Читать книгу: «Святой Сатана»
ОТЕ́Ц ФЕО́НА
Кни́га тре́тья
«Свято́й сатана́».
Проло́г.
Весно́й 1621 го́да от Рождества́ Христо́ва несконча́емые вью́ги замета́ли доро́ги Евро́пы. Города́ Шве́ции и Герма́нии утопа́ли в сугро́бах по са́мые кры́ши. Да́же во Фра́нции свире́пствовала сне́жная пурга́. Неесте́ственные моро́зы скова́ли Пари́ж. До конца́ апре́ля го́род пребыва́л зало́жником в ледяно́м плену́ разбушева́вшейся стихи́и. Не лу́чше дела́ обстоя́ли и на ю́ге. В Италья́нской Па́дуе вы́пал снег «неслы́ханной глубины́», а у ту́рок в Осма́нской импе́рии замёрз Босфо́р, да так кре́пко, что лю́ди безбоя́зненно ходи́ли по льду с одного́ его́ бе́рега на друго́й. Армя́нские хрони́сты сообща́ли то́же са́мое об о́зере Сева́н.
За океа́ном пе́рвые англи́йские переселе́нцы Плимутской коло́нии, то́лько в ноябре́ 1620 го́да сошедшие с торго́вого су́дна «Мейфлауэр» на америка́нскую зе́млю, кра́йне тяжело́ перенесли́ си́льные моро́зы и го́лод, свали́вшиеся на их го́ловы. Лишь немно́гие дожи́ли до тёплых весе́нних дней и, е́сли бы не бескоры́стная по́мощь ме́стных инде́йцев, вы́живших не́ было бы во́все.
Впро́чем, суро́вая пого́да ника́к не меша́ла европе́йцам занима́ться свои́м люби́мым, века́ми испы́танным заня́тием – войно́й, взаи́мным уничтоже́нием с грабежа́ми и наси́лием. В Че́хии по́сле разгро́мной побе́ды в би́тве при Бе́лой горе́, като́лики по всей стране́ со вку́сом и удово́льствием ре́зали кальвини́стов и лютера́н. Ро́вно так же, как за не́сколько лет до э́того кальвини́сты и лютера́не с боевы́м задо́ром ре́зали сами́х като́ликов.
В Трансильва́нии князь Габор Бетлен, лишённый австри́йскими Га́бсбургами венге́рской коро́ны, копи́л си́лы и в откры́тую заявля́л свои́ права́ не то́лько на венге́рскую, но уже́ и на по́льскую коро́ну. Кто зна́ет, чем бы оберну́лись его́ притяза́ния, и как зако́нчилось многоле́тнее крова́вое противостоя́ние с австри́йцами, е́сли бы в моме́нт подгото́вки но́вого «кресто́вого похо́да» на Га́бсбургов он вдруг не заболе́л, по́сле чего́ о́чень бы́стро отда́л Бо́гу ду́шу, не оста́вив по́сле себя́ прямы́х насле́дников!
В Катало́нии крепостны́е крестья́не Ла Висбалы с ору́жием в рука́х переби́ли всех свои́х сеньо́ров и соедини́вшись с городски́м пле́бсом, преврати́ли восста́ние в большу́ю войну́ за отделе́ние Катало́нии от Испа́нии. Она́ растяну́лась на десятиле́тия, получи́в назва́ние «войны́ жнецо́в». Вице-коро́ль Катало́нии Са́нта Колома тре́бовал от Мадри́да: «Пошли́те мне короле́вскую а́рмию, доста́точно си́льную для того́, что́бы сокруши́ть э́тот наро́д». А́рмия не помогла́. Крестья́не и присоедини́вшиеся к ним горожа́не Барсело́ны напа́ли на дворе́ц вице-короля́ и дома́ испа́нских вельмо́ж и всех уби́ли, в том числе́ самого́ Са́нта Колому. Лишь 32 го́да спустя́ Барсело́на сдала́сь Фили́ппу IV, кото́рому пришло́сь подтверди́ть все во́льности и привиле́гии катало́нцев.
В 1620 году́ датча́не захвати́ли у ра́джи Танджура го́род Транкебар, а пото́м бо́лее двухсо́т лет не зна́ли, что им с таки́м приобрете́нием де́лать, пока́ наконе́ц не спихну́ли э́тот балла́ст за 20 ты́сяч фу́нтов жа́дным до чужи́х террито́рий англича́нам.
В том же году́ ту́рки захвати́ли кре́пость Хоти́н и на́чали похо́д на Речь Посполитую. Очередна́я война́ заста́вила поля́ков на вре́мя забы́ть свои́ притяза́ния на Моско́вский стол и сосредото́читься на но́вом проти́внике. Открове́нного вранья́ и глу́пого бахва́льства спеси́вые ля́хи оста́вили по́сле той войны́ мно́го бо́льше, чем э́то досту́пно здра́вому смы́слу, но то, что война́, в кото́рой поги́бли почти́ все ло́шади, показа́ла ма́лую приго́дность ко́нницы в позицио́нных боя́х, а хвалёные крыла́тые гуса́ры не оказа́ли до́лжного влия́ния на ход боевы́х де́йствий – э́то и́стина, оспа́риваемая то́лько глупца́ми. Наступа́ли но́вые времена́. Реша́ющую роль в войне́ тепе́рь игра́ли пехо́та и артилле́рия, и то и друго́е у поля́ков оказа́лось крити́чески плохи́м, что в дальне́йшем сослужи́ло им дурну́ю слу́жбу.
