Читать книгу: «Крещатик № 93 (2021)», страница 2
3
Ташкентская с утра кишела машинами, шум моторов и нервные гудки раздражали сонного Бродягу, идущего вдоль дороги. При случае он намеревался свернуть во дворы, где тихо и спокойно. Но пока такой возможности не выдавалось.
В городской шум влился новый звук: перезвон колоколов откуда-то справа. Он повернул голову и увидел, как два человека яростно спорят у ворот церкви, на другой стороне улицы. Один из них выглядел знакомо.
– Ну надо же, – пробормотал Бродяга и направился к переходу.
– Уходи отсюда сейчас же! Полицию вызову! – махал дворник метлой.
– Полиция мне ничего не сделает, я тут просто стою, – монотонно повторял мужчина.
– Ты распугиваешь людей!
– Я просто стою.
– Вот поли… – он закашлялся, – полицию вызову, будешь им рассказывать!
– Что тут происходит?
Он приподнял брови, узнав Бродягу, дворник же повернулся и сощурился.
– Это твой дружок-алкаш?
Бродяга усмехнулся. Сходство между ними определённо было. Оба заросшие и небритые, оба в заношенной рвани, а от кого разит перегаром, сразу и не поймёшь.
– Да, это мой друг. Он доставляет вам проблемы?
– Он распугивает людей!
– Я с ним поговорю.
Бродяга заглянул ему в глаза. Субъект спора стоял в стороне и отстранённо курил. Дворник снова закашлялся, сплюнул и развернулся.
– А полицию всё равно вызову! – без уверенности в сиплом голосе пригрозил он.
– Храни вас Господь.
Он ещё раз плюнул и что-то проворчал под нос. Бродяга повернулся к мужчине.
– Это уже вторая наша встреча.
Тот бросил бычок в урну, подозрительно уставился на него.
– И во второй раз ты мне помогаешь. Это случайность?
– Алматы – большая деревня, – покачал головой Бродяга. – Раз так вышло, может, расскажете, зачем вы здесь стоите?
– Надо мне, вот и стою. Не надо было бы, не стоял.
– Вы художник?
Он приподнял брови.
– У вас на пиджаке пятна краски.
Он машинально опустил взгляд. Пятна действительно были.
– Ладно. Ладно. Я Костя Хан, художник. А тебе что надо, я никак не пойму?
– Я Малик. Бродяга, – он протянул руку. Хан с сомнением пожал её. – Я собираю истории. Если вы согласитесь…
– Ты. Со мной на «ты», – нервно одёрнул его художник и вытащил из кармана сигарету. – А историй у меня нет, уж извини.
– Может, покажете свои картины? Не за бесплатно, но за бутылку водки?
– Ты… – он поперхнулся дымом. – Ты за кого меня считаешь? Думаешь, я…
Малик смотрел на него. Внимательно.
– А, впрочем, с меня не убудет, – он вдруг передумал и махнул рукой, приглашая пройти с ним. – Ну пойдем.
Малик последовал за Ханом, на всякий случай, не сводя с него глаз. Спасибо дяде Юре, он преподал когда-то Бродяге важный урок.
* * *
Когда они вошли в сырой подъезд, Бродяга уже было подумал, что Хан собрался его бить. Обошлось.
Художник поднялся по тёмной лестнице, подошёл к обшарпанной деревянной двери, повернул ключ в замке. Пробормотав: «воровать у меня все равно нечего», пригласил Бродягу внутрь.
Костя разуваться не стал, и Малик тоже. Зыбкий линолеум выложен газетами, заляпан краской. У дверей – чёрные пакеты. Один из них тонко звякнул, задетый ногой Малика. В коридоре – холсты, поставленные почему-то лицами к стенам. В зале – ровные ряды стеклотары и недописанная картина на подставке.
– Ты, видать, думаешь, что я алкаш, – Костя пнул попавшую под ноги бутылку, та откатилась к стене. – Что я законченный человек.
