Читать книгу: «Носки», страница 7

Немногим позднее застучали вёдрами в коридоре уборщицы. А в палату зашла Надежда. Я знал, что это она, даже не оглядываясь. Она пришла на свой очередной обход.

Потом в розовом свете тёплого утра появилась пытливая физиономия Ильи, который хотел, по всей видимости, разведать, заглянув мне в лицо, очнулся я или нет.

Он увидел мои открытые глаза, и его лицо неподдельно расплылось и отвисло разинутой улыбкой.

– Так он не спит, – сказал радостно Илья.

– Вот так, да? А мы здесь, понимаешь, лежим тише воды, ниже травы, –сказал, судя по голосу, Адриано.

– Писатель, – произнесла мягко Надежда.– Писатель. Вы слышите меня? –спросила она, подойдя поближе.

А я всё так же лежал и не оглядывался.

Я совсем не знал, что сказать, что ответить на этот простой вопрос. Что-то вышло из меня, и я попросту не знал. Мне казалось, что я вообще потерял или голос, или способность говорить. Не помнил, как вообще произносится слово. С чего начинается этот процесс говорения и как его продолжать.

– Писатель, если вы меня слышите, повернитесь ко мне, – сказала Надежда.

И я повернулся к ней, и в тот момент ощутил на себе множество самых разных взглядов.

– Значит, слышите. Почему не отвечали? – произнесла Надежда.

– Забыл, как говорить, – вырвалось из меня внезапно.

– Забыли, как говорить? А разве такое бывает? А сейчас, что? Припоминаете? – спросила Надежда.– Покажите мне свои пальцы, – добавила она.

Я вытащил руки из-под одеяла и понял, что пальцы были забинтованы.

Я снова был в этой синей госпитальной одёже. И в этой связи был весьма озадачен тем, когда я успел переодеться. Я ничего не помнил с того самого момента, как вышел из машины.

– Говорят, вы нашли его, – сказала Надежда.

– Сам не знаю, как это вышло, – ответил я.

Она проверила пальцы и сказала:

– Пустяки, всё заживёт, – а потом светила фонариком в глаза и проверяла, смогу ли я коснуться пальцем руки своего собственного носа.

Наконец, закончив со мной, она сказала:

– Я хотела вас предупредить, писатель. Тот следователь снова здесь, и, похоже, по вашу душу. – Многих уже пытал своими вопросами с подвохом, –добавила она.

– Спасибо, что предупредили, – поблагодарил я.

– Не за что. Мы за вас здесь все переживали. Вчера вы были вообще, как от земли оторванный. Будто тело ваше только оставалось, а вас не было. Все перепугались, – сказала Надежда.

– Я, честно говоря, ничего не помню, – ответил ей я.

– Необходимо полагать, – произнесла она.– Вы молодец, – она поднялась, поправив свой медицинский халат, и  в этот самый момент в палату втекла тень чёрного человека, и через мгновение сам этот человек материализовался прямо перед моей койкой, совсем близко к Надежде, отчего она дёрнулась и выбежала из палаты.

– Ну, куда же вы, барышня? – сказал он ей вслед с искусственной улыбкой.

– Здравствуй, писатель. Как дела? – спросил он меня.

– Ну, знаете. С переменным эффектом, – ответил я.

– А я, собственно, к вам, – сказал чёрный человек.– До меня дошла информация, что вы снова отправлялись в зону боевых действий, только вчера выписавшись из госпиталя. Мне вот интересно, что вы там делали вообще?–добавил он.

– Ну, вообще-то он Воробья нашёл, – сказал Илья.

– А я вас не спрашивал, – ответил чёрный человек.– Откуда товарищ писатель знал, где находится Воробьёв?– спросил он.

– Так он сон видел, –ответил за меня Илья.

– Опять по новой. Узнаю вас, ребята, – захохотал чёрный человек.– Разъезжает по фронту, понимаешь, занимается, непонятно чем. Секту тут устроил в госпитале. А вы его здесь все покрываете, – он обвел взглядом палату.– Ну, так что, писатель? – чёрный человек присел возле моей койки.

– Что?– спросил я.

– Пойдём, поговорим, – сказал тихо этот странный человек и, увидев мою реакцию, встал и пошёл на выход.

