Читать книгу: «Крещатик № 93 (2021)», страница 4
4
Андрэй спустился по лестнице, цепляясь рукой за перила, медленно переставляя ноги. Чуть правее открылась дверь, кто-то вышел, остановился.
Он вошёл внутрь и оказался в торговом центре. По памяти добрёл до зала, отворил стеклянную дверь. Привычно махнул стоящим у стойки девушкам, споткнулся о маты, упал бы, если б не чья-то рука.
– Рэй! Что случилось?
Алан.
– Ха? Ты про это? – он коснулся рукой повязки, скрывающей бесполезные теперь глаза. – Несчастный случай. Ты лучше скажи, который сейчас час? Не опоздал ли я на тренировку?
– Ты собрался тренироваться? – неподдельное удивление, даже ужас в голосе.
– Да. А что?
Молчание.
– Но как?
– Как обычно, – он начинал злиться.
– Прости, но ты только себя покалечишь…
– Закрой пасть! – он схватил Алана за ворот и занёс кулак. – Я тебе сейчас покалечу…
– Рэй! Успокойся.
Гжегож. Сзади, в двух с половиной метрах.
Он выпустил Алана, повернулся. Услышал два шага, почувствовал, как на плечи легли сильные руки.
– Андрэй… – тренер собирался с мыслями. – Успокойся. Скажи, что с твоими глазами.
Он сжал губы.
– Ветка на голову упала. Сетчатка отслоилась, и… – он развёл руками.
– Это лечится?
– Нет.
Гжегож тяжело вздохнул.
– Андрэй, ты не сможешь заниматься без зрения. Физические упражнения, разве что́, но не техники.
– Я дошёл досюда и без зрения. Значит, и тренироваться смогу.
– Не сможешь, – он сжал его плечи. – Прости, Рэй, но нет. Мне… мне жаль.
Он заскрипел зубами.
– Я посижу рядом, Гжегож. Послушаю.
– Хорошо. Хорошо.
* * *
Он услышал шаги – энергичные, быстрые. Маленький Ваня, которого в секцию отдали родители пару месяцев назад.
– А что вы де-елаете?
Рэй продолжил молотить грушу. Выдавил сквозь зубы:
– Тренируюсь. Не видишь?
– А почему в повя-язке?
– Так надо.
Он постоял ещё немного, и дробный топот побежал в другой угол.
– А мы то-оже будем тренироваться в повязках?
– Делай упражнение, Ваня, – устало и строго приказал запыханный Гжегож.
Андрэй продолжал в ненависти колотить снаряд. Бил злобно, не рассчитывая сил, стирая в кровь костяшки. Он истосковался по этой боли.
Остальные уже закончили с физухой и приступили ко второй части тренировки. Отрабатывали удары ногами – ритмичные звонкие плюхи по макиварам смешивались с тяжёлым дыханием, прерывались терпеливыми объяснениями Гжегожа. Иногда и не слишком терпеливыми.
– Алан! Не отвлекайся!
Рэй с размаху впечатал кулак в грушу, и та заскрипела, раскачиваясь на цепи. Он знал, на что отвлекается Алан, на что отвлекаются другие, какие взгляды бросают в его сторону. Каждый, каждый, сука, посчитал нужным сказать что-нибудь ободряющее, пожалеть его.
Он никогда до этого так не жаждал окончания тренировки.
И всё же она закончилась.
– В шеренгу! В шеренгу! – раздались хлопки.
Рэй встал со всеми, со всеми поклонился, поблагодарил тренера. Кругом стали собирать снаряды, прощаться, расходиться.
Приблизились шаги, мягкие и чёткие. Подошедший молча переминался с ноги на ногу.
– Что, Алан?
Если он и удивился, то виду не подал.
– Тебе не нужна помощь?
– Мне? Нет.
Алан продолжал стоять.
– Хотя… – Рэй опёрся на стену рукой, прикинул. Привычно убрал волосы со лба. – Если ты поможешь мне дойти до дома, я буду благодарен. Может, даже соглашусь попозировать этому твоему художнику.
Он взял его за локоть.
– Хорошо, Андрэй. Я ему сообщу, – без радости, с некоторым смятением в голосе.
Ещё шаги, увесистые и уверенные. Гжегож.
– Что-нибудь решил? – его ладонь была мокра от пота.