В Ло́ндоне англи́йский парла́мент на́чал борьбу́ с короле́вским дворо́м. За прода́жность и мздои́мство был осуждён и отпра́влен в ссы́лку лорд-ка́нцлер Френсис Бэ́кон, получи́вший тем са́мым возмо́жность вдали́ от госуда́рственных дел сосредото́читься исключи́тельно на филосо́фских сочине́ниях, что в коне́чном счёте послужи́ло челове́честву то́лько на по́льзу.
В то́же вре́мя, жи́вший в Ло́ндоне голла́ндец Корне́лиус Дреббель, за год до того́ созда́вший микроско́п с двумя́ вы́пуклыми ли́нзами, в 1620 году́ постро́ил подво́дную ло́дку. Его́ творе́ние спосо́бно бы́ло остава́ться под водо́й в тече́ние не́скольких часо́в, брать на борт до 16 пассажи́ров и погружа́ться на глубину́ 15 фу́тов. Ло́дка соверши́ла мно́жество пла́ваний по Те́мзе, но так и не смогла́ вы́звать энтузиа́зма у чино́в Адмиралте́йства. В после́дствии Дреббель изобрёл инкуба́тор для цыпля́т, рту́тный термоста́т, сконструи́ровал систе́му кондициони́рования во́здуха, одна́ко разбогате́ть так и не смог, до конца́ жи́зни живя́ за счёт со́бственного небольшо́го тракти́ра.
В 1621 году́ флама́ндский живопи́сец Ру́бенс зако́нчил карти́ну «Охо́та на львов», испа́нский драмату́рг, поэ́т и проза́ик Фе́ликс Лопе де Ве́га опубликова́л нове́ллу «Приключе́ния Диа́ны» и поэ́му «Андроме́да», а в далёкой Аргенти́не в го́роде Кордо́ва был осно́ван университе́т Сан-Ка́рлос.
А в Росси́и от Пско́вского озё́ра до Енисе́я, от Студёного океа́на до Каспи́йского мо́ря лю́ди ничего́ необы́чного в наступи́вших холода́х на заме́тили, справедли́во полага́я – чуть тепле́е зима́ и́ли чуть суро́вее, кака́я ра́зница? Ни оди́н ру́сский летопи́сец не удосто́ил напуга́вшую Евро́пу сту́жу ни мале́йшим упомина́нием. Писа́ли тогда́ мно́го, писа́ли по де́лу. О прибы́тии в Росси́ю зарубе́жных мастеро́в-«рудозна́тцев». О созда́нии Ани́симом Миха́йловым «Уста́ва ра́тных, пу́шечных и други́х дел, каса́ющихся до во́инской нау́ки» и нача́ле изда́ния Посо́льским прика́зом пе́рвой рукопи́сной газе́ты «Кура́нты», кото́рая содержа́ла переводны́е иностра́нные но́вости. Об оконча́нии рабо́ты госуда́ревым жа́лованным иконопи́сцем Проко́пием Чириным ро́списи но́вых ца́рских хоро́м: Столо́вой избы́ и Посте́льной ко́мнаты. Сообща́ли о прие́зде в Москву́ к госуда́рю Михаи́лу Фёдоровичу ца́рских посо́льств Имере́тии и Гу́рии, иска́вших в Росси́йской держа́ве защи́тника от Осма́нской импе́рии. Отме́тили и неожи́данное прибы́тие ко двору́ посла́нника ге́тмана Петра́ Сагайда́чного, предлага́вшего послужи́ть свои́м каза́цким во́йском царю́ та́кже, как служи́ли ему́ каза́чки|казачки́ донски́е. Упыря́ э́того на Москве́ хорошо́ по́мнили, поэ́тому отве́тили укло́нчиво и, одари́в посла́нника ще́дрыми пода́рками, отпра́вили обра́тно. Госуда́рство Росси́йское кре́пло и богате́ло на глаза́х изумлённых инозе́мцев, ещё неда́вно в мы́слях и наяву́ дели́вших её террито́рию ме́жду собо́й. Тепе́рь не то́лько торгова́ть, но и служи́ть ей ста́ло привлека́тельно и вы́годно для мно́гих европе́йских иска́телей приключе́ний. Шёл 7129 год от сотворе́ния ми́ра и́ли 1621 от рождества́ Христо́ва. Начина́лся он интере́сно. То ли ещё впереди́?
Глава́ пе́рвая.
В конце́ апре́ля весна́ наконе́ц добрала́сь и до Москвы́, а в высо́кой ка́менной подкле́ти Апте́карского прика́за, находи́вшегося в Кремле́, напро́тив Чу́дова монастыря́, несмотря́ на установи́вшиеся тёплые дни бы́ло су́мрачно и сы́ро. Хо́лод гуля́л по пусты́нным поко́ям, те́сным клету́шкам и у́зким перехо́дам, заста́вленным громо́здкими шкафа́ми, стеллажа́ми с откры́тыми по́лками и за́пертыми на вися́чие замки́ сундука́ми, о содержи́мом кото́рых зна́ли лишь не́сколько посвящённых. Все помеще́ния мра́чного полуподва́ла в да́нный моме́нт пустова́ли. Лишь в небольшо́й камо́рке у ле́стницы чёрного хо́да сквозь непло́тно прикры́тую дубо́вую дверь пробива́лась у́зкая поло́ска све́та и доноси́лись приглушённые голоса́.