Я поднялся, обул тапки и вышел за ним.

– Давай отойдём, – сказал чёрный человек, направив меня к окну в коридоре.

– Я вынужден всё разузнать. Это моя работа. Но я хотел сказать тебе о другом. Помнишь, я забрал одну пару тех носков на экспертизу?– тихо проговорил он.– Так вот. Никакой экспертизы не было. Я взял их для своего сына. У него была очень сложная операция, положительный исход которой изначально был под вопросом…– добавил он, глядя в окно и слегка постукивая пальцем по стеклу.

– Ты всё-таки был прав, писатель. Они действительно волшебные. Я одел их на него, и операция прошла успешно, – раскрасневшись, сказал прежде бледный чёрный человек.

– Я рад, что и вы, наконец, поверили, – сказал я.

– Поверил, –ответил он.– Как не поверить, когда висело всё на ниточке, точнее, на волоске, – добавил он.– Ты вот что, писатель, я знаю, что ты говоришь правду, вот только чудеса всегда под запретом. Точнее, официально их не существует, – развел руками чёрный человек.

– Ну, вы же верите теперь?– спросил я.

– Верю. Но оформить это всё надо как-то иначе. А то мы с тобой загремим в одну палату совершенно иного заведения, – ответил он.

– Здесь весь госпиталь – верующие, – сказал я.

– Да, но я веду расследование и не могу уверовать официально, – он усмехнулся.– Как всё-таки ты нашёл его? – посмотрел он на меня.– Неужели, правда сон?

– Да. Сон, –ответил я.

– Спасибо тебе, – сказал чёрный человек и протянул руку.

Я пожал её, а он, кивнув, отстранился и ушёл. И тень, лежавшая под ним, как собачонка, неспешно поплелась следом и только перед коридорным проёмом скользнула вперёд и исчезла в темноте неподсвеченного коридорного перехода.

Ещё минуту я стоял, иступлёно глядя в темноту перехода, где исчез чёрный человек, словно бы его никогда и не было. Его откровение сделало его другим, и казалось, что прежним он уже не будет никогда. Даже было ощущение, что оно сделало другим и меня. Видимо, когда ты открываешься чудесам, чудеса открываются для тебя и проявляются в твоей собственной судьбе. Такая простая истина.

Я ещё постоял немного в прохладном коридоре, слегка присев на подоконник, уставившись куда-то в пол.

– Вы ли это, писатель?–сказал кто-то в хороших ботинках, зашедший в поле зрения моего безразличного взгляда на пол.

Я поднял с пола свой взгляд и увидел главврача.

– Здравствуйте, – сказал он.

– Здравия желаю, Александр Сергеевич! – ответил я.

– Значит, нашли всё-таки. Я, честно говоря, хоть и надеялся на то, что вы найдёте, но всё-таки серьёзно опасался за вас.

– Как он? – спросил я.

– Да, знаете, даже в себя пришёл ненадолго. Спрашивал про остальных, –ответил врач.– Но пока ещё слишком слаб. Вы его практически с того света вытащили, – добавил он.

– Я очень рад, – улыбнулся я.

– Удивительный вы всё-таки человек. На первый взгляд, ну, чудак-чудаком. Кто в наше время может так доверяться снам или каким-то фантазиям? Я в первый раз вижу человека, совершенно невозмутимо живущего в мире грёз и фантазий. В какой-то сказке. Но главное, что сказка не просто в вашем сознании, она поселилась здесь. За это вам отдельное спасибо. Многие увидели чудо и что ни наесть, уверовали в него, – сказал врач.

– Благодарю за добрые слова! – ответил я и протянул руку.

– Отдохните сегодня ещё. Пальцы вам обработали регенерирующей мазью. Ну, а завтра можете быть свободны. Думаю, что больше вас задерживать я не смею. Ибо мало ли чего ещё приключится, и снова попадёте в какую-нибудь историю. Я хочу, чтобы теперь вы отыскали и её. Ту кудесницу, – сказал он, улыбнувшись, и пожав мою руку, пошёл по делам.

Я улыбнулся в ответ и вернулся в палату.

Только я вошёл, меня встретили, как первого космонавта. Повыскакивали со своих коек и чуть ли не обниматься.