– Пока ещё нет, – Рэй покачал головой. – Но я придумаю. Обязательно.
– Хорошо. Звони, если нужно будет. Удачи тебе, Рэй.
И даже в его голосе проскользнула жалость.
– Давай. Я ещё зайду как-нибудь, – пообещал Андрэй нарочито бодро.
В этом он уверен не был.
5
Хотелось пить.
Константин Хан сидел на табуретке перед холстом и потирал щетину. Недорисованный ангел скалился с полотна. Он был творением его рук, и был явно этим фактом недоволен.
Десять минут назад Малик позвонил и сообщил, что ему удалось договориться с Андрэем, с человеком, которого он должен был нарисовать. Он радовался тому, что сможет наконец приступить к работе, но что-то грызло изнутри.
Хотелось пить.
Он вздрогнул, когда трель домофона разлилась по квартире, и пошёл открывать.
– А?
– Реклама, – раздался незнакомый молодой голос.
– К – какая реклама?
– Интернета.
– Мне?
– Нет, просто листовки по ящикам разложить.
Хан недоумённо почесал затылок.
– Ну заходи.
Разочарованный, вернулся к созерцанию картины. Вдруг понял, что ухо в этой перспективе выглядит странно оттопыренным и портит всю композицию. Да и вообще контур лица следовало бы подправить…
Резко зазвенело в голове. Он опустил голову и стал массажировать шею, восстанавливая кровоток. Хотелось пить. Пальцы левой руки ещё плохо слушались. Ангел с картины недовольно скалился. Хотелось пить.
Стук в дверь. Костя подпрыгнул на стуле.
«А это кто?»
Встал, подошёл к двери.
– Костя, открывай!
Искажённый линзой Малик стоял в подъезде и пытался докричаться. Позади него, опёршись на стену, покачивался человек, при взгляде на которого у Хана снова зазвенело в ушах.
– Привет, Костя. Я уж испугался.
– Привет, Малик, – он пожал ему руку. Повернулся к его спутнику. – Здравствуйте…
– Андрэй. Через «э».
Хан поймал его неуклюже вытянутую, впустую шарящую в воздухе руку, стиснул в ладонях.
– Проходите, проходите.
Слепец побрёл по коридору, поддерживаемый с двух сторон. Сморщил лоб.
– Как ты сказал? Малик?
– У меня много имен, – уклончиво отозвался Бродяга.
Костя не понял, о чём идёт речь, но промолчал, подставил табуретку и помог натурщику на ней разместиться. Тот облегчённо выдохнул.
– Ну… погнали, чё.
– Всё готово, Костя? – уточнил Малик.
– Да, да, сейчас.
Хан принёс второй стул с кухни и устроился на нём. Нервно облизал губы.
– Андрэй, верно?
– Можно Рэй, – кивнул он.
– Хорошо, Рэй. Нужно будет немного посидеть неподвижно. Скажешь, когда устанешь.
* * *
Ночь настала резко, за считанные минуты серый осенний день сменился сырым прохладным вечером. На кухне, в тусклом свете лампочки, этот вечер заползал в сердце, наполнял душу полубезумной горячечной хмарью.
Хотелось пить.
Рэй осторожно поднёс ко рту ложку с рисом – паби мури12, как называл его Хан. Проглотил, запил горячим густым чаем.
– Слушай, Костя, – он стукнул чашку о стол, вытер ладонь о штаны. – Зачем ты рисуешь?
Тот с трудом проглотил последний ком риса, отложил пустую тарелку в сторону.
– Ну, есть талант, потому и рисую.
Андрэй ощерился.
– А если б у тебя талант был говно качать?
– Качал бы говно, – пожал плечами Хан. – Значит, сверху так решили.
– Сверху? – не понял Рэй. – Серьёзно?
– Серьёзно, – Костя кивнул и отпил чая.
– Нет, подожди, – он махнул рукой, – ты действительно перекладываешь ответственность за себя на какие-то высшие силы?
– Да.
– Но это же просто отказ от принятия решений! Это… глупо.
– Я принимаю решения, – возразил Хан. – Решение следовать высшему плану – это тоже решение. Я принимаю его каждый день. И я несу за него ответственность.