В квадра́тной ко́мнате с ни́зким сво́дчатым потолко́м по угла́м бы́ли расста́влены тяжёлые, гру́бо ко́ванные шанда́лы с горя́щими свеча́ми. Све́чи неща́дно копти́ли и потре́скивали, выстре́ливая вокру́г себя́ охло́пками ме́лких искр. Ка́ждый раз, как э́то происходи́ло, челове́к, сидя́щий посереди́не ко́мнаты на колчено́гом сту́ле, ро́бко вздра́гивал и сжима́лся в комо́к, стремя́сь спря́тать лохма́тую го́лову в пле́чи. В э́том расте́рянном, объятом тре́петом и до сме́рти напу́ганном существе́ тепе́рь с трудо́м мо́жно бы́ло узна́ть на́глого и самоуве́ренного холо́па боя́рина Бори́са Салтыко́ва Сёмку Грязно́ва по кли́чке За́ячья губа́. Он похуде́л, осу́нулся и сло́вно-бы вы́сох, как вя́ленный лещ на со́лнце. Оде́жда преврати́лась в ру́бище и ду́рно па́хла. Неопря́тная борода́ свиса́ла клочьями, ко́жа пожелте́ла и смо́рщилась. На то́щей, гря́зной ше́е под су́дорожно дви́гающимся кадыко́м багрове́л большо́й рва́ный рубе́ц – след от зубо́в боя́рина Салтыко́ва, едва́ не отпра́вившего его́ на тот свет.
Сёмка пугли́во жа́лся на сту́ле, «по-ба́бьи» подгиба́я под себя́ но́ги. Всем свои́м ви́дом он хоте́л каза́ться ма́леньким, незаме́тным, вызыва́ющим к себе́ жа́лость и сочу́вствие. Впро́чем, э́та бесхи́тростная уло́вка не могла́ ни смути́ть, ни разжа́лобить его́ собесе́дника, никогда́ не отлича́вшегося тро́гательной чувстви́тельностью и́ли каки́м-то осо́бенным человеколю́бием.
За у́зким столо́м, бо́льше похо́жем на высо́кую ла́вку, уста́вленную скля́нками с порошка́ми и разноцве́тными жи́дкостями, сиде́л, ку́таясь в заса́ленный ове́чий кожу́х, наки́нутый пове́рх дорого́го ба́рхатного о́хабня, нача́льник Апте́карского прика́за, кра́вчий с путём Михаи́л Миха́йлович Салтыко́в, мла́дший брат пребыва́вшего ны́не «в заточе́нии необратном» в одно́й из да́льних дереве́нь боя́рина Бори́са Салтыко́ва.
Был Михаи́л почти́ то́чной ко́пией Бори́са, с той ра́зницей, что всего́ в нём каза́лось ме́ньше, чем в ста́ршем бра́те. Ста́ти, ро́ста, стра́сти. Ка́жется, во всём он уступа́л опа́льному боя́рину, но лю́ди, зна́вшие обо́их бра́тьев, е́жели кто взду́мал бы при них утвержда́ть подо́бное, скоре́е всего́ то́лько многозначи́тельно ухмыльну́лись, и́бо зна́ли, что по ча́сти хи́трости и кова́рства не́ было при дворе́ челове́ка искушённее Михаи́ла Салтыко́ва. Спеси́вый и надме́нный Бори́с в э́тих тёмных сторона́х челове́ческой души́ прои́грывал мла́дшему бра́ту безогово́рочно.
Михаи́л ве́ртел в рука́х скля́нку из си́него стекла́, со сме́шанным чу́вством любопы́тства и презре́ния погля́дывая на дрожа́щего Сёмку.
– Слю́ни подбери! – произнёс он холо́дным и тяжёлым как свине́ц го́лосом. – Верещи́шь, сло́вно клику́ша на база́ре? Смотре́ть проти́вно!
– Ми́лостивец! Благоде́тель ро́дненький! – завы́л Сёмка, пу́ще пре́жнего всхли́пывая и вытира́я опу́хшее лицо́ гря́зным рукаво́м испо́дней руба́хи, – Христо́м Бо́гом молю́! Ве́ли свои́м лю́дям не пыта́ть меня́ бо́лее! Я всё, что знал, рассказа́л. За что и́роды окая́нные те́ло моё терза́ют? Нет бо́льше мо́чи терпе́ть тако́е живодёрство! Не винова́т я ни в чём!
Михаи́л скриви́л рот в изуве́рской ужи́мке, обознача́вшей у него́ улы́бку, и злове́щим полушёпотом спроси́л:
– Зна́чит, говори́шь, не винова́т и всё без ута́йки рассказа́л?
– Как на ду́ху, соко́лик! Вот тебе́ крест! – встрепену́лся Сёмка и нело́вко перекрести́лся разби́тыми па́льцами.
– Ве́рю. Ве́рю тебе́, Сёма! – поспе́шно махну́л руко́й Салтыко́в.
Го́лос его́ звуча́л по-оте́чески успока́ивающие.
– Бо́льше тебя́ здесь па́льцем не тро́нут. Сло́во даю́! А вот с вино́й огорчу́. Невиноватых у нас здесь не быва́ет. Ты по́мни э́то, Семён!
Михаи́л оберну́лся и приказа́л стоя́щему за его́ спино́й молчали́вому как тень ле́карю, оде́тому на иностра́нный мане́р:
– Дай ему́ пить.