– Эй, да вы чего?–спросил я их всех.

– Чего, чего… Сам погляди! – сказал Мироныч.

– Куда глядеть-то? – непонимающе спросил я.

– А вот на этих двух хлопчиков, – засмеялся Мироныч, указывая на двоих мужичков, которых раньше я как-то не замечал.

– Что, не узнал, что ли? – засмеялся Адриано. – Это ж наш погорелец, –сказал он.

И в действительности, я не смог его узнать лишь от того, что прежде у него было забинтовано лицо. А теперь оно хоть и было красным, но, очевидно, быстро заживало. Второй солдат уже не страдал жуткими болями и даже улыбался.

Он схватил меня за руку, когда я подошёл ближе, и сказал:

– Спасибо тебе, писатель! Уже практически отпустило.

– Да, я-то чего, ребята. Не я вязал эти носки, – произнёс я от скромности.

– Найди её обязательно! – сказал Адриано.

– Я обязательно найду её. Мне кажется, меня притянет к ней, как магнитом. Тогда-то я и узнаю, какая она, – ответил я.

– Ой, завидую тебе, писатель, – проговорил Бережной.

– Да подожди завидовать. Он ещё не нашёл её, – сказал Адриано.

– Да я не об этом…– сказал Бережной.

– А о чём же?– спросил Адриано.

– Не о том ли, Бережной, как писатель наш живёт? Всё по какому-то наитию у него. Чувство его влечёт какое-то необыкновенное. Не знает её, а мечтает о ней, – сказал Мироныч.

– Да, именно об этом и я хотел сказать, – произнёс Бережной, положив ладони на колени, как какая-то бабушка и также «по-бабушкински» тяжёло вздохнул…

– Завтра уезжаем, – сказал Илья. – Я всё узнал, –добавил он тут же.

– Хорошо, –ответил я.

– Даже не знаю, ребята, как мы здесь без вас куковать будем, – сказал Адриано и добавил:

– Привыкли уж.

– Ну, сегодня ещё побудем ведь, – сказал я.

– Надо на прощанье нам выпускной вам устроить, –сказал Адриано и зачесал шею так быстро, как собака.

– Меня, кстати, тоже выписывают, – признался вдруг Мироныч.

– Вот это да. И ты, старый, молчал всё это время? – воскликнул Адриано.

– Да, хочется домой и к дочке. Давно её не видел. Да вас, дураков, оставить тоже тяжело, – сначала трогательно улыбнувшись, а затем дико засмеявшись, сказал Мироныч.– Долго помнить буду, – уже совсем грустно  добавил он.

– Вот так да. Все на одном поезде поедем, – сказал Илья.

– Демобилизация, как говорится. Повоевали, и будет, – сказал, заправившись, Мироныч.

Он схватил свой костылик и как-то быстро ускакал на нем куда-то прочь из палаты. Двигался он на нём намного проворнее, казалось, чем кто-либо из нас на двух ногах.

Потом мы пошли в столовую, потом вернулись в палату. Потом снова пошли в столовую и снова вернулись в палату. Так день наш спешно прощался со светом и превращался в нахохленный вечер, страдающий чем-то нереализованным в прошлом. Всякий раз возвращаясь в палату, все сидели тихо, видимо помня о нашем завтрашнем отъезде. Я время от времени кемарил по мере своей разморенности, полученной от горячего в столовой. Хотелось поскорее отправиться в путь. И чем больше этого хотелось, тем время немного притормаживало столь скорое течение жизни.

Но мы всё-таки добрались и до ужина, где Адриано умудрился выцыганить полный пятилитровый чайник кофейного напитка с молоком, которым мы и отпраздновали своё завтрашнее отправление, и который, скорее всего, не даст нам его проспать, подумал я.

Адриано травил какие-то байки, шутки и всё больше походил на того актёра, который снимался везде, но при этом был никому неизвестен. Кто-то смеялся, кто-то что-то рассказывал в ответ, я же думал о предстоящей дороге и почти ничего не слышал. Телефон мой разбился в первый день, когда мы попали под обстрел, и с того самого времени я ни разу не созвонился с близкими. На память номеров я не помнил, поэтому и другим телефоном воспользоваться попросту не мог. Матери я сказал, что еду в Донецкую библиотеку выступить на литературном вечере. Получается, что мой вечер значительно удлинился, и я уже придумал, что якобы с гастролями посетил и ближайшие города.

