Читать книгу: «Зюзинский Амаркорд», страница 7

Искушение будущим

На мои старшие курсы в МГУ и первые годы работы после окончания вуза пришлась так называемая «перестройка». Хотя Горбачев пришел к власти в 1985 году, «перестройка» понеслась вскачь только с 1987 г. (до этого в ходу были лишь горбачевская антиалкогольная кампания и болтовня про «ускорение»).

Для меня о подлинном пришествии перестройки в 1987 голу поведали два знамения – большое и малое. Первое – это посадка восемнадцатилетнего немецкого пилота-любителя Матиаса Руста на Красной площади. Второе – это то, что в неоновой вывеске «Парикмахерская» у нас «на районе» перестали гореть первые семь букв, и это так никто и не стал чинить. Подвергшееся ребрендингу в интригующее «…херская» данное заведение по оказанию бытовых услуг населению в таком виде простояло еще несколько лет, пока в начале 90-х по причинам экономии электроэнергии вывеску не обесточили вообще.

В целом, жить в эти годы было очень весело. Но это веселье чем-то мне напоминает веселье туриста, оказавшегося в эпицентре карибского урагана – вначале очень прикольно, а потом только и ждешь, когда же это, наконец, все закончится. Фан сперва, как говорят в народе, «нереальный» – ты выходишь на балкон, а тебя силой ветра в стенку вдавливает, а вокруг все летит, летит и в воздухе так забавно кувыркается! А потом пожинаешь последствия фана – нет электричества и, соответственно, не работают кондиционеры. По той же причине не работают и насосы, обеспечивающие водоснабжение, а потому нет ни воды в душе и кране, ни слива в унитазе. В комнате – по щиколотку натекшей под адским напором ветра дождевой воды (запертые окна и балкон ни разу не спасают – в щели все равно просачивается), а руки перед едой приходится мыть липким и сладким ромом, ибо больше не чем.

После окончания МГУ в 1988 году я попал в Институт Экономики Академии Наук СССР. Будучи ранее заведением сугубо «блатным», в годы перестройки он гостеприимно распахнул свои двери для молодых специалистов «с улицы», подобных мне. Ветры перемен сносили и прежде выстроенные иерархические перегородки. Так, я, например, был «накоротке» знаком с директором института – тогдашним небожителем академиком Абалкиным. Как известно, во всех советских учреждениях единственным чистым туалетом, который регулярно намывали, был туалет, расположенный рядом с кабинетом директора. Поэтому, если было в лом пользоваться обычным туалетом на своем этаже, где туалет – это не унитаз, а, скорее, пространство вольного анального творчества, начинающееся прямо от двери, то можно было попробовать рискнуть сходить в директорский. Если раньше такие вольности определенно не приветствовались, то наступившие «либерте, эгалите и фратерните» ломали заскорузлые номенклатурные привилегии и вековую сортирную сословность. Я подчеркнуто громко и жизнерадостно здоровался с Абалкиным прямо у писсуара, на что тот заметно хмурился, но открытых замечаний мне, типа какого хрена я сюда повадился, а не хожу, как и все, в туалет при людской, все-таки не делал. Видимо, брали свое пресловутые perestroika и glasnost’.

Академическая жизнь была определенно хороша – два так называемых «присутственных» дня в неделю (вторник и четверг), когда нужно было отсидеть на работе где-то с 11.00 до 17.00 в режиме непрерывного чаепития. А остальное – «библиотечные дни», где факт твоего присутствия или отсутствия в библиотеке, понятно, никто и никак не контролировал. Установленным KPI для молодого сотрудника были две публикации в год. Причем, в зачет шли публикации в местном институтском сборнике, выходившем на напоминавшем подпольную революционную типографию ротапринте тиражом в 100 экземпляров. Не самый обременительный, мягко скажем, таргет. А, вообще, из 600 сотрудников (вдумайтесь в эту цифру – шестисот!) Института Экономики, наукой в смысле наукой занимались, наверное, человек пятнадцать (из их числа, кстати, потом выросли и некоторые нынешние светила – Ярослав Кузьминов, ректор ВШЭ, и Владимир Мау, ректор РАНХиГС). Остальные же имели, так сказать, «образ жизни» и, надо признать, образ жизни более чем неплохой.