Ле́карь, не произнося́ ни сло́ва, учти́во поклони́лся, показа́в безобра́зный горб на ле́вой лопа́тке, тща́тельно и безуспе́шно скрыва́емый под широ́кими скла́дками старомо́дного пансерона , наби́того для пы́шности пучка́ми хло́пка и па́кли. Он взял со стола́ небольшу́ю ли́повую ендову́, напо́лненную водо́й, и протяну́л её Гря́зному. Сёмка дрожа́щими рука́ми схвати́л сосу́д и жа́дно припа́л опу́хшими губа́ми к его́ наполови́ну обло́манному деревя́нному но́сику. Кады́к су́дорожно дви́гался в такт «хрустя́щим» глотка́м, вода́ текла́ по ше́е за во́рот соро́чки, оставля́я на ней мо́крые следы́. Пил он до́лго и жа́дно, замочи́в не то́лько руба́ху, но и штаны́.
Зако́нчив наконе́ц, Сёмка, блаже́нно улыба́ясь, отки́нулся наза́д и неожи́данно пойма́л на себе́ внима́тельный взгляд Салтыко́ва.
– Ну как? – спроси́л забо́тливый вельмо́жа. – Хороша́ у нас води́чка?
– Ох! – оска́лил Гря́зной свою́ за́ячью губу́ в жуткова́той улы́бке. – Сла́дкая как мёд! Спаси́ Христо́с, боя́рин!
– Не по чи́ну велича́ешь, кадильщик, – улыбну́лся Михаи́л одни́ми гу́бами|губа́ми.
Взгляд его́ стал колю́чим и пронзи́тельным. Спроси́л:
– Ещё пить бу́дешь?
– Благода́рствуйте, Михаи́л Миха́йлович, не откажу́сь, пожа́луй, ещё от одно́й! – отве́тил Сёмка, распрямля́я пле́чи и протя́гивая пусту́ю ендову́ инозе́мному ле́карю. – На́лей, басурма́нин!
В э́тот моме́нт глаза́ его́ неожи́данно помутне́ли, из рта пузыря́сь потекла́ оби́льная жёлтая пе́на. Сёмка схвати́лся за го́рло, в кровь раздира́я его́ ногтя́ми. Из гло́тки вме́сте с утро́бным клокота́нием нару́жу вы́рвались зву́ки, бо́льше похо́жие на рёв тума́нного го́рна. Наконе́ц те́ло его́ обмя́кло, он отки́нулся наза́д и безво́льно, как мешо́к брю́квы, свали́лся спино́й на ка́менный пол подкле́ти. Но́ги Гря́зного ещё па́ру раз взбрыкну́ли рети́во, и всё зако́нчилось.
Салтыко́в мра́чно посмотре́л на скрю́ченный труп Сёмки и перевёл взгляд на невозмути́мого ле́каря.
– Ты чего́, тюле́нь чухо́нский? – зарыча́л он, свире́по враща́я глаза́ми. – Чего́ наде́лал? Обеща́л ведь ме́дленно и незаме́тно!
Ле́карь в отве́т то́лько безразли́чно развёл рука́ми и произнёс с ужа́сным акце́нтом, с трудо́м подбира́я ну́жные слова́:
– То был о́пыт… попы́тка…в сле́дующий раз бу́дет лу́чше!
Горбу́н многозначи́тельно подня́л вверх указа́тельный па́лец и ве́ско доба́вил по латы́ни:
– Experientia est optima magistra!
Обескура́женный и раздражённый Салтыко́в в отве́т то́лько зло́бно плю́нул себе́ под но́ги, процеди́в сквозь зу́бы:
– Смотри́, эскула́п, дождёшься! Когда́-нибудь я тебя́ самого́ заста́влю э́то по́йло вы́пить. Для о́пыта!
Михаи́л одни́м движе́нием плеча́ ски́нул на пол нену́жный уже́ кожу́х и напра́вился к вы́ходу.
– Прибери́ здесь за собо́й и гото́вься к да́льней доро́ге. Пришло́ вре́мя ко́е-кому́ познако́миться с твои́ми сна́добьями, чухо́нец!
Вельмо́жа вы́шел за дверь, оста́вив ле́каря стоя́ть над те́лом мёртвого Сёмки в глубо́ком разду́мье об услы́шанном.
Глава́ втора́я.
Салтыко́в бы́стрым ша́гом подня́лся по у́зкой ле́стнице в ве́рхние кле́ти прика́зной избы́. Из закры́того потайно́й две́рью от посторо́ннего взгля́да присенья он прошёл в пере́днюю, соединённую а́рочным прохо́дом с большо́й го́рницей, служи́вшей одновреме́нно кабине́том и приёмной. В ко́мнате за широ́ким столо́м, покры́тым изря́дно полиня́вшим от вре́мени кра́сным сукно́м, заля́панным черни́лами, сиде́л ма́ленький черня́вый челове́к с о́строй «козли́ной» боро́дкой, оде́тый в просту́ю одноря́дку песо́чного цве́та. Зва́ли челове́ка Вьялица Потёмкин. Был он изве́стным и уважа́емым в Москве́ иконопи́сцем. От него́, как от любо́го богома́за всегда́ соблазни́тельно па́хло левка́сом и ма́сляным ла́ком. Впро́чем, основны́м про́мыслом Потёмкина явля́лась отню́дь не и́конопись. Служи́л он подья́чим двух прика́зов Апте́карского и Ико́нного. На слу́жбе был неприме́тен и реши́тельно незамени́м. О таки́х лю́дях говори́ли, что на них Земля́ де́ржится.