Мы вышли, наконец, из-за стола и направились на выход. На выходе нам встретилась троица, состоящая из Коршунова, Дрозда и Кости.

– Здарова, парни!–сказал Коршунов.– Как ты, писатель?– спросил он меня.

– Да уже всё хорошо. Завтра утром уезжаем, – ответил я.

– Уже?– вопросительно произнёс Дрозд.

– Да, пора домой, – сказал я.

– Знаешь что, писатель. Я никогда тебя не забуду, – командир  протянул мне свою ручищу.

– Да, ребята, надеюсь, ещё увидимся, если доживём до победы, – сказал Дрозд и тоже подал руку.

– За Воробья отдельное спасибо тебе, – сказал Костя. – Даже не думал, что такое возможно, – и он тоже крепко пожал мою руку.

– И я не думал. Так получилось, – ответил я.

Мы обменялись контактами и пообещали друг другу встретиться после победы.

Только вот победа требовала новых жертв и, конечно же, новых чудес.

Распрощавшись с троицей, я получил снова свою одежду, которая натерпелась за эти несколько дней, но при всём при этом оставалась невредимой.

Мы вернулись в палату, и там уже было как никогда тихо. В нашей палате больше не звучали стоны тяжело больных и, засыпая, никто не кричал и даже не скрипел зубами, будто б все действительно выздоравливали и чувствовали себя значительно лучше.

Мы улеглись по своим койкам, и с последними скрипами воцарилась полная тишина, если, конечно, не прислушиваться к лампе дежурного освещения, которая всё равно издавала какие-то шипящие звуки. Я завалился на бок и, уставившись в отражение на стекле, снова глядел на эту зеленоватую лампу. Я думал, что быстро засну, но это неравномерное шипение лампы меня то и дело вытаскивало из сна, как огромная стрекоза из пруда. В полусонном бреду я думал почему-то, что именно так общаются друг с другом стрекозы, сидя где-то над тихой водой. В бреду этой внезапной фантазии я почувствовал даже специфический мыльный вкус корня рогоза, когда совсем погрузился в неё, как карась, отчего меня чуть не вырвало, и я выбрался на берег действительности. Где среди всех заснувших почему-то именно Мироныч кувыркался с бока на бок и явно не мог заснуть. Он всякий раз, истратив очередную попытку погрузиться в сон, делал какой-то большой выдох без вдоха и долго молчал, и лишь потом через время я снова слышал его размеренное дыхание. Он снова и снова переворачивался, выдыхал и молчал так тихо, словно это его последний выдох.

Но вдруг я услышал, что он подскочил и взял свой костылик. Я оглянулся и увидел, как он тихонько вышел в коридор. И было слышно, что он ходит то в конец коридора, то в его начало. В первый раз он был таким. Его выписали, как и нас. Завтра утром мы уезжаем, а он как будто бы и не рад.

Слушая его шаги в коридоре, я, как ни странно, терял действительность. И с каждым его новым шагом и стуком его костылика я погружался во что-то тёмное и безмолвное, где и растворились, наконец, совсем и стук костылика, и его шаги.

Я оказался в том самом лесу, где нашёл Воробья.Только в ночной темноте. Я попытался сделать несколько шагов, как кто-то схватил меня за ногу и сказал:

– Забери меня отсюда.

Я вырвал ногу и отстранился, но и здесь кто-то выполз и сказал:

– Забери меня отсюда.

Я направился вперед, но с разных сторон ко мне тянулись руки брошенных солдат, и от охватившего меня ужаса я побежал. И даже на бегу меня хватали с разных сторон руки. Но вырвавшись и пробравшись сквозь лес рук, я добежал до какого-то обрыва и прыгнул.