Академическая общественность, да и советская интеллигенция в целом, взалкавшая новой жизни, видимо, полагала, что эта новая жизнь при прежних трудозатратах будет приносить больший доход. Также предполагалось, что будет монетизирована вынутая из кармана фига, и некий новый пока никак неотрефлексированный работодатель будет только приплачивать за дополнительный градус критичности и за более энергичное покусывание кормящей руки. Мало кому тогда приходило в голову, что если социализм требовал лояльности формальной (главное, шум не создавай), то капитализм требует лизать не только глубоко, но и, главное, искренне – так сказать, с огоньком-с.

Я, как и большинство молодых образованных людей того времени, был «на стороне будущего» – ратовал за «свободный рынок», «демократию», «роспуск Советской империи», и т.п. Сейчас все, конечно, крепки задним умом, и понимают, что «свободный рынок» и «демократия» – это абстракции, которые работают только в контексте заданного бенчмарка (то есть, «по сравнению с чем»). Тогда же это были символы веры, и никто особо не задумывался, что реальными агентами рынка станут не прискакавшие неизвестно откуда благородные и великодушные рыцари свободного предпринимательства, а вылезшие из подсобок хамоватые мордатики теневой экономики.

Примерно также и с империей. Вот, казалось бы, разоружимся, саморазоблачимся и станем приятны и себе, и людям. Но получилось как с римским ветераном-легионером. Пока он в панцире и шлеме, то вполне себе еще импозантный крепкий старик с огнем в глазах и мощной статью. Как только он их снимает, то перед нами предстает совсем не благородный зрелый муж, предающийся мирным трудам, а согбенный жалкий бомж в сгнившей под панцирем до рубища рваной тунике, давшей приют многочисленным насекомым. Так пусть уж лучше в имперском плаще, панцире и шлеме пока походит.

Можно, конечно, придумывать себе историю в сослагательном наклонении, размышляя о том, чтобы было бы, если бы у нас нашелся свой Дэн Сяопин, а не три подряд «живых трупа», балабол-герострат и редкостный уральский слон в посудной лавке. Но, во-первых, люди воспринимают лидеров не «вообще», а по сравнению с предшественниками. И то, что Горбачева не водят под руки, и он может оторваться от бумажки, когда говорит, вызывало поначалу большой энтузиазм. То же самое можно сказать и про Ельцина – если Горбачев был вообще не в состоянии принимать решения, то Ельцин их принимал. Авантюрные, невыверенные, нашептанные сиюминутными фаворитами, забытые на второй день после их объявления – но решения.

Во-вторых, нельзя забывать о том, что в 1991 году режим никто не вышел защищать. То есть, вообще никто. Историю сделали те всего пятьдесят – сто тысяч людей, кто собрался у Белого Дома. А остальные триста миллионов советских граждан сидели у телевизоров и обсуждали на кухнях происходящее – кто-то одобрительно, кто-то нет. Для сравнения, режим Мадуро в Венесуэле (чем бы там потом дело ни кончилось) сумел мобилизовать своих активных сторонников, которые числом и энергией смогли приблизительно сравняться с его противниками. Так что режим «мытьем и катаньем» пока держится. А ситуация в Венесуэле сейчас максимально напоминает то, что было в СССР в 1990-1991 годах – абсолютно пустые полки магазинов и восприятие власти как откровенно «маразматической» значительной частью населения.

Но все это ретроспективные рефлексии. А тогда в августе 1991 года, казалось, что мы вступаем в какую-то невиданную светлую эру, где России будет уготована совершенно особая судьба и миссия (кстати, как я прочитал, такие же чувства переполняли людей и в феврале 1917-го). Всем еще только предстояло вытащить свои жребии в грядущей борхесовской «вавилонской лотерее» – кому от веселого и пройдошного Меркурия, кому от убойного «чисто конкретного» братковского Марса, а кому от мрачного Аида «черных риелторов».

Глава 3. Спасибо Соросу за наше счастливое детство!

На содержании у богатого старика

Наиболее «лихую» часть «лихих 90-х» – с 1991 по 1997 год – я провел за границей на содержании у богатого старика Сороса. По нынешним временам подобный каминг-аут примерно равносилен, как если бы кто-то в советское время ни с того ни с сего взял, да и указал в анкете, что в годы войны жил на оккупированной территории и вступал в беспорядочные связи с военнослужащими Вермахта, будучи при этом в прошлой жизни собкором сельской многотиражки «Красное вымя».