Уви́дев воше́дшего в ко́мнату нача́льника, Вьялица отложи́л в сто́рону докуме́нт, над кото́рым труди́лся с са́мого у́тра, и засу́нув гуси́ное перо́ себе́ за у́хо, по-делово́му, без ли́шней казённости в го́лосе произнёс:
– Ну, Михайло Миха́йлович, зажда́лся тебя́, пра́во сло́во!
– Дела́ бы́ли! – не́хотя бу́ркнул под нос Салтыко́в, но всё же поинтересова́лся у подья́чего: А в чём де́ло? Почему́ спе́шка?
– Отпи́ску пишу́ для Госуда́ря, – пока́зывая руко́й на отло́женный в сто́рону лист бума́ги, произнёс Потёмкин, – Чита́ть бу́дешь?
Михаи́л утомлённо посмотре́л на подья́чего и доса́дливо помо́рщился.
– Э́то ва́жно?
– Да как сказа́ть? – пожа́л плеча́ми степе́нный и рассуди́тельный Потёмкин. – Не осо́бенно.
– Тогда́ расска́зывай и покоро́че! – кивну́л голово́й Салтыко́в и, присе́в на ла́вку у входно́й две́ри, пригото́вился слу́шать.
Вьялица дипломати́чно улыбну́лся, покряхте́л, прочища́я го́рло, и произнёс ти́хим разме́ренным го́лосом, сло́вно тре́бник чита́л:
– Пишу́, зна́чит: «Вели́кому Госуда́рю Царю́ и Вели́кому Кня́зю Михаи́лу Фёдоровичу, всея́ Руси́ Самоде́ржцу Влади́мирской, Моско́вской, Новгоро́дской…»
– Нет-нет! – всполоши́лся Салтыко́в, ёрзая на ла́вке. – Э́то пропусти́. Дава́й сра́зу по существу́!
Сби́тый с то́лку Потёмкин не́которое вре́мя молча́л, разы́скивая уте́рянную мысль, по́сле чего́ продо́лжил всё тем же ти́хим го́лосом:
– С Подви́нья ве́сти об морово́м пове́трии прища горющего . Воево́да Арха́нгельский, князь Приимков-Росто́вский сообщи́л, что исто́чник зараже́ния – э́то па́вшие за зи́му ло́шади, с кото́рых ямщики́ и крестья́не сдира́ли ко́жу. Причи́н же к изли́шнему беспоко́йству за преде́лами Двинско́й земли́ он не ви́дит. Ме́ры при́няты са́мые жёсткие. Устро́ены засе́чные ли́нии вокру́г очаго́в зара́зы. За́секи поста́влены не то́лько по всем шля́хам, но и по ма́лым стёжкам, а на воде́ – у перее́здов, на во́локах и у паро́мов. Охра́на из городовы́х стрельцо́в, по 25 челове́к на версту́, а где стрельцо́в не хвати́ло, набра́л из ме́стных помо́ров. Обеща́ет, что мышь не проско́чит!
Салтыко́в гро́мко, «со вку́сом» зевну́л и торопли́во перекрести́л рот. Опаса́ясь, что нача́льник не захо́чет слу́шать остально́е, Потёмкин поспеши́л продо́лжить:
– Из Пелы́ма верну́лись врач Иоб Полиданус, апте́карь Годсений и толма́ч Елисе́й Па́влов, по́сланные госуда́рем произвести́ о́быск причи́н сме́рти воево́ды, кня́зя Ники́ты Андре́евича Волко́нского. По и́х завере́нию, смерть воево́ды произошла́ по есте́ственным причи́нам и́з-за застаре́лой сухо́й усови , о чём и́ми соста́влена подро́бная «враче́бная ска́зка». Та́кже к бума́гам прило́жено письмо́ при́нца Мо́рица Ора́нского с хода́тайством пе́ред госуда́рем на́шим об увольне́нии до́ктора Полидануса от слу́жбы…
– То дела́ посо́льские, – нетерпели́во отмахну́лся Салтыко́в, переби́в подья́чего, – пусть Ва́нька Грамотин в Посо́льском прика́зе с э́тим разбира́ется. Тут на́ше де́ло – сторона́! Есть что ещё?
Потёмкин и́скоса бро́сил на нача́льника осужда́ющий взгляд.
– Есть ещё о́пись ле́карей и подле́карей, напра́вленных по стреле́цким и солда́тским полка́м, для вое́нной слу́жбы с утвержде́нием их в зва́нии «ру́сских ле́карей». А кро́ме того́ сообще́ние об отбы́тии за рубежи́ держа́вы на́шей для обуче́ния медици́нским нау́кам двух сыно́в стреле́цких Ивашки Петро́ва и Степки Хромца́, да о́трока Валенти́на – сы́на ста́ршего госуда́рева до́ктора Валенти́на Бильса. Ивашка со Степкой напра́влены в Боло́нский университе́т, а Валенти́н в Ле́йденский с годовы́м содержа́нием в 100 рубле́й.
– Ско́лько? – вы́пучил глаза́ Салтыко́в, поражённый э́той неожи́данной но́востью, – 100 рубле́й? Да стреле́цкий голова́ за все заслу́ги не бо́льше 60 получа́ет, а э́та шпро́та голла́ндская, кото́рая по малоле́тству, ещё в штаны́ ссытся, – 100!