– Ха, – Рэй откинулся на спинку. – Интересно. Знаешь, Костя, если бы я поступал так же, я бы остался хилым больным мальчиком, каким я был в детстве. Но именно я выковал из себя… себя. Где б я иначе был?
– Твоя слепота – тоже результат твоих действий?
Андрэй осёкся. Когда заговорил вновь, голос его был полон тихой угрозы.
– Слышь, Хан. А я тебе и без зрения могу рожу поломать.
Костя прошёл к ящичку, вытащил из него коробку с таблетками.
– Наверняка сможешь. Не сомневаюсь.
Он выдавил из блистера таблетки, бросил в рот.
Хотелось пить.
– Что, будешь стоять и не сопротивляться? Отдашься высшим силам?
Костя налил в рюмку горькой жидкости из бутылки, махом выпил.
– Я не настолько святой, к сожалению. Сопротивляться я буду.
– Ну вот. Всё же ты не безнадёжен.
Хан тяжело опустился на стул, выдохнул.
– А ты не думал, что мы с тобой сейчас тут сидим только благодаря череде совпадений? Только поэтому у меня появилась возможность закончить картину.
– Мы тут сейчас сидим только благодаря Алану, – Рэй указал пальцем в соседнюю комнату, где лежал задремавший Бродяга. – Это его ты должен благодарить за свою сраную картину.
– Я ему благодарен. Но откуда тебе знать, что и он не Его посланник?
– А откуда тебе знать обратное? Откуда тебе вообще знать, чего этот самый Он от тебя хочет?
В ушах зазвенело. Хан наклонился и стал растирать шею.
На самом он и сам не был уверен. Сам не знал, как трактовать последние события. Как понять, чего от него хотят. Хотелось пить.
– Ниоткуда, – только и смог ответить. – Я просто делаю, что мне кажется верным. Сейчас мне кажется верным закончить наконец портрет.
Андрэй махнул рукой и встал, чуть не опрокинув стул.
– Ну пошли, закончим твой портрет. Меня уже обрыдло с тобой спорить.
– Да. Давай заканчивать.
* * *
За окном уже начало светать, когда Хан в последний раз коснулся холста кистью и отодвинулся, чтобы придирчиво оценить результат.
Надо заметить, повязка добавила ангелу на картине выразительности. Правда, теперь уже оскал не соответствовал выражению лица. Тот, кто сидел на стуле напротив него, был более спокойным и мягким, более… человечным.
Может, перерисовать портрет полностью?
Он зевнул. Смахнул с глаз слёзы, вцепился в картину взглядом.
Всё-таки блики на волосах не вышли так, как задумывались. Кое-где заметно, что повязка рисовалась сильно позже. Хотя, если не вглядываться… Хотя, если вглядываться…
Опять зашумело в ушах, захотелось пить. Он закрыл глаза, растёр шею. Неожиданно обнаружил, что второй шейный позвонок несколько искривлён. Остальные вроде бы на месте, но этот… Наверно, он пережимал сосуды, защемлял спинной мозг. Хан попробовал надавить на него пальцами, поставить на место, но ничего, разумеется, не вышло.
Вот он, несовершенный человек, собственной леностью доведший себя до такого состояния.
Он открыл глаза и увидел её. Ленивая, сонная, одна из последних осенних мух, она сидела на щеке нарисованного Рэя и взирала на Хана красными выпученными зенками.
Он прикусил губу. Хотелось пить. Шумело в ушах. Отвратительно выпирал шейный позвонок. Скалился с картины несовершенный ангел.
По подбородку из прокушенной губы потекла тёплая влага, отдающая металлом на вкус. Очнувшись, он с удивлением стёр кровь, посмотрел на неё, на картину. Резко махнул рукой, спугнув муху. Та взмыла куда-то к потолку, покружила немного и пристроилась в углу.
– Всё, – сказал Хан. – Готово.
– Ну наконец-то, – Рэй зевнул, потянулся. – Буди Алана, и давай уже заканчивать.
– Я слышу, – Бродяга сел на кровати, потёр кулаком лицо, смахнул волосы с глаз. Уставился на картину. – Прекрасно. Прекрасно, Костя. Ты… уверен?
– Да, да. Продавай её скорее, – Хан чистил кисть и складывал всё в ящик, стараясь не смотреть на портрет.
– Не хочешь ничего поправить?
– Малик, Бога ради, – поморщился он. – Никаких поправок.