Что могу сказать в свое оправдание? Во-первых, Сорос был тогда еще совсем не стариком, а подтянутым шестидесятилетним джентльменом (если дескриптор «джентльмен» можно, конечно, употреблять по отношению к Соросу), пружинисто перемещавшимся и игравшим в большой теннис. Соответственно, от ярлыка содержанца дряхлого дедушки я решительным образом открещиваюсь.

Во-вторых, в финансируемых им образовательных структурах в те годы не было еще прямой идеологической накачки, поскольку первая волна смены режимов 1989-91 гг. уже завершилась, а до второй волны, начавшейся с отстранения Милошевича в Сербии в 2000 году, было еще весьма далеко. Сорос тогда почивал на лаврах, представляя себя в качестве эдакого демиурга, скупившего на корню всю восточноевропейскую интеллигенцию на рубеже 80-х и 90-х и обеспечившего тем самым произошедшие перемены. В соросовском Центрально-Европейском Университете, где я учился, в качестве обязательного чтения изучали опус Фукуямы «Конец истории». Однако, справедливости ради, должен отметить, что критика этого опуса в студенческих рефератах и эссе совершенно не возбранялась.

В-третьих, в России Фонд Сороса был «мать сыра земля» всему когда-то обильно взошедшему и по сю пору бурно колосящемуся. По сути, вся Высшая школа экономики этно-культурно родом из Фонда Сороса («культурно» в смысле, что ее бессменный ректор на стыке 80-х и 90-х был директором фонда «Культурная инициатива», первой российской инкарнации соровского фонда «Открытое общество»).

Междусобойчик «Открытого общества»

Сорос всю жизнь носился с идеей «открытого общества», которую позаимствовал у известного философа Карла Поппера во время своих недолгих занятий философией в юности (потом победила тяга к обогащению). Вкратце, в обществе должны быть свободный обмен информацией и конкуренция идей, открытость, плюрализм, и т.п. В общем, как говорится, все только за.

Другое дело, что в силу этнического бэкграунда Сорос по большей части доверял только своим (что является общечеловеческой нормой: армяне предпочитают иметь дела с армянами, чеченцы – с чеченцами, и так далее). Поэтому при всем разнообразии российских городов, где были представлены отделения Фонда Сороса, они со всей неизбежностью в изрядном количестве случае приобретали черты моноэтничных междусобойчиков.

Сложившийся междусобойчик «таки все свои» под громким названием «Открытое общество» был еще тот оксюморон. Когда в 1991 году я пришел в фонд «Культурная инициатива», чтобы уточнить про учебные программы в только что открывшемся Центрально-Европейском Университете (инфа у меня была железная – объявление своими глазами прочитал на информационном стенде Института Экономики Академии Наук, где тогда работал), мне там на голубом глазу говорили, что понятия не имеют, о чем я таком спрашиваю. Лишь приперев сотрудников фонда к стенке, удалось получить детали. Понятно, что нужно было своих знакомых в первую очередь пропихнуть. А зачем, таки спрашивается, усиливать конкуренцию? Как говорится, к вопросу о свободном обмене информацией в «открытом обществе».

К чести Сороса нужно отметить, что он слегка выправил ситуацию в российском отделении своего Фонда и даже провел небольшие кадровые чистки. Ему приписывают следующие слова: «Я хотел создать открытое общество, а они сделали из него русскую мафию». Информация о финансируемых Соросом учебных программах и программах научного обмена стала поступать получше, хотя этносостав фонда не то чтобы уж очень сильно поменялся.

Наличие еврейской крови исключает меня из числа антисемитов. То, о чем я пишу – это «человеческое, слишком человеческое». И оно присуще всем сплоченным малым народам с амбициями. Так, моей знакомой девушке-еврейке удалось поработать в одной московской бизнес-школе, где на тот момент всем рулили армяне. И я от нее понаслушался об армянах примерно того же, что русские обычно говорят о евреях: «Все под себя подмяли, сплошной междусобойчик, внятной инфы ни о чем нет, своих середнячков пропихивают, а меня талантливую зажимают и карьере хода не дают». Далее по тексту.

Впрочем, армяне сами про себя говорят, что «армяне – это такие евреи с дисконтом». Причина дисконта – те вершины, которые удалось занять в мировом медийно-коммуникационном пространстве. Единственное внятное visibility армян в актуальном международном хайп-континууме – это, по сути, вольтова дуга, двумя электродами которой являются твиты Симоньян и жопа Кардашьян. У евреев, понятно, чуток побогаче. Ну и с боди-позитивом в задней проекции тоже вроде не подкачали.