Малик промолчал. Он чувствовал, что вопрос риторический. Пахло краской, спиртом и куревом.
– Да, это так и есть, – продолжил Хан, не дождавшись ответа. – Но погляди-ка сюда.
Он указал на мольберт.
– Скажи, что ты видишь?
Малик подошёл ближе, пригляделся. Поверх тонких линий эскиза маслом написаны контуры церкви. Утреннее солнце отражается в золоте куполов, попрошайки сидят с протянутыми руками, прихожане с пустыми овалами лиц протягивают им милостыню.
– Церковь, – неуверенно ответил он. – Ту, возле которой мы с вами…
– А я, – прервал его художник, – вижу, что у попрошайки одна рука чуть длиннее другой, – он ткнул пальцем в упомянутую руку, и Малик признал, что она действительно длиннее. – Я вижу, что вот этот блик совершенно неправильной формы, я вижу, что вот здесь слишком резкий контраст, – он указывал на мельчайшие недостатки, всё распаляясь. После обернулся к Малику. – А когда я пьян, я их не вижу. Когда я пьян, я могу просто взять и нарисовать. Во-от, – он развёл руками, нервно зашагал по комнате.
– Это прекрасная картина, – попытался успокоить его Малик. – Этот… оттенок неба, эти тона…
– Оттенок неба! – всплеснул руками Хан. – Да кому есть дело до неба, когда блик неправильный! Вот представь… – он понизил тон. – Представь, что Микеланджело или кто там ещё писал фреску на потолке храма, писал долго и упорно, идеально отобразил каждую деталь, каждый мазок, но… на фреску села муха. И оставила след. И люди! – он повысил голос. – Люди смотрят на фреску и видят муху! А остальную фреску, прекрасную, замечательную фреску – нет!
– Я не вижу муху. Я заметил эти крохотные ошибки только тогда, когда вы на них указали.
– Но ты увидел! Ты признал эти ошибки, когда на них указали пальцем! А меня в дрожь бросает, когда я представляю, что к этой картине подходит человек более сведущий и тычет в неё пальцем! И говорит, что блик неправильный! И все смотрят! Молчи. Молчи, – он движением ладони остановил Малика, отвернулся к стене. – Я понимаю, что это чепуха, но как же это мешает…
Хан стоял, отвернувшись, со сжатыми кулаками.
– Так проблема не в алкоголе.
– Не-ет. Совсем не в алкоголе, – он сунул руки в карманы и снова зашагал по комнате, стараясь не смотреть на картину. – Проблема в том, что я таким уродился. А алкоголь – это не проблема, алкоголь – это решение. Во-от, – он остановился, поднял взгляд на Бродягу. – А ты, Малик, кто бы ты там ни был, подходишь ко мне и спрашиваешь, нет ли у меня каких историй. У меня нет историй. У меня есть незаконченная картина и… и всё.
Малик сжал губы, кивнул.
– И всё же… – достал из кармана блокнот, записал цифры. Круглыми глазами Костя смотрел на него. – Если вам потребуется помощь, позвоните, пожалуйста.
Хан взял протянутую бумажку, взглянул на неё. Перевёл взгляд на Бродягу.
– Со мной на «ты», – повторил он. – Если мне потребуется помощь? Ты странный человек.
Всё же он положил номер на стол, задумался. Побарабанил по дереву пальцами.
– Мне нужно купить краски. Раз уж ты так хочешь мне помочь, дай мне…
– Я куплю тебе краски, – заверил Бродяга.
– Откуда ты знаешь, какая краска мне нужна? Я сам пойду и выберу.
– Тогда пойдём вместе.
Хан нервно пожевал губу. Глаза бегали с Малика на холодильник.
– А, Бог с тобой, дают – бери, – наконец пробормотал он. – Хорошо. Пойдём, Малик. Уговорил.
Бродяга довольно усмехнулся. Начало было положено.
4
Константин Хан видел сон.
