, отче! Племя́нница, деви́ца ю́ная, весь день весела́ была́ и вдруг чувств лиши́лась и дух из неё сло́вно весь вы́шел! Не ды́шит! Ле́карь ка́ркает, мол помрёт ско́ро. Одна́ наде́жда на тебя́, отче!
– На меня́? – закрича́л поражённый оте́ц Алекса́ндр, и глаза́ его́ округли́лись от у́жаса.
– Слы́шал я, живёт в оби́тели чудотво́рец, ста́рец Ио́в. Бу́дто зна́ет он про́шлое и ви́дит бу́дущее. А ещё говоря́т, что одно́й моли́твой мо́жет исцели́ть любо́го! Допусти́ к не́му, отче, во и́мя Христа́!
Оте́ц Алекса́ндр нахму́рился.
– Живёт оби́тели сей пра́ведный и́нок, э́то пра́вда! – качну́л он голово́й, – то́лько скажу́ тебе́, что бо́льшую часть исто́рий про него́ лю́ди са́ми и сочини́ли.
– А ты всё равно́ допусти́.
Благочи́нный раздоса́довано прикуси́л ни́жнюю губу́ и отрица́тельно качну́л голово́й.
– Ста́рец Ио́в уже́ тре́тий день в затво́ре наедине́ с Го́сподом! Он не при́мет тебя́. Лу́чше иди́ в храм и помоли́сь о свое́й племя́ннице. Хо́чешь, я помолю́сь о ней вме́сте с тобо́й?
Проси́тель раздражённо разду́л но́здри и тяжело́ засопе́л. Оберну́вшись наза́д, он кивну́л голово́й пятеры́м моло́дчикам, стоя́щим отде́льно от други́х посети́телей монастыря́. Все пя́теро без ли́шних слов засучи́ли рукава́ свои́х тёмно-кра́сных косоворо́ток.
– Э́то чего́ э́то? – спроси́л вмиг оробе́вший оте́ц Алекса́ндр, гля́дя на их молчали́вые, лишённые вся́ких пережива́ний ли́ца.
– Я, Ива́н Желябужский, – жёстко произнёс его́ собесе́дник, – моско́вский дворяни́н, а племя́нница моя́ Мари́я Хлопова, наречённая царём неве́ста. Вот тепе́рь поду́май, мона́х, что бу́дет ко́ли она́ умрёт, а ты ничего́ не сде́лаешь?
Оте́ц Алекса́ндр побледне́л, сглотну́л сухо́й ком в го́рле и опа́сливо посмотре́л на Желябужского.
– Иди́те за мной, – произнёс ти́хо и, оберну́вшись, ме́дленно пошёл в сто́рону хозя́йственного двора́.
Ива́н Желябужский махну́л руко́й. Пя́теро холо́пов осторо́жно извлекли́ из пово́зки бездыха́нное те́ло молодо́й де́вушки и осторо́жно понесли́ за уше́дшим хозя́ином. Сле́дом из теле́ги, кряхтя́ и о́хая, вы́брались, на ходу́ оправля́я оде́жды, ещё две же́нщины и оди́н мужчи́на. Та что моло́же – звала́сь Праско́вьей и приходи́лась Желябужскому жено́й. Стару́ха была́ Ива́ну ма́терью, а Мари́и родно́й ба́бкой. Велича́ли её ба́ба Ма́ня, вдова́ сла́вного «де́лателя» го́рода Ры́льска, воево́ды Андре́я Хлопова.
За стару́хой шёл, слегка́ припада́я на ле́вую но́гу, ле́карь Преториус, оде́тый в длиннопо́лое инозе́мное пла́тье чёрного цве́та, напомина́ющее мона́шескую ря́су. В одно́й руке́ он держа́л свой неразлу́чный сундучо́к «скры́ню», а друго́й всё вре́мя подде́рживал чудно́й для ру́сского гла́за бере́т кра́сного цве́та, бо́лее всего́ похо́жий на перевёрнутую бадью́. Горбу́н не перестава́л зану́дливо причита́ть, упрека́я всех вокру́г себя́ в ва́рварстве и нау́чном неве́жестве.
– Э́то есть obscurantis, – бубни́л он в спи́ну ба́бы Ма́ни, с трудо́м подбира́я ру́сские слова́. – Э́то ника́к не мо́жно быть! Наруше́ние бала́нса жи́зненных со́ков ведёт к па́губным для жи́зни боле́зням, а все четы́ре гуморы в те́ле госпожи́ Мари́и пришли́ в соверше́нный беспоря́док, кото́рый уже́ невозмо́жно испра́вить, тем бо́лее како́му-то неве́жественному мона́ху.
– Mors levis donum ultimum est, que fortuna dare potest , – доба́вил ле́карь, ве́ско подня́в указа́тельный па́лец высоко́ над голово́й.
– Цыц, упы́рь, – прервала́ его́ разглаго́льствования серди́тая ба́ба Ма́ня, кото́рой надоело слу́шать бесконе́чные жа́лобы учёного чухо́нца. – Ты на́шей ве́ры не тронь! Сам то́лько и мо́жешь, что клисти́р ста́вить, да кровь пуска́ть.
– Э́то не ве́ра, э́то obscurantis! – упря́мо повтори́л ле́карь непоня́тное стару́хе замо́рское сло́во, за что тут же получи́л кре́пкий подзаты́льник, от кото́рого его́ неле́пый кра́сный бере́т слете́л с головы́ пря́мо под копы́та лошаде́й из их у́пряжи.
– Пошёл вон, басурма́нин, – не на шу́тку рассерди́лась стару́ха. – На́ша ве́ра – не твоё де́ло! А упо́рствовать бу́дешь, жи́во в холо́дном остро́ге ока́жешься.
Обескура́женный таки́м исхо́дом ле́карь оста́лся на ме́сте извлека́ть и́з-под возка́ свой головно́й убо́р, а стро́гая ба́ба Ма́ня заковыля́ла догоня́ть далеко́ уше́дших вперёд ро́дственников и слуг.
Тем вре́менем оте́ц Алекса́ндр уже́ стоя́л в пы́льной и пусто́й подкле́ти ста́рой казённой пала́ты у одного́ из кро́хотных помеще́ний, кото́рое облюбова́л для уедине́ния и моли́твы ста́рец Ио́в. Сквозь рассо́хшуюся дверь из ке́льи в коридо́р пробива́лся то́нкий лу́чик све́та от ту́склой лампа́дки. Огонёк свети́льника еди́нственный ука́зывал на обита́емость ко́мнаты. Никаки́х зву́ков изнутри́ не доноси́лось.