После чего сразу же наступил день. И в его ослепительном свете я сначала увидел только те самые большие знакомые глаза. Они смотрели на меня, словно я им тоже был многажды знаком. Они смотрели, как на близкого человека, самым тёплым искренним светом. Потом и всё лицо, как лик иконный, показалось. Оно было бледным, но с лёгким румянцем и ямочками на щеках. Она мне даже улыбалась едва-едва, глаза немного прикрывая, как будто что-то явно зная про думы светлые мои о ней. Я в этой грёзе был словно невесом. И так расплылся в улыбке, что даже в действительности это было заметно, иначе я не проснулся бы от чужого смеха над мной. Смеялись как раз-таки над моей неосознанной улыбкой.

Я раскрыл глаза и увидел, как чуть ли не полпалаты насмехаются над моей счастливой миной.

– Да, похоже, писателя посетила сегодня муза, – сказал Мироныч и даже улыбнулся.

Я даже удивился, что он снова стал будто таким, каким мы привыкли его видеть. Снова весёлым и озорным стариком, хоть и одноногим солдатом.

– Да уж там, похоже, не одна приходила муза, – сказал Адриано и зачесался снова, как собака.

– Да, похоже, там было ещё три красавицы. Вера, Надежда, Любовь, –проговорил Мироныч.

– Много ты понимаешь в красоте, – засмеялся Адриано.– Я подумал, что пришла ещё одна блондинка, рыжая и негритянка, –добавил он, растянувшись «котячей» мартовской улыбкой.

– Ясно всё с тобой. Ты работай над своим потенциалом давай. Скоро выпишут на побывку домой, – сказал уже собранный, одетый Мироныч. – Что, писатель? Она? – спросил он меня.

– Она, – просто ответил я.

– Это хорошо. Ну, давай собираться. Илюха твой уже давно копошится. Скоро отъезжаем, – проговорил Мироныч.

– Голому одеться – только подпоясаться, – улыбнулся я.

– Ты, пожалуйста, писатель, после своих эротических снов что-нибудь на себя всё-таки набрасывай. Мало ли чего. Может, ко мне зайдёт Надежда Викторовна, – сказал Адриано, обнимая подушку.

– Эх, Андрейка, какая Надежда Викторовна? Надя-то если и приходит к нам, так исключительно ко мне, – засмеялся Мироныч.

– Ну да, давление измерить, – засмеялся Адриано.

– А у меня пульс, понимаете ли, пошаливает в аккурат, как она заходит в палату, – добавил раскрасневшийся Бережной.

Пока они дурачились, я быстро собрался и уже был готов к выезду.

Откуда-то вернулся Илья, серьёзный и собранный.

– Ну, что,ребяты, пора! – сказал Мироныч, поглядев в окно.– Давайте-ка сядем на дорожку, – добавил он, доскочив до своей койки.

Мы сели, и сели все, кто был в палате, даже те, кто лежали сели.

Мы помолчали минуту и встали.

– Удачи!–сказал Адриано, подняв вверх кулак.

– Счастливо, парни! – сказал обгоревший солдат.

– С Богом, мужики! – перекрестил всех оставшихся в палате Мироныч.

И мы вышли из палаты.

Спустились вниз, и в окна было видно, как у крыльца уже тарахтела «буханка». Мы вышли и сразу же забрались через боковую дверцу. В салоне были и другие выписанные. Но попав в салон «буханки», я понял одно: те, кого выписали и везли отсюда домой, не имели облегчения в чертах лица и радости, наоборот, лица сковала какая-то гримаса застывшей тревоги.

Ехали мы недолго. Вскоре нас пересадили в Пазик, на коем мы и проследовали до города. Потом долго ждали на местном автовокзале с голубями и семечками. И снова автобус, но уже большой, междугородний, аж до самого Воронежа, который в общем ехал часов шестнадцать. И за это время я не то чтобы спал… Я словно пребывал в каком-то коматозном состоянии. Ноги от долгого сидения затекли почти сразу, что отразилось резкой болью на внутренней части выше колена. Остановки хоть и были, но они не позволяли до конца расслабиться. И это полунапряжённое состояние как раз-таки не давало заснуть. Спать, вроде бы, сильно хотелось, но вместо сна получалось около сонное пограничное состояние, в котором невозможно было отдохнуть и в то же время воспринимать мелькающую в окнах действительность. Вся эта поездка была, как один муторный сон, с одним только отличием, что ты не лежишь и не можешь повернуться на бок.