Слышал сон. Чувствовал сон. Он находился внутри сна и сном же являлся.
Белый лист, пустота. Точка – карандашная ли, оставленная ли шариковой ручкой или кистью, абстрактная ли, не имеющая ни длины, ни толщины. Бормотание на фоне – какая-то белиберда, не разобрать ни слова. Линия. Вторая, третья. Последняя почти завершает квадрат – почти, не попадает ровно в первую точку и снова идёт наверх, снова обводит квадрат, пытается исправить его, но только портит.
Быстрее и быстрее.
Линии становятся небрежней, голос бубнит громче, злее, раздражённей.
Ещё быстрее.
Некто невидимый уже даже не старается, а просто водит в исступлении чёрным по белому, квадрат превращается в сплошную невнятную каракулю, будто кто-то долго расписывал ручку, будто рисовал ребёнок или сумасшедший.
А голос уже кричит, голос захлёбывается от ярости, и всё быстрее и быстрее, всё небрежней, хуже, отвратительнее, посредственнее, кошмарнее, кривее, паршивее, сквернее, слабее…
– Х-а-а!
Знакомый потолок, и дурнота, и тяжёлая боль, будто жидкий свинец плещется в черепе и давит в глаза. Хан прикрыл веки и лежал, пытаясь отделить сон от действительности. Проклятое солнце светило прямо в мозг.
Костя медленно, с усилием приподнялся и вдруг понял, что в комнате он не один.
На табуретке, рядом с кроватью, по пояс голый, сидел молодой человек. Длинные чёрные волосы падали на изнурённое лицо, на груди раскачивался не крестик, но какое-то странное украшение: узкий металлический цилиндр длиной эдак в палец. В руках – шитьё, иголка застыла в поднятой руке. Затуманенные припухшие глаза наблюдают за ним.
Малик, Бродяга.
– Ч-что случилось? – с трудом произнёс Костя. Малик вздохнул и воткнул иголку в ткань.
Пахло блевотой. Он опустил взгляд и увидел возле кровати тазик с мутной жижей.
Хотелось пить.
– Мы купили красок. Тех, что тебе были нужны. Это ты помнишь? – устало начал Бродяга.
Хан с трудом сел на кровати, положил голову на ладони.
– Да. Это я помню.
– Мы пришли сюда, и ты стал писать картину.
– Да. Я стал рисовать.
Хотелось пить.
– Потом я ушёл.
Костя молча кивнул.
Кажется, он решил немного выпить, чтобы работалось лучше. Нет, не кажется. Раз всё это сейчас происходит… значит, он действительно выпил, помнит он это или нет.
– Я вернулся через несколько часов, потому что оставил у тебя записную книжку, – продолжал Малик. Каждое слово прокатывалось ржавым напильником по мозгу. – И застал тебя во дворе.
Он вспоминал. Что-то пробивалось сквозь густую пустоту. Какие-то крики, перекошенные лица…
– Ты был… пьян. Полез в драку, порвал на мне футболку… – он показал своё шитьё и снова опустил его на колени.
Он хватается за чужой ворот, падает, раздаётся треск разрываемой ткани. Что-то впивается в шею и звонко лопается.
Хан резко дотронулся рукой до шеи.
– А где крестик?
– Крестик? – брови Малика приподнялись. Он задумался, потёр подбородок. – Наверное, в драке потерялся. Его уже не было, когда я привёл тебя домой.
Константин издал стон и опустил лицо в ладони.
– Что дальше было?
– Ничего. Я уложил тебя, ты немного побуянил и уснул.
Он ещё раз простонал. Хотелось пить.
– Выходит, ты в третий раз мне помог, Малик.
– Бог любит троицу.
Хан поднял взгляд.
– Да. Любит.
– Этот крестик был тебе дорог?
Он потёр глаза. Хотелось пить.
– Не слишком. Просто… это, видимо, Он мне намекает… что пора бросать.
Костя указал пальцем в потолок. Малик вернулся к порванной футболке.