– Хорошо, – Малик хлопнул по бёдрам, встал. – Сейчас я отведу Рэя и позвоню Жарылкасыну.
– Подожди, – прервал его Андрэй. – Я хочу поговорить с Жорой.
Бродяга сонно посмотрел на него.
– Хорошо. Сейчас, только умоюсь.
6
Константин Хан убирался в квартире. Сложил полотна в кучу, убрал мольберт в угол, собрал скопившийся мусор, вытер полы. На кухонном столе лежала карточка с миллионом тенге. Манила взгляд.
Надо было переводить дух и снова браться за кисть, но к творчеству не тянуло. Внутри ещё покоилась некая пустота, как и всегда после завершения картины. Обычно он заполнял её алкоголем, но сейчас…
Он опустил тряпку в ведро и полез под кровать. Наверняка там полно пыли и мусора. Вытянул руку, пошарил в сухой темноте. Вытащил засохший тюбик из-под краски, старый бычок…
Пальцы коснулись холодного стекла, он отдёрнул руку, как от огня. Зазвенело в ушах. Хан лежал на полу, слыша собственное сердце, сжав кулаки. Выругавшись, потянулся и вытащил находку на свет.
Малик собрал все бутылки и вынес на мусорку. Он сам его об этом попросил, незадолго после приступа. Он сам ужаснулся количеству найденного в квартире, сам пообещал себе, что больше никогда, ни капли…
Одну Бродяга всё-таки пропустил.
Она была покрыта слоем пыли, на дне плескалось немного жидкости. Благословенной, проклятой жидкости.
Хотелось пить.
Руки тряслись. Он поднёс нос к горлышку, хотел только вдохнуть запах, только на том остановиться. Глубоко вдохнул, будто в забытьи, на автоматизме, давно выученным движением перевернул бутылку.
Звон выдернул его обратно в жизнь. Он сидел на полу, пальцами упершись в колени, перед мутными осколками и хрустальной лужицей, тяжело дышал. Запах наполнял квартиру, проникал в ноздри.
Хан опустился на корточки, высунул язык, почувствовал на кончике жгучую жидкость. Выплюнул, стиснул зубы, застонал в омерзении к себе, захныкал. Схватил осколок, сжал в кулаке, горячая боль скользнула к мозгу, в котором всё жужжала невидимая муха, вернулась обратно, потекла на пол.
Хотелось пить. Никогда ещё ему так не хотелось пить.
Он медленно встал, подошёл к шкафу, баюкая пораненную руку. Выдвинул ящик, вытащил из него бритву, потрогал пальцем лезвия. Сойдёт.
На ходу раздеваясь, зашагал в ванную. Скорее!
Теперь-то он знал, что ему нужно делать.
* * *
По дороге ветер швырнул Алану в лицо большой жёлтый лист. Был он мягкий, сочный и чуть влажный на ощупь. Весь путь до дома Хана он держал его, не желая выпускать из рук.
В песочнице что-то сверкнуло. Он подошёл, присел на колено, зачерпнул холодный песок. Улыбнулся. В ладони, тусклый и потёртый, блестел крестик на порванной цепочке.
Он обтер его о штаны, положил лист на скамейку, подошёл к подъезду. Набрал квартиру Хана. Домофон пропиликал мелодию. Ещё раз. И ещё. Умолк. Бродяга снова набрал номер и прислонился к стене. Он начинал волноваться.
Трель сменилась частым писком, и из подъезда вылезла спиной вперёд женщина с коляской. Алан придержал дверь и проскользнул внутрь.
Взбежал, перепрыгивая ступеньки, по лестнице. Долго стучал в квартиру. Подумал было, что Хана нет дома, но какое-то подозрительное чувство копошилось внутри. Он прижался ухом к двери, прислушался.
Шум воды. Едва ли Хан ушёл, не закрыв воду. Он застучал ещё громче.
– Костя! Ко-остя, открывай!
Наконец раздались шаги. Алан облегчённо выдохнул. Дверь открылась.
Константин Хан, в одном полотенце, с бритой головой в порезах и клоках волос, с бритвой в опущенной руке, со спокойным безмятежным взглядом, стоял в проходе.
– Привет, Бродяга.
– П-привет, – не сразу нашёлся онемевший Алан. – Ты чего это?