Время от времени я то приходил в себя, то терялся. И в эти промежутки времени я поймал себя на мысли, насколько быстро я обнаглел. Ведь эти мучения в пути были в действительности пустяками по сравнению с тем, что довелось пережить в последние дни.

В отличие от меня Илья спокойно спал почти всю дорогу. А Мироныч просто занырнул глазами в окно и оттуда уже не выныривал практически до самого Воронежа. Да, конечно, мы останавливались, перекусывали, но почти не разговаривали. Казалось даже, что эти двое, что ехали со мною, вовсе не рады вернуться домой. Один только я, казалось, наконец-то успокоился и отпустил от себя эти несколько последних дней, перевернувших мою жизнь и, наверное, не только мою.

На подъезде к Воронежу Илья проснулся и словил просто необычайную бодрость. Вернулась в него какая-то лёгкость и простота.

Он начал даже делать какую-то разминку. Размахивал руками и чуть ли не приседал в проходе между сиденьями.

Не успел Илья закончить разминку, как автобус прибыл в пункт назначения и остановился. Выгрузившись, мы с Миронычем как-то лениво осматривались по сторонам с чувством усугубляющейся усталости. А Илья напротив, выглядел, как любопытный бойкий турист, и поэтому выводил нас из закуточков подсознанья, куда мы порой могли легко угодить, засыпая прямо на ходу. Но всё-таки мы добрались до перрона, на котором стоял наш поезд.

И наконец, когда все забрались в поезд и заняли свои места, вот тогда то мы с Миронычем начали потихоньку отходить от автобуса и приходить в себя. Да и вообще наше почти пьяное шатание по улице было, по всей видимости, следствием защитной реакции, которая периодически накрывала нас независимо от характера ситуаций, вызывающих её. Я заплетался сонной походкой и на двух ногах. Сложно было понять, как Мироныч ухитрялся удерживаться на одной и идти почти вровень, не уступая мне по скорости.

Рассевшись по местам плацкартного вагона, мы почувствовали значительное облегчение, но оставалась ещё одна пересадка в Москве, и только потом без каких-либо пересадок напрямую домой.

Выспавшийся в автобусе Илья всё суетился и не мог усидеть на одном месте. Только мы чуть отъехали, как он поспешил за кипятком. Заварил на всех лапши и туда же засыпал заварной картошки. Потом взялся за чай, пока мы с Миронычем, как два собутыльника, таращились друг на друга какими-то большущими, как куриные яйца, нездоровыми глазами.

Употребив довольно странную смесь заварной лапши и картошки, нас окончательно разморило. Она оказалась весьма сытной, чтобы быстро уложить наши тела. Мироныч почти сразу после еды завалился на бок прямо в куртке, даже не постелив ничего, а я всё-таки развернул матрас, залез на верхнюю полку и, ещё несколько минут поглядев на промелькивающие за окном уже весенние пейзажи, тоже отключился.

И спали мы, казалось, целые сутки, ибо очнувшись, оказались в точно таком же времени, как засыпали. Я не помнил не только то, что мне что-то снилось. Я не помнил даже пересадку в Москве. Я был каким-то опустошённым. В первые мгновения своего пробуждения мне и вовсе казалось, что во мне нет ни одной мысли о будущем или о настоящем, только эти, о том, что их нет, и всё.

Мы ехали в последнем вагоне, и я вышел в тамбур, чтобы посмотреть на удаляющуюся иную реальность, которая и так уже давно была не видна. Но вместо этого в стекло последней двери, как раз-таки смотрящей вдаль блестящих рельсовых полос, взглянул тот молодой парень, которого я застрелил, когда мы выбирались из окружения.

Меня схватил за душу холод, нахлынула отдышка, и я поскорее вернулся в вагон. Я думал, что пережил это, но он ехал вместе со мной.

Я вернулся к нашим местам и понял, что мои товарищи упиваются ужаснейшей тоской, не смотря на то, что с каждой минутой мы становились ближе к своим домам. После встречи с тем застреленным солдатом меня такой озноб охватил, что зубы застучали.

– Ты, что писатель? – спросил Мироныч.– Что-то видок у тебя никудышный! – добавил он.

– Да встретил кое-кого, – сказал я.

– Это кто ж такое впечатление на тебя оказал? – поинтересовался Мироныч.