В завершение пассажа краткое резюме по Соросу. Чтобы он из себя ни представлял (про таких принято говорить «очень неоднозначная фигура»), в голодноватое время первой половины 90-х он как белок подкармливал гуманитариев, не требуя практически ничего взамен. «Кровавые шекели» не приходилось отрабатывать. За что ему от меня личное спасибо. А думал ли он про свою роль демиурга, когда белочек кормил, беличьим умом сие постфактум уже не постичь.

Что же касается «междусобойчиков», их не Сорос нам насадил. Они составляют органическую ткань нашего общества, его «культурный код». Сорос этот код просто верно набрал. Обличающие неустроенность российской жизни часто просто не могут честно отрефлексировать, что же им на самом деле не нравится. У них происходит внутреннее интуитивное отторжение климата, стиля жизни и культурного кода, а они делают когнитивную ошибку и переводят стрелки на власть. На самом же деле, российская власть – это модератор для мириадов находящихся в полуконфликтных отношениях эгоистичных амеб-междусобойчиков. Пока у нас будут междусобойчики как способ жизни, будет у нас и царь-решала. С учетом культурной специфики, единственная реалистичная альтернатива этому – броуновское движение олигархов с соответствующими последствиями для общества. Примерно то, что было у нас в 90-х, и что сейчас происходит на Украине. Я имею в виду реальную Украину, а не ту телевизионную, которой у нас маленьких детей пугают.

Прага: сияющий град на холмах

В сентябре 1991 года вскоре после так называемого «августовского путча» я отбыл на учебу в магистратуру в Прагу, в соросовский Central European University. Мой отъезд за границу по времени совпал с фактическим завершением советского проекта (де юре он закрылся в декабре этого года с подписанием Беловежских соглашений). Осень 1991 года была у нас самым противным межвременьем – не горели фонари, не вывозились помойки, в длинном подземном переходе у метро «Пушкинская» стояли лужи мочи, и горками лежала шелуха от «семок».

Тогдашний переезд на поезде через пограничный переход Чоп лучше всего описывался заезженной до расхожей метафоры строчкой из Арсения Тарковского: «из тени в свет перелетая». На одной стороне границы – тьма египетская (станционные фонари не горят) и злые, кислые физиономии наших (в смысле уже полунезалежных) погранцов и таможенников, на другой – добротные пивные морды чешской полиции и, о чудо, поистине бриллиантовое – по крайней мере, как мне тогда показалось – сияние станционного освещения. А дальше, как отъехали от погранперехода, вообще началась прямо какая-то детская сказка – непуганые косули и зайчики прямо к железнодорожному полотну подбегают.

Чехия – вообще, волшебная страна, единственным недостатком которой является то, что ее населяют чехи. В 1620 году в катастрофичной битве на Белой горе целиком полегло все чешское дворянство. После чего произошло – ну, как бы это аккуратно сказать – некое опрощение национально-культурной жизни.

В такой стране от народа ждешь как-то больше, а чехи со своим незатейливым пивным прагматизмом, жалкой пародией на немецкое трудолюбие, общей приземленностью и занудностью, лишь изредка перемежаемыми сортирным швейковским юморком, находятся в полном диссонансе с божественной красоты волшебным пейзажем, где на высоких холмах стоят прекрасные замки, в городской черте летают фазаны, бегают зайцы и ежики, и цветут с марта по июнь меняющимся дивным разноцветьем самые разнообразные деревья и кустарники. Причем, Чехия – теплая страна, где вызревают абрикосы и виноград, а снег и мороз зимой – скорее, редкое исключение, чем правило. Сюда бы лучше итальянцев. Или, на худой конец, прошедших огранку всеми музами австрийцев.

Но, сейчас все живут, где живут, и так, как им живется. Большие проекты, как то онемечивание чехов в ранней фазе Австрийской Империи, больше не на повестке дня. В тренде толерантность и мультикультурализм. Но если кто-то смотрел фильм Феллини «Казанова», то наибольшим личным унижением для рафинированного героя-любовника было провести свои последние годы среди чехов.