– Может быть.
Ни гнева, ни раздражения. Что это за человек?
– Малик… кто ты такой?
– Бродяга, – он отвёл руку в сторону, вытягивая нить. – Я не от Него, если ты про это. Просто человек, пытающийся помочь ближнему.
– Просто человек… – Константин медленно поднялся, прошёл на кухню. Вернулся со стаканом воды. – Нет, обычный человек бы всем этим не занимался. Ты очень странный человек.
Малик вытянул ещё стежок.
– Что планируешь делать дальше?
– Не знаю. Но, в любом случае, больше ни капли, – он вытянул ладонь, сжал в кулак. – Поздравь себя, ты помог одному старому алкашу… кое-что понять.
Бродяга откусил нитку, натянул футболку на себя. По вороту вился неровный, но явно прочный шов.
– Ну, хоть что-то, – он пожал Косте руку, убрал нитку с иголкой в карман. – Удачи тебе, Костя. Я тебя ещё навещу.
– Спасибо.
Он закрыл за Маликом дверь, выпил ещё воды и подошёл к картине. Уставился на неё мутным взглядом.
Дьявольски хотелось пить.
5
На блошином рынке ровными рядами сидели продавцы, преимущественно пожилые. На картонках перед ними разложены старые инструменты, украшения, медали, приборы неясного назначения, одежда… Всего не перечислить.
Среди всякой интересной старьёвщины взгляд Бродяги выхватил потёртый временем, увесистый на вид фотоаппарат…
– Зачем ты каждый раз ходишь к церкви? Не удобнее было бы сделать фотографию и писать с неё?
Константин Хан потёр щетину, не сводя глаз с разноцветных тюбиков.
– Уж извини, Малик, но ты ничего не понимаешь. Фотография никогда не передаст того, что можно увидеть глазами. Не только глазами. Звуки, запахи, ветер, тепло или холод, – он взял с прилавка два, казалось, одинаковых жёлтых тюбика и стал внимательно читать надписи на этикетке. – Никогда.
…Малик шёл по улице, и на груди его в такт шагам покачивался массивный «Зенит Е». На перекрёстке остановился, огляделся.
По проспекту Саина текли машины. Погода была ясная, и горы виднелись особенно отчётливо, как на экранах дорогих телевизоров в магазине электроники. Бродяга прицелился в объектив.
Ветер переменился, запахло куревом. Он обернулся и увидел идущего навстречу Хана с сигаретой в зубах.
– Привет, Малик.
Он выглядел уставшим. Под покрасневшими глазами висели мешки, ладонь, протянутая для рукопожатия, заметно дрожала.
– Привет. Ты куда?
– Туда же, куда и обычно, – уныло протянул Костя.
Они перешли зебру и зашагали вниз по улице.
– Фотоаппарат прикупил, ха? А я вот… – он неожиданно начал рассказывать, – вчера шёл по улице, и передо мной шли бабушка с ребёнком. У малого с рюкзака что-то капало, наверно, бутылка с водой разлилась или вроде того, – он затянулся, закашлялся. – А я видел и не сказал ничего. Просто мимо прошёл.
На широком боку панельного здания, чуть потёртый временем, красовался мурал – зелёное жайляу6 в окружении тех же гор, юрты и бегающие ребятишки.
– Что ж ты промолчал?
– Да-а, – он махнул сигаретой. – Они вроде казахи были, а я казахского не знаю. Подумал, не поймут меня, неловко будет.
Ещё затяжка. Сегодня он курил больше обычного.
– А сейчас вот… думаю об этом.
Они спустились в подземный переход, и стало заметно тише. Только раздавался из динамиков негромкий перебор на домбре.
– Ну, в следующий раз не промолчишь. Теперь-то что поделать.
– А ты? Ты-то зачем всем этим занимаешься?
Малик пожал плечами.
– Я всё никак понять не могу, какая тебе в этом выгода? Россказни про сбор историй – это же просто отговорка.