– Во́ля госуда́ря! – пожа́л плеча́ми Потёмкин, не моргну́в гла́зом. – То́лько ду́маю я, что постре́л э́тот че́рез па́ру лет ещё приба́вку попро́сит!
– Да! – заду́мался Салтыко́в, сови́ными глаза́ми уста́вившись на подья́чего, – и что же, на́шим охламо́нам то́же по сто рубле́й положи́ли и́ли как?
– Шу́тишь, Михайло Миха́йлович? – ухмыльну́лся Потёмкин. – У Бо́га для бари́на теля́тина жа́рена, а для мужика́ – хле́ба краю́ха, да в у́хо. 25 на двои́х отписа́ли, и те с огля́дкой, не сли́шком ли жи́рно получи́лось?
Салтыко́в рассмея́лся, кача́я голово́й.
– Не на́шему, зна́чит, но́су ряби́ну клева́ть? Ла́дно, де́ло привы́чное. Отправля́й отпи́ску, Потёмкин.
Салтыко́в подня́лся с ла́вки, собира́ясь уйти́, но уви́дев сомне́ние в глаза́х подья́чего, задержа́лся:
– Ну что ещё?
Потёмкин помя́лся, подбира́я ну́жные слова́. Ви́дя его́ сомне́ния, Салтыко́в сёл обра́тно, нетерпели́во посту́кивая тро́стью по мыску́ сапога́.
– Да я как раз об университе́тах э́тих, – произнёс степе́нный подья́чий, по привы́чке неспе́шно растя́гивая слова́. – Мно́го ли по́льзы принесла́ нам отпра́вка ю́ношей в Евро́пу для обуче́ния нау́кам медици́нским? И до́рого, и хло́потно, а пополне́ния со́бственных враче́й в держа́ве на́шей как не́ было, так и нет.
– Что предлага́ешь? – вопроси́тельно кивну́л голово́й удивлённый Салтыко́в.
– А предлага́ю я при Апте́карском прика́зе организова́ть ле́карскую шко́лу и брать в уче́нье стреле́цких дете́й, и ины́х вся́ких чино́в, не из служи́лых люде́й, ко́и к во́инской слу́жбе неприспосо́бленные. Обуча́ть в шко́ле четы́ре го́да ле́карскому, апте́карскому, костоправному и алхими́ческому де́лу. Учи́ть же обяза́ть враче́й-иностра́нцев и на́ших о́пытных ле́карей. С четвёртого го́да ученико́в распределя́ть ме́жду ле́карями для изуче́ния хирурги́и и с о́ными наста́вниками посыла́ть их в войска́, кото́рые в ту по́ру вое́нные де́йствия ве́сти бу́дут. Де́лать э́то необходи́мо для приобрете́ния ученика́ми о́пыта и уве́ренности в мастерстве́ своём. Тем са́мым, счита́ю, по́льзы держа́ве на́шей куда́ бо́льше бу́дет, не́жели сейча́с есть!
Потёмкин замолча́л, вопроси́тельно посмотре́в на своего́ нача́льника. Тот заду́мчиво почеса́л нос.
– Ма́етно ка́к-то. Хлопо́т мно́го. Но вообще́ я не про́тив. Мысль толко́вая. Попро́буй, мо́жет и полу́чится. Пиши́ челоби́тную царю́. Счита́й, моё согла́сие на то у тебя́ есть.
Ободрённый слова́ми Салтыко́ва Потёмкин реши́л вы́ложить пе́ред нача́льником ещё одну́ из свои́х толко́вых мы́слей.
– Я ещё о чём ду́маю, Михайло Миха́йлович, на́до бы нам люди́шками но́выми в прика́зе прирасти́!
– Заче́м? – Салтыко́в посмотре́л на своего́ подья́чего с открове́нным недоуме́нием.
– Мало́ нас. А дел мно́го. На всё рук не хвата́ет. Сам посуди́? Чи́слится за прика́зом два до́ктора, пять ле́карей, оди́н апте́карь, оди́н цели́тель по глазны́м боле́зням, да па́ра толмаче́й вот и весь раскла́д!
– И ты счита́ешь, э́того ма́ло? – развёл рука́ми Салтыко́в, – по мне и два врача́ – обу́за. Что за слу́жба? Приду́т в прика́з ко второ́й стра́же , спро́сят о здоро́вье госуда́ря и свобо́дны до сле́дующего у́тра. Дармое́ды. Добросо́вестно они́ то́лько жа́лование получа́ют. Балсырь 50 рубле́й в год име́ет, до́ктор Валенти́н – 200, и э́то – не счита́я кормовы́х. Деся́ток таки́х Балсырей, и казна́ опусте́ет!
– Всё так, – охо́тно согласи́лся Потёмкин, ожида́вший от своего́ нача́льника подо́бную о́тповедь, – то́лько вот слы́шал я, посыла́ет госуда́рь боя́рина Шереме́тьева произвести́ о́быск здоро́вья бы́вшей неве́сты свое́й, Мари́и Хлоповой и посыла́ет с ним до́ктора Бильса и хиру́рга Иога́нна Бальцера. Други́х враче́й в прика́зе нет, а е́жели пона́добятся? Где их брать? Опя́ть у немчуры́ проси́ть?