Уже много-много лет кампус соросовского Центрально-Европейского Университета (ЦЕУ/CEU) находится в Будапеште, где местное национал-популистское правительство ожесточенно, но пока не до конца успешно борется с этим трояно-конским даром своего бывшего соотечественника (Сорос родом из венгерских евреев). Первый же кампус ЦЕУ был основан Соросом в Праге, где просуществовал порядка пяти лет до переезда в Венгрию. В 1991 году мы стали первым призывом, на котором была обкатана модель соросовского образования.

Под университет Сорос снял три этажа в двухзвездочной гостинице «Ольшанка», расположенной на Ольшанской площади в Праге (существует и поныне и прошла апгрейд до трех звезд). Это с высоты нынешнего консьюмеристского опыта можно морщить нос от двухзвездочного размещения, а для тогдашнего советского студента/аспиранта номер на одного со свежим ремонтом и удобствами не в коридоре представлялся просто раем земным. Из арендованных Соросом трех этажей пятый и шестой были предназначены для проживания студентов, а второй – для учебных занятий. Ехать на занятия в университет на лифте, а не на метро или автобусе было, надо признать, свежим и приятным опытом!

Занятия тоже приятно удивили. По нашей годичной программе Society and Politics были ненапряжные лекции по самой разнообразной обществоведческой тематике, читаемые профессорами-визитерами из различных западных университетов, среди которых попадались и звезды тогдашнего научного олимпа. А формой отчета по учебным модулям были не зачеты/экзамены, а эссе на английском. Посидел на лекциях до часу дня, домашних заданий – никаких, потом по окончании двухмесячного модуля настрочил страниц на пятнадцать – на двадцать эссе на тему, к примеру, «Почему я не согласен с Фукуямой». И все. Свободен. Ну, и в конце годового курса итоговая дипломная работа на английском страниц на шестьдесят – семьдесят. Так что с недостатком свободного времени во время учебы проблем как-то не было.

Сорос в те времена любил демократично вращаться среди студентов своего детища. Бывало, на несколько дней останавливался в гостинице, приютившей его университет (миллиардер-то – в «двух звездах»). Однажды в шесть утра, возвращаясь с пьянки, продолжавшейся всю ночь, опухшие, красноглазые и разящие перегаром, мы столкнулись нос в нос в дверях гостиницы со спортивным, подтянутым Соросом, выходившим из здания с теннисной ракеткой под мышкой. Окинув нас кривоватым взором, Сорос с его калькулятивным умом, видимо, быстро сделал вывод об удачности своей образовательной инвестиции.

Приходил Сорос и на периодически организуемые за его счет студенческие мини-фуршетики с пивом, бутербродиками и чипсами. Студентам, в том числе и мне, приходилось с ним поддерживать глубокий содержательный фуршетный англо-саксонский разговор из серии: «Хай!», «Да, пан Сорос, нехай…». Поэтому по разряду воспоминаний всей жизни из серии «Я Ленина видел!» мне тоже однако есть, что порассказать.

Студенческая жизнь в гостинице-кампусе была устроена так, что из нее вообще можно было не выходить. В помещении была библиотека, столовая, буфет со снэками и недорогим алкоголем. Когда буфет вечером закрывался, пивом по божеской цене можно было разжиться ночью и на ресепшене. Студенты сравнивали здание с субмариной со всем необходимым для долгого плавания запасом и, бывало, по целой неделе не выходили на улицу, нагулявшись по Праге по приезде. В связи с такой герметичной изоляцией от местного этноса, единственное, что я выучил за год по-чешски, это: «Ещэ едно пиво!»

Но выходить все же имело смысл, ибо Прага – это Прага. В семи-восьми минутах ходьбы от нашего подселенного к гостинице университета был высокий холм, на котором раскинулись так называемые Риегровы Сады, по которым когда-то гулял Моцарт. Из них видна вся Прага. Мне в жизни довелось много где поездить. Но до сих пор считаю, что Прага – самый красивый город Европы, если не всего мира. Такого размера исторического старого города, вписанного в чарующий зеленый холмистый ландшафт, рассекаемый живописной рекой, нет нигде.

Впрочем, с учетом того, что за последние двадцать пять лет Прагу посетили миллионы российских туристов, останавливаться подробно на его туристических достопримечательностях особого смысла нет. Поговорим лучше о Праге нетуристической.