– Да тот, кого уже нет, – тихо ответил я.

– Тогда понятно. Знакомая история, – произнес он.

– А вы чего такие хмурые? – спросил я, накинув на плечи куртку.– В палате как-то веселее было даже.

– Да ты знаешь, писатель, я ведь домой еду. А дорога домой, сам знаешь, через Красноярск. Очень хочу повидать дочку. Соскучился я по ней особенно в смертельных тех пейзажах. В Красноярске она у меня. Вот только не сказал я дочке, что на фронт ушёл. Несколько раз звонил, придумывал всякие глупости. Да тут, видишь, не скроешь ничего теперь, – проговорил Мироныч, указывая на отсутствие ноги.– Не знает она ничего. Вот и я не знаю, как теперь заявиться к ней, – добавил он, всплакнув.

– Да вы так двигаетесь, как некоторые и с двумя, и тремя ногами не могут, –проговорил я, немного улыбнувшись.

– Да я-то наловчился уж. Вот только боюсь испугать её, –сказал Мироныч.

– Ругаться будет, – добавил он тут же и отвернулся в окно.

– Ты-то, Илья, чего раскис?– спросил я товарища.

– Да что-то знаешь, такое чувство, что я что-то не сделал, что должен был, и уехал, – ответил он.– Поначалу, знаешь, обрадовался, что домой, а теперь чем ближе к дому, тем больше тянет обратно, – покачав головой, добавил он.

Его слова меня поразили и остановили на мгновение во мне всякие мысли.

– Да уж, – присел я на нижнюю полку, закрыв ладонью глаза.– Выходит, что я один стремлюсь домой, – добавил я, глядя сквозь пальцы.

– Да я тоже стремлюсь. Вот только перед дочкой неудобно. Заврался весь. А иначе и не отпустила бы, – проговорил Мироныч.

– А я себя пока не понимаю. Не слушай ты меня, писатель, – сказал Илья.

– Странное чувство. Не могу пока объяснить.

– Где мы уже? Я что-то упустил, – проговорил я.

– Да вроде, уже на Урале, – ответил Илья, посмотрев в окно.– Тоже, как-то не уследил. Еду, как мешок, – усмехнулся он.

– Да все мы, как мешки, – проговорил Мироныч, а сам так лихо подскочил и легко так поскакал по проходу, словно кто-то его поддерживал на невидимых стропах.

Илья засмотрелся в окно, и глаза его периодически цеплялись то за столбы, то за домики, ударяясь всякий раз о край окна, после чего откатывались назад и снова за что-нибудь цеплялись. Он искал причину, по которой ему нужно вернуться.Это было видно и без лишних слов теперь.

Спустя довольно продолжительное время в пути, проезжая Урал, я начал замечать и других пассажиров нашего вагона и невольно вслушивался в их разговоры.

Так, напротив сидели два парня, которые говорили на каком-то очень правильном, русском языке. Я сразу подумал, что они из Кемеровской области. Я всегда замечал, что люди оттуда всегда говорили одинаково правильно, ещё и с каким-то чётким произношением, словно бы все они учились в одной школе, причём у одной и той же учительницы. И произношение жителя Мариинска ничем не отличалось от произношения жителя Новокузнецка или даже Белогорска, не говоря уж и о других городках и посёлках.

А вот в Москве можно было услышать режущее без привычки «ехай прямо». У нас бы никогда так не сказали. «Езжай или поезжай», но точно не «ехай».

А вот левее от них время от времени слышался, что ни на есть самый настоящий суржик, кой легко можно встретить в Тюменских деревнях особенно от людей в возрасте, ну, и конечно, там, откуда мы так долго едем.

Я стал подслушивать остальных, и мне казалось, будто справа от нас хоть и на спокойные темы, нодовольно громко, говорили жители, возможно, Воронежских сёл со своим особенным произношением. За срочную службу с Воронежскими и Липецкими, запомнились звуки и сейчас всплывали какой-то доброй ностальгией. А вновь зашедшие недавно на последней стоянке явно были Пермяками.