Потёмкин замолча́л, почеса́л заты́лок и доба́вил заду́мчиво:
– А скажи́, Михайло Миха́йлович, почему́ царь посла́л к Хлоповой боя́рина Шереме́тьева? Ка́жется, бы́ло бы разу́мно поручи́ть э́то де́ло тебе́?
Михаи́л неожи́данно помрачне́л и насу́пился, ви́димо Потёмкин, сам того́ не жела́я, наступи́л нача́льнику на больно́е ме́сто.
– Госуда́рь не обя́зан извеща́ть о причи́нах, – бу́ркнул он серди́то и, подня́вшись с ла́вки, напра́вился к вы́ходу, – пиши́, Потёмкин, челоби́тную, я пошёл обе́дать. К пе́рвой ночно́й стра́же верну́сь.
Потёмкин встрепену́лся и хло́пнул себя́ ладо́нью по лбу.
– Михайло Миха́йлович, чуть не забы́л, черни́ца из Вознесе́нского монастыря́ приходи́ла с посла́нием. Ма́тушка твоя́, ста́рица Евникея, к себе́ обе́дать звала́.
Салтыко́в помо́рщился, сло́вно кисли́цу надкуси́л.
– В о́бщем так, Потёмкин, ты меня́ здесь не ви́дел, ничьи́х слов не передава́л. По́нял?
– По́нял, – отве́тил рассуди́тельный подья́чий, ви́димо ниско́лько не удиви́вшийся тако́му отве́ту.
– И вот ещё, – уже́ в дверя́х доба́вил Салтыко́в, – я у тебя́ чухо́нца горба́того, ле́каря Преториуса забира́ю.
– Надо́лго?
– Не зна́ю. Как полу́чится. Офо́рми ему́ подоро́жную, враче́бные аттеста́ции и пусть ждёт меня́.
Салтыко́в вы́шел на у́лицу. Поры́в холо́дного ве́тра задра́л полы́ его́ ба́рхатного о́хабня и едва́ не сбро́сил в большо́й сугро́б у крыльца́ щегольску́ю му́рмолку из роско́шного алтаба́са с соболи́ным отворо́том. Михаи́л попра́вил ша́пку, плотне́е запахну́л на себе́ края́ о́хабня и осмотре́лся. Шёл коне́ц апре́ля, а весна́ пока́ едва́ обозна́чила своё прису́тствие в го́роде се́рой глазу́рью проседа́вших сугро́бов и та́лыми ручья́ми, струя́щимися вдоль деревя́нных мосто́вых|мостовы́х. Со́лнце припека́ло по-весе́ннему, а до косте́й пробира́вший ве́тер был вполне́ себе́ зи́мним. Ка́жется, уже́ сама́ приро́да уста́ла от затяну́вшегося нена́стья.
– А ведь где́-то сейча́с тепло́, – сокрушённо произнёс Салтыко́в – люди́шки в одни́х дудяшниках без порто́к бе́гают!
Он ре́зво спусти́лся с высо́кого крыльца́ апте́карского прика́за, пересе́к|пересёк Ивано́вскую пло́щадь и, пройдя по переу́лку ме́жду Патриа́ршим дворо́м и Чу́довом монастырём, напра́вился к Соба́киной ба́шне, во́зле кото́рой име́л свои́ ка́менные пала́ты.
– Ми́шка, стерве́ц, ты куда́ же э́то напра́вился? – неожи́данно прозвуча́л за его́ спино́й вла́стный го́лос, заста́вивший его́ замере́ть на ме́сте.
Глава́ тре́тья.
Михаи́л, изобрази́в на лице́ неча́янную ра́дость, ме́дленно поверну́лся на знако́мый ему́ с рожде́ния го́лос. Из останови́вшегося ря́дом возка́ с отки́нутым на кры́шу во́йлочным по́логом выгля́дывала ма́ленькая суха́я же́нщина, оде́тая в мона́шеские оде́жды.
– Ма́менька, вот так ока́зия! А я как раз о Вас вспомина́л! На́до, ду́маю, веле́ть дво́рне возо́к заложи́ть да съе́здить ма́тушку прове́дать! Не успе́л поду́мать, и тут тако́е сча́стье!
– Сча́стье не коро́ва: за ти́тьки не вы́доишь – су́зив глаза́, ядови́то прошипе́ла ста́рица Евникея, -Врёшь ты, Ми́шка, как ды́шишь!
Она́ отки́нулась вглубь возка́ и помани́ла за собо́й сы́на.
– Ла́дно, не суть! Сади́сь, ча́до, разгово́р у меня́ к тебе́ есть.
Михаи́л неуве́ренно потопта́лся у возка́.
– Да я, как бы, домо́й шёл… – произнёс он с сомне́нием в го́лосе
– А я подвезу́! – хо́лодно отве́тила ста́рица, метну́в на сы́на жёсткий взгляд.
Недово́льно кряхтя́, Салтыко́в забра́лся в у́зкие возки́ и плю́хнулся ря́дом с ма́терью на ла́вку, оби́тую мя́гкой англи́йской бумазе́ей. Молчали́вый возни́ца стегну́л коне́й вожжа́ми, и пово́зка ме́дленно заскользи́ла в сто́рону Соба́киной ба́шни.