Бродяга остановился.
– Я просто хочу принести хоть какую-то пользу миру. Хочу знать, что жил я не зря и хоть кому-то сумел помочь. Такое объяснение сойдёт?
Хан оглядел его. Окурок в зубах уже прогорел до фильтра. Прожужжала над головой пронёсшаяся сверху машина.
– Да, кажется, понимаю. Ты странный человек, я это уже говорил.
Бычок полетел в урну, из пачки извлеклась новая сигарета. Проснувшийся город отряхивался и набирал обороты.
* * *
Ещё на подходе к церкви Малик увидел лежащее у ворот тело. Даже разглядел лицо и узнал давешнего дворника.
– Смотри, там человеку плохо.
– Бродяга, – Костя положил ему руку на плечо. – Вмешаешься – будут проблемы. К тому же ты можешь сделать только хуже.
– Я только вызову скорую.
Хан кивнул и выплюнул сигарету.
– От тебя другого не ждал.
Малик его не услышал. Он уже подбежал к дворнику, обнаружил, что тот ещё дышит, хотя и с огромным трудом, с натужным свистящим хрипом и судорожными корчами. Посиневшие руки хватаются за горло, выпученные глаза уставились в небо.
Он понятия не имел, что с ним. Вытащил телефон, набрал скорую. Гудки. Долгие. Надсадный хрип. У несчастного закатываются зрачки.
– Слушаю вас.
– Скорая? Нужна помощь, здесь человек…
– Дай-ка.
Хан вырвал у Малика телефон, поднёс к уху, зажал плечом. Присел на колено, приложил два пальца страдальцу к пульсу.
– Астматический статус. Тяжёлый. Да. Не знаю, – он спокойными движениями расстегнул мужчине ворот. – Момышулы – Ташкентская, по нижней стороне, возле церкви. Да. Я знаю, что делать.
Он сбросил и передал трубку Малику. Пошарился по карманам мужчины, вытащил баллончик со спреем, встряхнул, побрызгал в раскрытый рот.
Не у него ли только недавно тряслись руки и дрожал голос?
Константин закончил и тяжело опустился на землю. Дворник продолжал задыхаться.
– Это всё? – Бродяга недоумённо и недоверчиво уставился на него.
– Всё, что в моих силах. Дальше от медиков зависит. И от Него, – он ткнул большим пальцем в сторону церкви. На лбу блестели капли пота.
* * *
Спустя некоторое время они сидели на скамейке во дворе Хана. Бродяга смотрел на небо, Костя нервно дымил выпрошенной у фельдшера сигаретой. Его трясло.
Костя затянулся. Малик шмыгнул носом.
Из подъезда вышел рыжий мужик с набором инструментов в руке, подозрительно глянул на них, подошёл к припаркованному рядом «Запорожцу». Разложил инструменты, открыл капот и стал ковыряться в потрохах автомобиля.
Малик почесал затылок. Костя кашлянул.
– Ты, кажется, хотел услышать историю, – он наконец прервал молчание. – Сейчас ты её услышишь, – он затянулся, надолго, со вкусом. Выдохнул дым: – Так, вот, жил в нашем городе один студент медицинского. Готовился, значит, в хирурги. И однажды поехал он к своему дальнему родственнику на какой-то там праздник, уже не помню. Началось там, как обычно, веселье, все нахрюкались… И один, кхм, дальний родственник дальнего родственника по ошибке глотнул уксуса.
Мотор «Запорожца» взревел, поурчал пару секунд и утих. Мужик матернулся и полез под машину.
– Началось, в общем. Все паникуют, студентик подбегает к нему, видит – ожог гортани, отёк, воздух не поступает – всё, край! – он взмахнул рукой. – Там бы и загнулся, но студентика обучил один… умный профессор т-тра… трахеостоме. Ну, он по сторонам огляделся, взял ручку, наспех обработал водкой, ну и… – Хан сжал кулак и сделал резкое движение вниз.