– Проходи, – кивнул Хан и исчез в глубине квартиры. Малик последовал за ним.
С его руки на линолеум капала кровь. Возле кровати Бродяга разглядел осколки.
– Я, Бродяга, в монастырь пойду. Решил я.
– В монастырь?
– Да, – Хан босой ногой отодвинул стекло в сторону, с размаху опустился на кровать. Тут же сморщился и схватился за голову.
– Ты аккуратнее!
– Да понял я, понял, – он помассировал шею и поднял взгляд на Алана. – Короче, сам я бросить не смогу. Надо в монастырь идти, там, наверно, помогут.
– Ты… уверен? А картины?
Хан отвёл глаза.
– Ну, может, пристроят стены расписывать или иконы там рисовать… Ты меня не отговаривай! Я сейчас… сорваться могу, – он покосился на бритву.
– Да зачем же отговаривать. Раз ты так решил…
Алан начинал понимать. Для человека, как он, отказ от собственной воли и однообразная монастырская жизнь была бы невыносима, но для Хана… Наверное, для него это действительно лучший выход.
– А куда ты денешь деньги? – вспомнил он.
Хан пожал плечами.
– Оплачу жировки, а остаток куда-нибудь пожертвую… Ты ведь не против?
– Я – то что. Деньги твои. Я кстати, крестик твой нашел, – вспомнил Малик.
Хан уставился на него, улыбнулся, накинул на шею.
– Вот уж выручил в очередной раз. Спасибо тебе, Бродяга.
– Да не за что. Тебе помочь чем-нибудь нужно?
– Мне, Бродяга, уже ничего не нужно, – покачал головой Хан. – Спасибо тебе за все и… я думаю, это последняя наша встреча.
«Даже так».
Он кивнул, крепко пожал напоследок запястье. Костя похлопал его по плечу.
– Не скучай, Малик. На все воля Его.
– Да уж не соскучишься. Удачи тебе, Костя.
Во дворе он в последний раз обернулся, уставился в окно квартиры, где жил Константин Хан, художник, медик и непростой судьбы человек. Пнул камешек и зашагал по дворам.
– Бывают же такие истории, – пробормотал он себе под нос.
* * *
На тротуаре, завёрнутая в толстое потрёпанное пальто, сидела бабушка. Перед ней на газетках теснились несколько коробок с яблоками и грушами.
– Яблоки поштучно продаёте? – Бродяга указал пальцем на один из ящиков.
– Он тенге13, – растопырила она пальцы.
Он поискал в карманах и нашёл двадцатку. Протянул её продавщице, взял с прилавка два блестящих красных яблока, показал ей.
– Рахмет, балам14.
Он кивнул и пошёл к скамейке неподалеку, где с руками в карманах спортивки, с тростью на коленях сидел Андрэй.
– Привет, Рэй.
Он резко выгнулся, как пружина, повернул голову. Расслабился.
– Привет, Алан.
– Вытяни руку.
– А?
Бродяга вложил ему в ладонь яблоко, сам сел рядом и вгрызся в своё.
– Как прошло?
– Нормально, – Андрэй протирал фрукт рукавом. – Спина побаливает, да я привык.
– Нравится?
Рэй усмехнулся.
– Не то чтобы у меня был большой выбор… Но да, неплохо.
Бродяга кивнул. Жора порекомендовал Рэя знакомым художникам, и тот уже начинал свыкаться с профессией натурщика.
– Слушай, Алан, – тот посерьёзнел.
– А?
– Если бы не ты, я бы сейчас где-нибудь клянчил милостыню. Бродяга пожал плечами.
– Я рад, что смог помочь.
– Ага, – Андрэй с хрустом откусил кусок яблока, проглотил. – Чё там с Ханом?
Алан вздохнул.
– Он в монастырь ушёл.
– В монастырь? Ха, – он откинулся на спинку, задумчиво захрустел.
Они сидели молча, слушали шум города, наслаждались последним тёплым вечером.
* * *
Закипел чайник. Дарина вскочила было со стула, но Жора остановил её.
– Сиди! Я сам выключу.
– Я тебе что, стеклянная теперь? – беззлобно возмутилась она.
– Сиди!
Алан переводил взгляд с одной на другого. Догадавшись, чуть не выронил пиалку из рук.
– Дарина, ты что… беременна?
Они переглянулись. Захохотали.