– С утра́ была́ у Вели́кой госуда́рыни и́нокини Ма́рфы Ива́новны. До́лго говори́ли! – произнесла́ ста́рица и внима́тельно посмотре́ла на Михаи́ла, ви́димо ожида́я вопро́сов, но Салтыко́в в отве́т то́лько кивну́л голово́й, не пророни́в ни сло́ва. Равноду́шие сы́на раздоса́довало мона́хиню.
– Тётка твоя́ си́льно опеча́лена, – произнесла́ она́ оби́женно, – но тебе́ ка́жется всё равно́, что беспоко́ит мать госуда́ря?
– Ну что Вы, ма́менька, как мо́жно тако́е говори́ть? Скажи́те скоре́е, что же трево́жит тётушку-госуда́рыню?
Евникея скоси́ла на сы́на недове́рчивый взгляд и язви́тельно вы́говорила:
– А ты, Ми́ша, бу́дто не дога́дываешься?
– И́стинный крест, не пойму́ о чём Вы, ма́ма? – пы́лко перекрести́лся Салтыко́в.
Ста́рица не пове́рила ни еди́ному сло́ву, но реши́ла не обостря́ть и без того́ сло́жные отноше́ния с мла́дшим сы́ном. Двусмы́сленно хмы́кнув, она́ помани́ла его́ па́льцем и с жа́ром зашепта́ла на у́хо, сло́вно в возке́, кро́ме них, находи́лся кто-то тре́тий, спосо́бный подслу́шать э́тот разгово́р.
– Госуда́рь наш своеволить стал, сове́ты ма́тушки не слу́шает. Хо́чет свои́м умо́м жить!
– Так на то он и самоде́ржец, что́бы свои́м умо́м разуме́ть, – ухмыльну́лся Салтыко́в
– Мать дурно́го не посове́тует! – серди́то возрази́ла мона́хиня. – Царь мо́лод и горя́ч. Страстя́м свои́м не хозя́ин. Хо́чет из ссы́лки Ма́шку Хлопову со всем её горла́стым семе́йством возврати́ть, да чин ца́рской неве́сты верну́ть. Каза́лось, уже́ изба́вились мы от напа́сти и вот опя́ть!
– Да по́лно, ма́тушка, – помо́рщился Салтыко́в, – в тот раз судьба́ нам благоволи́ла. Обло́палась де́вка сла́достей до оби́дной нело́вкости, а пока́ живото́м ма́ялась госуда́рь прозна́л, что деви́ца к ца́рской ра́дости непро́чна.
Евникея возмущённо взмахну́ла рука́ми.
– Не сам же прозна́л? Ты же ему́ и помо́г! А что сейча́с меша́ет?
– Ну хотя́ бы то, что к Ма́шке он не меня́, а Фе́дьку Шереме́тьева с Богдашкой Гле́бовым посыла́ет.
– Но врачи́-то с ни́ми твои́ е́дут? Прикажи́! Ты же нача́льник.
Салтыко́в уны́ло посмотре́л на мать.
– Моя́ власть в э́том весьма́ ограни́чена, – произнёс он с лёгкой те́нью раздраже́ния в го́лосе. – Они́ госуда́ревы лю́ди. Что посчита́ют ну́жным, то и напи́шут во враче́бной ска́зке.
– Вот развели́ басурма́н вокру́г царя́, плю́нуть не́куда, – проворча́ла Евникея и тут же бо́льно схвати́ла сы́на за запя́стье свои́ми сухи́ми скрю́ченными от застаре́лого камчу́га па́льцами.
– Ты, Ми́шка, ду́май, что де́лать. Тётка твоя́, Вели́кая госуда́рыня, на тебя́ рассчи́тывает.
Салтыко́в покрасне́л от нату́ги и нахму́рив бро́ви и шу́мно вы́дохнул.
– Ну почему́ всегда́ я? Что други́х, никого́ нет? И что Вам, ма́тушка, дала́сь э́та по́шлая де́вка? Хлопова – э́то тётушки забо́та, а нам на́до Борьку из ссы́лки выруча́ть…
Не дослу́шав до конца́, ста́рица Евникея мо́лча отве́сила сы́ну уве́систый подзаты́льник, от кото́рого во́лосы на его́ голове́ вста́ли ды́бом.
– За что, ма́тушка? – опе́шил Салтыко́в, расте́рянно гля́дя на рассе́рженную мать.
– Потому́, что дура́к ты, Ми́шка! Как был дурако́м так дурако́м и помрёшь. Е́сли Ма́шка ста́нет цари́цей, Хлоповы с Желябужскими нас Салтыко́вых со све́та сживу́т. Пое́дешь в да́льние дере́вни коро́вам хвосты́ крути́ть. А помо́жешь тётке от посты́лой изба́виться, уж она́-то в благода́рность найдёт спо́соб Борьку ко двору́ верну́ть и тебя́ дурака́ возвы́сить. По́нял? Ну ла́дно, иди́ тепе́рь и ду́май!
Тут то́лько Салтыко́в заме́тил, что возо́к стои́т у воро́т его́ до́ма. Он мо́лча вы́шел нару́жу, плотне́е запахну́в на себе́ ба́рхатный о́хабень и, поверну́вшись к возку́, учти́во склони́л непокры́тую го́лову.
Евникея опра́вила на голове́ глубо́кий ку́коль с кресто́м и слова́ми моли́твы и ехи́дно заме́тила:
– То́лько не ду́май, Мишаня, что на тебе́ свет кли́ном сошёлся. Есть у Вели́кой госуда́рыни и други́е возмо́жности, так что постара́йся быть пе́рвым.