Рядом с нами также находилось исторической Ольшанское кладбище, на котором похоронен Франц Кафка и другие селебритиз Австро-Венгерской империи. А далее вдоль трамвайной линии – целая череда крематориев. Крематории у чехов тогда топились углем, и из труб густо валил черный дым, к которому помимо угольного крепко подмешивался известно какой запах. В общем, видок и атмосфера еще те. А прямо напротив крематориев находились будки с чешским пивным фаст-фудом. К вопросу о чешском менталитете и национальном характере – это каким же нужно быть эстетом, чтобы с пивком и сосиской расположиться прямо напротив крематория? Или так о скорбящих родственниках позаботились? Вышел из крематория и прямо тут же пивка для помину и релакса?

Еще наша гостиница находилась в двух шагах от пражского района Жижков. Сейчас этот район очень постепенно проходит джентрификацию. А начале 90-х это было самое что ни на есть цыганское гетто Праги. К вопросу о чешских цыганах. Я их когда в первый раз увидел, не сразу даже понял, кто это. Наши цыгане выглядят цветасто-среднеазиатски. Но цвет лица у них, хоть и смуглый, но ближе к белому средиземноморскому типу. Чешские же цыгане больше похожи на давно осевших в европейских городах индусов. Одеваются не очень броско – по большей части, в клетчатые рубашки и видавшие виды кожаны, и имеют густую индийскую шоколадность в цвете кожи. В прочем, если разобраться, – ничего удивительного. Ведь все цыгане – исторически выходцы из Индии. А наши, видать, на морозце чуток побледнели.

Чехи находятся со своими цыганами в очень сложных отношениях. Говорят об их тотальной криминализированности и таких life-style привычках, как обыкновение в городских квартирах на полу костры разводить. Но если Жижков до сих пор не сгорел, видать, несколько гиперболизируют.

Из своего личного опыта могу сказать, что чешские цыгане не хватают на улице тебя за руки и не предлагают погадать. Как правило, подобно европейским неграм, лишь норовят тебе какую-нибудь китайскую пластиковую хрень впарить, или же намекают на обмен с рук валюты на кроны «по выгодному курсу». Но если человек не полный идиот, он, понятно, в такие транзакции не ввязывается.

Что же касается стиля жизни – и цыган, и, справедливости ради, чехов – то тут мне все же довелось своими глазами видеть нечто любопытное. По направлению к аэропорту, на северо-западе Праги рядом с природным парком Дивока Шарка находится городское озеро для купания. Во времена моей учебы на одной половине озера можно было купаться бесплатно, а на другой – заплатив скромные пять крон. Всю бесплатную сторону озера занимали цыгане. Они прагматично совмещали купание со стиркой одежды. То есть, купались прямо в ней. Поскольку цыган в воде было немало, со стороны это напоминало замоченный в озере табор – замоченный на большую, поистине малаховских масштабов стирку.

На другой же платной, «чешской» стороне озера было два пляжа – нудистский и обыкновенный. Причем, чтобы попасть на обыкновенный пляж, нужно было пробрести через весь нудистский, отводя глаза от рубенсовско-кустодиевского разгула плоти (как в швейковском стиле шутят сами про себя чехи: «Пиво делает тело красивым»). Граница между нудистским пляжем и пляжем обыкновенным сугубо символическая – натянутая на уровне колена веревочка, которую нужно перешагнуть. Впрочем, и эта символическая граница – совершенно ненужная условность, поскольку обыкновенный пляж не особо-то отличался от нудистского: в то время большая часть чешских девушек предпочитала купаться топлесс, а переодеваются чехи прямо на пляже, не заходя в кабинки и даже не прикрываясь полотенцами.

Без пивного буфета чехи не могут нигде – ни в крематории, ни тем паче на пляже. Буфет был расположен на его нудистской части. Как говорится, если хочешь пива, то без вариантов. Взяв пиво, нужно было идти к круглому стоячему столику. Тут открывалась картина достойная пера великих фламандцев: лиц не видно, поскольку за тесным круглым столиком они обращены друг к другу, в середине столике – шесть пузатых пенящихся кружек, а по периметру столика оттопырено экспонированы по всем частям света шесть голых жоп – мужских, женских, старушечьих, детских. Ну, и ты со своим пивом – можно я к вам, красивым.