– Понятно, – Алан откинулся на стуле, улыбнулся. – Поздравляю.
Жора налил кипятка в заварник, обнял жену, поцеловал в щёку. Та зарделась. Вот они, семья, и вот он, вечный свидетель чужого счастья и чужих трагедий. Он поставил недопитый чай на стол.
– Дарина, – тихо сказал он. – Я уезжаю.
– Уезжа-аешь? Снова?
– Да, – кивнул Бродяга. – Я тут уже все дела завершил.
Жарылкасын почесал затылок.
– Уже? Ну, удачи, Алан. Было здорово с тобой свидеться.
– Когда уезжаешь-то?
– На неделе соберусь, – Алан почесал нос.
– Куда поедешь? Когда вернёшься?
– Не знаю. Куда дорога заведёт.
Жора покачал головой.
– Интересный ты человек. Ну, скажешь, как соберёшься.
Бродяга кивнул.
– Скажу.
* * *
Некоторые вещи Бродяга доверял случайности. Рассудив, что на востоке делать ему нечего, он вытащил две монетки.
– Выпадет две решки – поеду на юг. Два орла – запад. Две разные – север.
Подбросил одну, другую, поймал. Убрал руку.
– Ясно.
А на следующий день выпал снег. На вокзале, перед старым вагоном, отстояв небольшую очередь, он попрощался с Дариной и Жарылкасыном, с Рэем, шагнул на поставленное вместо подножки ведро и вошёл в вагон.
Костя Хан прийти, к сожалению, не смог.
Он закинул наверх рюкзак, сам расположился на верхней полке, получил бельё, уставился в окно, за которым синело небо. Вытащил из кармана наушники.
Я сделан из такого вещества.
Из двух неразрешимых столкновений.
Из ярких красок, полных торжества,
И чёрных подозрительных сомнений…
За окном проплывали дома, машины, люди…
Я сделан из находок и потерь,
Из правильных идей и заблуждений.
Душа моя распахнута, как дверь,
И нет в ней ни преград, ни ограждений…15
От усталости он задремал задолго до того, как за окном исчез город и появилась бескрайняя, припорошенная снегом, искрящаяся звёздами туманная степь.
Я сделан из далёких городов,
В которых, может, никогда не буду.
Я эти города люблю за то,
Что люди в них живут и верят в чудо…
Александр Кабанов /Киев/
Кистепёрая птица судьбы
* * *
Когда я щелкнул пальцами своими,
имея к детским фокусам талант:
из воздуха, в дыму, вернее – в дыме,
как гиацинт – возник официант.
Я съел салат, теперь изволю мяса,
мне средняя прожарка нынче в масть,
чернее, чем футляр от контрабаса,
ночь разевает бархатную пасть.
Люблю мечтать, но дай мне только слово —
не говорить о боге за едой:
моя душа – священная корова,
официант, еще графин с водой.
Во внутрь обращенными глазами —
я вижу отчуждение и слизь:
зачем мы ощетинились пазами
и наши корни – не переплелись.
Мы связаны проклятьем поеданья —
во всех столовых снят переучёт,
ударишь в гонг – погибнет мирозданье
и книга никогда не расцветет.
Я приказал убить официанта —
невинное по сути существо,
не зря я был у алигьери данта
свиньей, и даже встретил рождество.
Для изгнанных всегда милей чужбина,
ну, не всегда, скорее – повезло,
и в ход идут баранина, конина,
бумага, камень, ножницы, стекло.
Мне говорил один непальский гуру:
вселенная – бордель, а не кабак,
тогда, я – член, заправленный в лауру,
и этот член не высунуть никак.ц
* * *
Оставляю вам запах – сирени аршин,
клей обойный, каминную копоть,
с отпечатками пальцев стеклянный кувшин,
и в углу – паутину по локоть.
Оставляю старинный ночной ноутбук,
неглубокую чашку для флешек,
тренажер для сплетения ног или рук,
что-то круглое… грецкий орешек!
Здесь невидимо видео-всяких кассет,
корм для кошек в хрустящих пакетах,
ящик винных бутылок – гарем, полусвет,
четверть слова о бывших поэтах.
Мне в славянской системе двойных полумер —
не видать адмиральского ранга,
милый друг, я тебе оставляю торшер,
а к нему – абажур из ротанга.