И я сидел, по-доброму заслушавшись разноголосицу диалектов и наречий русского языка. Я рад был просто слушать их разговоры и умиляться их речевым оборотам. Мы все были разными и говорили по-разному, но почему-то только те, которые говорили так же, как в Тюменских деревнях, но живущие далеко на западе, посчитали себя не просто другими, а лучше всех нас вместе взятых. Да, таких когда-то было меньшинство, но именно они и начали эту войну.

Военные пассажиры сидели молча, так же, как и мы, глядя тихо в окно иногда с пустым, а иногда с каким-то пытливым взглядом, словно пытаясь найти что-то в этих мелькающих столбах и домиках. Что-то, чтобы стать прежним, но когда в мысли приходило то самое, было понятно, что это невозможно, и стать прежним нельзя. И надо было жить как-то дальше со всем тем, что видел там.

Вот и со мной то и дело переглядывался мной убитый солдат, который время от времени появлялся в окнах. И я тоже не мог быть прежним. Но и унывать я не хотел. Постепенно я успокоился и лелеял надежду найти свою милую, кой она стала для меня. Я желал её встретить в этой реальности и всё ей рассказать. А вдруг она и так всё знает, и так же видит меня во снах.

Она давала мне подсказки, и я сумел по ним найти себя.

Но теперь я должен найти её.

– Ну, чего у вас, ребята? – спросил подскочивший Мироныч.

– Да всё хорошо! – ответил я.

– Прогулялся немного. В конец поезда и обратно, – сказал несколько приободрившийся Мироныч.

– А не пора бы нам перекусить? – спросил Илья.

И мы, увидев его живёхонькие черты лица, ему невольно улыбнулись.

Что-то случилось за это короткое время нашей вагонной обособленности, и мы снова будто пришли в себя.

И как-то тепло по-дружески сели и поели. И с того времени пропал тот самый убитый мной солдат. Он больше не заглядывал в окна и не являлся ко мне в тамбуре. Да как-то все мы настроились на добрый лад и ехали уже со спокойными светлыми лицами.

А когда за окнами появилась Западная Сибирь, вся равнинная, степная да с пролесками, становилось всё легче и ближе к Восточной.

Мы много спали, разговаривали и ели. Говорили обо всём подряд, только не о войне. В такой атмосфере время летело быстрее, и мы проехали Омск. Следующим был Новосибирск, и это время стало течь иначе. Мы обменялись новыми номерами телефонов, чтобы не потеряться совсем, и остаток пути до Новосибирска просто промолчали, иногда переглядываясь, и почти совсем не спали.

Когда прибыли в Новосибирск, Илья, прощаясь, сказал:

– Похоже, для меня ничего не кончилось, – и спрыгнул на перрон.

Я не совсем его тогда понял, но внутри что-то дрогнуло.

Итак, остался путь на Красноярск для нас с Миронычем на двоих.

Мы завалились спать. Впереди было ещё двенадцать часов великих расстояний. Но в этот раз я почему-то долго не мог уснуть.

И лишь под утро в схватившем меня сне я снова увидел её, пробирающуюся по тёмному, синеватому от темноты вагону. Она дошла до наших мест и почему-то села на нижней полке у ног Мироныча, и словно не замечала, как я наблюдаю за ней с верхней полки.

Мы прибыли ярким, солнечным утром. Но у меня не выходило из головы, почему она сидела именно там, рядом с Миронычем…

Мы собрались и как раз выходили, когда у него зазвонил телефон. После трёх суток в пути казалось, что земля раскачивалась под ногами. Так уж привычна стала эта вагонная качка, что в теле продолжало ещё что-то качаться.

Я тащил его рюкзак, а он что-то тихонько говорил. А потом остановился и сказал, что это дочка звонила и спрашивала, дескать, когда он к ней приедет.

– Ну, что писатель. Вот и прощаться пора, что ли? – произнёс Мироныч с грустью в голосе, выйдя на вокзальную площадь.– Ты где живёшь? – спросил он тут же.

– Да я на правом берегу, – ответил я.

– А мои недалеко. В центре, здесь, – сказал Мироныч.– Поеду всё-таки признаваться, – улыбнувшись, добавил он. – Ладно, давай возьмём такси. Я доеду, ну, а ты дальше поедешь, куда надо, – предложил он.

– Хорошо, – ответил я.– Только я совсем уже без денег. Максимум, на автобус наскребу.