– Получилось? – Малик был восхищён. Он такое видел только в фильмах.
– Получилось, – протянул Костя. – Мужик выжил. А через полгода подал на студента в суд.
– За что?
– За то. Там приготовления были кое-как проведены, у него голос изменился, и вообще, у этой штуки масса сопутствующих… Короче, в суде меня оправдали, но с последнего курса выгнали. Во-от. Помог, называется.
Снова раздался рёв мотора, потом скрипящий визг и вновь – тишина.
– Но человека-то спас.
– Спас, – Хан встал со скамейки, выбросил бычок в урну и повернулся к Малику. – Ладно, Бродяга, я пойду. Не знаю, как тебя, а меня вот… трясёт, – он запахнул пиджак, огляделся.
– Удачи тебе. Я как-нибудь ещё зайду.
Они попрощались, и Костя пошёл к себе – писать картину, а Малик – в сторону выхода со двора, по своим делам.
Эту историю точно следовало записать.
6
Новый день принёс с собой новое дыхание осени. Посмурневшее небо наливалось свинцом, с деревьев осыпалась жёлтая листва, холодный ветер норовил забраться под одежду.
В такую погоду всегда хотелось пить.
Константин Хан смотрел на церковь и курил. Дворник во дворе подметал разноцветный мусор, сгребал в кучи, долго стоял, разгибаясь и поглядывая на бледное солнце.
Увидев Хана, он прервался и пошёл в сторону сторожки.
«Что, опять прогонять будет?» – думал Костя, наблюдая за приближающимся кистером. В руках у него не было метлы, зато был увесистый с виду пакет.
О нет.
Он подошёл к Хану, снял с руки перчатку и протянул ладонь. Широко улыбнулся.
– Спасибо тебе, дружище! Прости, я-то думал, ты алкаш какой, а ты нормальный мужик! – он закашлялся, когда Костя выдохнул дым. Протянул ему пакет. – Я… это… купил тебе вот.
Хан глянул внутрь и убедился в своей догадке. Бутылка коньяка, явно дорогого. Красивая этикетка на контурной бутылке, розовая акцизная марка на фигурной пробке…
«Ублюдок».
Улыбка дворника была искренней, а вот на лице Хана застыла резиновая гримаса. Он даже не заметил, как рука сама собой вцепилась в ручку пакета, и пальцы накрепко сжались, отказываясь отпускать драгоценный подарок.
Хотелось пить.
«Лучше бы ты там сдох».
Дают – бери. Это совсем не та бодяга, которую он обычно пил.
Он попытался было вежливо отказаться, но язык не слушался. Дворник отпустил пакет, и тот повис в руке приятной тяжестью.
От него и похмелья, наверно, не будет. Он ведь медик, он знает – иногда можно.
Но что скажет Малик? А главное, что он подумает?
Костя собрал волю и взмахнул пакетом. Раздался стеклянный звон, и в воздухе разлился дразнящий запах.
Кистер ошалелыми глазами смотрел то на пакет с осколками, то на вытекающие из него медные струйки, то на дрожащего Хана.
– Я б-больше не пью, – выдавил тот. – Из-звините.
Он развернулся и спешно ушёл, спиной чувствуя недоумённый взор.
Хотелось пить.
* * *
Константин Хан сидел на полу и сверлил взглядом картину. За окном уже темнело, и комнату освещала только желтоватая лампочка на проводе.
В этом свете каждый недостаток становился отчётливей. Хотелось пить.
Он поднял кисть, медленно, как скальпель к нарыву, поднёс её к полотну, остановился. Нет, нет. Так будет только хуже.
Хотелось пить.
Рука дрогнула, оставив пятно на золочёном куполе. Он тяжело вздохнул.
Это как в том сне с листом бумаги. Чем старательней пытаешься исправить, тем больше портишь. Как бы так аккуратно замазать пятно?
Хотелось пить. Он добавил пасты из тюбика, затаил дыхание и провёл кистью по холсту. Отодвинулся, вгляделся.