Погашённые марки, рекламный буклет,
две открытки с родосским колоссом,
человек – это просто нелепый ответ
на пространство с жилищным вопросом.
Водосток, отправляющий всех к праотцам,
как засохшие щучьи молоки,
в этом смысле еще повезло мертвецам —
больше их не убьют на востоке.
Для кого я оставил путевку на крит —
чье-то рабское имя невнятно
шепчет память моя, крематорий закрыт,
но в египет – пускают обратно.
* * *
Куколка в чукоккалу вернулась,
в гусенницу куколка свернулась,
как свернулось слово «молоко»,
потому, что бабочкой легко —
слишком быть, обслуживая пятна,
мама, забери меня обратно,
буду жить под яблоней и сливой —
страшной, волосатой и счастливой
гусенницей, сонно пламенея
в лабиринте, меж корней корнея,
хорошо, что я не помню зла —
бабочкой ни разу не была.
* * *
Был финал сотворения мая:
задыхаясь от быстрой ходьбы —
надо мной пролетела хромая,
кистепёрая птица судьбы.
Вот, на ком отдохнула природа,
и бугор объявил перекур:
на судьбе – с головою удода
и с фасадом ощипанных кур.
Пролетела, ногами касаясь,
и упала в чужой водоем,
я – шаман, вызывающий зависть:
зависть, зависть, как слышно, прием!
Маринуется солнце в закате,
едет, едет по вызову, к вам,
на электро-своем-самокате —
безответная зависть к словам.
С ней знакомы: успешный аграрий
и бездомный поэт от сохи,
ей понравится ваш комментарий,
но она – ненавидит стихи.
И не то, чтобы это – больное,
как мечты инвалида труда,
а похоже на чувство двойное,
на медаль – золотая звезда.
По судьбе, по любви, по закону:
вам – венок или слава нужна,
ну, а мне, благородному дону,
ваша зависть – вторая жена.
Как бессмертный аналог соседки,
ваша зависть – милее стократ,
заряжаясь вином от розетки.
прислонился к стене самокат.
И обманутый маем нагретым,
я завидую только врачам,
дням, наполненным солнечным светом,
и обильным дождям по ночам.
Я завидую всяким знаменьям,
чудотворцам воды и огня,
всем стихам, что меня не заменят,
но останутся после меня.
* * *
Кто отдал в переработку
яблони озимый плод,
солнце, озеро и лодку,
кто пустил меня в расход?
Не заметив тонкой грани
между льдом и кипятком,
может, родина, по пьяни —
гибельным прошлась катком?
Не спеша, утрамбовала
в землю, в свежее говно,
чтоб меня осталось мало:
саша – хлебное зерно.
Не ячменная левкоя,
не пшеничный царь дубов,
саша – зернышко такое,
урожай на пять хлебов.
А, быть может, я в порядке,
выжил и попал в струю:
на правительственной грядке —
верным пугалом стою?
В ожидании предтечи,
буду на исходе дней:
тайной рода, частью речи,
веткой яблони твоей.
* * *
Разбилась ваза, я подумал сразу:
вот, неплохой для текста матерьял,
люблю небрежно брошенную фразу,
отечество, которое терял.
Снаружи – алебастрового цвета,
внутри – глазурь и голубой акрил,
пускай другие склеивают это,
я – выброшу, как чехов говорил:
из сердца вон, а сам, на книжной полке,
уснул, прижавшись к гоголю – спиной,
и я, в глубоком кресле, на осколки
смотрю в тоске – у папы выходной.
Позвать слугу, так я ж его уволил,
за то, что подворовывал и пил,
я много виртуальной крови пролил,
в глагольной рифме девушек любил.
Быть одному – не то, чтобы хреново,
а скучно – постоянно одному,
с больной ноги встает над миром слово
и снова погружается во тьму.
Повсюду – лофт, где лампочка, как клизма —
разбрызгивает свет под потолком,
и я плетусь из недр капитализма —
в кладовку, за метёлкой и совком.
Какой лайфхак нас ждет в конце морали,
сюда ударный просится финал:
мне донесли, что этот текст украли
и в либеральный продали журнал.
Мне донесли, что номер выйдет летом,
что мой слуга, не только вор и гей —
он все стихи (поскольку – был поэтом)
подписывал фамилией моей.