Если озеро чехи и цыгане как-то поделили, то с совместными поездками в общественном транспорте могли возникать и проблемы. Молодого преподавателя-индуса из нашего университета, который перед началом преподавания у нас в ЦЕУ только что в Оксфорде защитился, местные пару раз выкидывали из трамвая, приняв его за цыгана. Причем он носил очки, а у чехов, видимо, как-то не срабатывал когнитивный диссонанс, что молодой цыган-очкарик – это, примерно, такая же невидаль, как и говорящая собачка, на которую впору странницам приходить посмотреть.

Натерпевшись такой проактивной неполиткорректности, этот молодой преподаватель сочинил проект про проблемы национализма в странах Восточной Европы, на который со свойственной индусам пронырливостью (нет-нет, не только евреи и армяне) сумел получить у Сороса совсем неплохие деньги.

Работа в этом проекте стала моей первой работой после получения соросовского образования. В рамках проекта выпускники Центрально-Европейского Университета из разных стран Восточной Европы должны были в течение года на месяц-два погружаться в пучины национализма и нетолерантности в своих странах, а потом на месяц съезжаться в Прагу на сортировку добытой этногрязи и обсуждение намытых инсайтов. И так весь год, пока длился проект.

Работа была хоть и грязная, но не пыльная. Платили по 400 долларов в месяц (в Москве в 1992 году зарплата и в 100 долларов считалась хорошей), плюс еще для работы выдавали ноутбук, который по тогдашним российским реалиям вполне канал за статус-символ.

Во время своих остановок в Москве, я по всем уличным книжным развалам, коими столица в то время просто кишела, активно скупал всю выходившую черносотенную литературу. Поскольку выходило ее тогда немало, у меня скопилась весьма объемистая личная коллекция данного чтива (в нынешние времена, обнаружив такую подборку, спецслужбы могли бы и в экстремисты зачислить).

Читая месяцами нон-стопом весь этот черносотенный pulp fiction (не читать-то было нельзя – работа у меня была такая) и практически ничего кроме него, при сбитых настройках восприятия приходилось проходить через две стадии эмоциональной реакции: 1) «Боже мой, какая хрень!», 2) «А, может быть, оно и правда?».

Когда мы приезжали в Прагу на обсуждение прочитанного, комнат в ЦЕУ как отучившимся отрезанным ломтям нам уже не предоставляли. Соответственно, приходилось искать жилье самостоятельно. И, естественно, в ход шли самые бюджетные варианты. Самым моим сколь экзотичным, столь и бюджетным вариантом заселения было проживание за 5 долларов в сутки в некоем «Доме спортсмена», находившемся в самом дальнем районе Праги под романтичным названием Дольние Мехолупы (есть еще и Горние Мехолупы – но это уже для ангелов, а я в ту пору еще к людям стремился).

Чтобы попасть в Дольние Мехолупы нужно было от конечной остановки трамвая около получаса идти по полям, разевая рот на вспархивающих из под ног фазанов, или же пытаться дождаться автобуса, который ходил не чаще чем раз в сорок минут, а после десяти вечера вообще не ходил. В общем, пешком быстрее получалось.

Это была в чистом виде деревня. А «Дом спортсмена» – приземистое двухэтажное сооружение, выходящее окнами на футбольное поле, чей весь первый этаж занимал деревенский паб (чешские спортсмены – прежде всего чехи, и без пива не тренируются). Паб гомонил до часу ночи, а уже в шесть утра потренировавшиеся накануне в пабе спортсмены шли похмельно и с руганью с оттяжкой пинать под окнами звонкий мяч. Верю, что в чемпионате Юго-Востока Праги команда Дольних Мехолуп неоднократно брала заслуженные трофеи.

Жилые комнатки, расположенные на втором этаже «Дома спортсмена», были без преувеличения размером ровно с железнодорожное купе. Кроме узкой кровати, там помещались только тумбочка и небольшой шкафчик для одежды. Когда в мою комнатку однажды заполз крупный паук, кои в Праге, увы, нередки, мне показалось, что он занял ровно полкомнаты.

Постояльцы представляли собой очень смешанную публику. Помимо «спортсменов»-пиволюбов, квартировали еще цыгане и американские студенты-бэкпекеры. Стены между комнатками были фанерными – в полном смысле этого слова. И когда ночью затихал пабовый гул снизу, и у тебя возникала иллюзия сна, за стеной начиналось действо с характерными звуками и простодушным американским риторическим вопросом в конце: “Am I a good fucker?”