Так только хуже. Хотелось пить.
Он только всё испортил. Хотелось пить.
Может, краска не та? Хотелось пить. Может, попробовать иначе? Хотелось пить.
Он перевёл взгляд с купола и решил заняться попрошайкой и её рукой. Хотелось пить. Наверное, стоит…
Он не знал, что делать с этой проклятой попрошайкой и её рукой. Просто не знал. Хотелось пить.
Хан снова видел перед собой улыбающееся лицо дворника, ощущал тяжесть пакета, слышал звон стекла, вдыхал манящий запах. Хотелось пить.
Хотелось пить. Хотелось пить. Хотелось пить. Пить.
Странный шорох в углу. Возле занавески. Из плена неплотной ткани вырвалась толстая чёрная муха, кружась пролетела по комнате и села на картину, прямо посередине блёклого, кривоватого солнца. Посидела немного и стала довольно потирать лапки.
– А-а – а!
Хан ударил кулаком по холсту, картина полетела в сторону, мольберт грохнулся на пол, муха недовольно прожужжала и села на потолок. А он всё бил и рвал, разодрал полотно, разломал подставку, разбросал кисти. Из оскаленного рта брызгала слюна, он что-то бормотал, как во сне, и давился бессильным криком, и топтал ногами золочёный купол, и попрошайку с длинной рукой, и рассветное небо.
Потом встал посреди устроенного погрома, осознал, что только произошло, упал на пол и заплакал.
* * *
Ночь была сладкая, как спирт. Внутренний жар не страшился прохладного ветра, клокотал под кожей и выплёскивался песней наружу.
Он шёл дворами, теми чудесными дворами, что бесконечно и причудливо перетекали друг в друга, дворами, в которые можно было зайти в одном месте, а уж выйти…
Он шёл, встречая редких прохожих, и пустые детские площадки, и ночные магазины, и отгороженные сетками огороды, и чучела из крашеных покрышек, и прочее, и прочее, и прочее…
Он шёл, вкушая тишину безлюдных дворов, вдыхая ночной прохладный воздух, наслаждаясь причудливым сочетанием старины и современности, узором горящих окон, сияньем бессмертных звёзд и диодных фонарей.
Хан спустился по древней полуразрушенной лестнице, споткнулся, упал, встал. Сегодня он был готов подниматься сколь угодно раз. Он прошагал под аркой и оказался на проспекте. Остановился, очарованный старой советской мозаикой на боку панельного дома.
Изображала она храм, не понять какой. Было в ней два цвета: пыльный серый и тёмно-бордовый, такой же, как у порослей дикого винограда на стене здания. И была она прекрасна.
Раздался чудовищный рёв, будто разверзся ад, и по улице промчался мотоцикл. Хан отвлёкся и побрёл вдоль ряда зданий, разглядывая другие мозаики: церкви, мечети, мавзолеи…
Навстречу шёл человек. Он держался тени, в руках его была спортивная сумка, походка его была спокойной и величавой – будто каждый шаг выжигал в земле глубокий след. Завидев Хана, он, однако, собрался и ускорился.
– Уважаемый! Уважа-аемый!
Незнакомец проигнорировал его и прошёл мимо. Костя увязался за ним.
– Дайте денег, будьте добры! Уважа-аемый!
– Отвали, алкаш! – процедил он.
– Христа ради!
Он обернулся, и в свете фонаря он увидел его лицо, золото волос и серебро очей. Он был ангелом, не иначе, и он шёл, чтобы карать недостойных.
Ангел выкрикнул что-то гневное, и под дых врезался кулак. Хан согнулся, исторг из себя желчь и упал. Поднял голову, сквозь мокрую пелену увидел, как ангел уходит. А он лежал перед ним, пьяный и облёванный, и плакал от счастья.
Константин Хан лежал в свете фонаря, в окружении старых фресок, умиротворённый, будто заново родившийся. Он только что понял, что ему нужно делать.
