Читать книгу: «Зюзинский Амаркорд», страница 6

Военные сборы и колония имени Розы Люксембург

Одним из основных (а для некоторых и главным) критерием выбора вуза в советское время было наличие военной кафедры. Считалось, что солдатом в армию уже точно не заберут, а если уж и пойдешь служить, то офицером и после получения диплома. Правда, вся эта благостность пошла под откос в 1985 г., когда по достижении 18 лет начали «забривать в солдаты» даже при наличии военной кафедры. Наш курс – последний, который не попал под раздачу.

Военная специальность, которой я обучался на военной кафедре, называлось длинно и сложно: «политико-массовая работа среди войск и населения противника». Сокращенным ее названием было «спецпропаганда», но сам термин считался «секретным», и произносить его можно было исключительно полушепотом, дабы вражеский пропагандист и не заподозрил, что мы готовим «наш ответ Чемберлену» со своей стороны колючей проволоки.

«Спецпропаганде» учили студентов всех факультетов и отделений факультетов МГУ, где предполагалось углубленное изучение иностранных языков (я учился на отделении «экономики зарубежных стран»). Если бы вы знали, какое это было унылое … органическое удобрение. Как будто бы опыта взаимных пропагандистских баталий Первой и Второй мировых войн и многочисленных наработанных кейсов вообще не существовало, а все эти закрытые пособия по «спецпропаганде» сочинил «из пальца» деревенский партийный агитатор, специализирующийся на чтении в сельском клубе лекций по международному положению.

Плюс еще уровень владения иностранным языком. Большинство из нас тогда владело иностранным языком в лучшем случае на уровне Upper Intermediate. А, как известно, ничто так не раздражает и не злит солдат воюющей армии, как обращение к ним пропагандистов противника на примитивном языке и с большим количеством ошибок. Да, в лучшем случае, что мы тогда могли из себя выдать, это что-то из серии: «Рус, сдафайся. Сталин капут! Наш пофар тебе уже готофит супп. Та».

Несколько слов о потенциальной судьбе военного спецпропагандиста в реальных боевых условиях. Главным оружием пропагандиста был «матюгальник» – мегафон, смонтированный поверх башни бронетранспортера. Чтобы враг тебя как-то услышал, нужно было подъехать, как минимум, на километр к его позициям. Современными средствами артиллерийской акустической разведки источник звука определяется примерно за 30 секунд. Так что спецпрогандист был актером одного очень короткого, но яркого, обрывающегося в фейерверке монолога.

Преподавателями, которые доносили до нас всю эту байду, были, в большинстве своем весьма неглупыми, образованными и повидавшими жизнь людьми. Это были военные переводчики, прошедшие войны в третьем мире (Ангола, Мозамбик, Эфиопия, и т.п.) и не понаслышке знавшие, что такое свист пуль в африканской саванне. Попав на военную кафедру, они впадали в сонный анабиоз людей, выведенных из зоны опасности в зону полного комфорта (гражданская, по сути ничего не требующая работа, при высокой в то время военной зарплате просто «за погоны»), и механически бубнили текст, озвучивая вышеупомянутые нудные и бессмысленные закрытые пособия по спецпропаганде. А мы столь же механически все это записывали в так называемые «секретные тетради».

Сидеть на военной кафедре нужно было раз в неделю, но целый день – с 9 утра до 5 вечера. Впрочем, лекции были где-то до часу дня. Потом часовой обеденный перерыв, а затем с двух до пяти объявлялась «самоподготовка», где студенты и преподаватели соревновались друг с другом в зевках и дремотности.

Когнитивным диссонансом был иностранный язык, который никак не рифмовался с этой уныло-фарсовой военщиной. До сих пор помню рапорт дежурного студента дежурному офицеру: “Comrade lieutenant colonel, the group is ready for the lesson! All are present and correct. But the student Ivanov is missing for the reasons unknown!”. Или же колоритные речения на английском толстого характерного полковника Модина, которые студенты окрестили «выступлением группы Modin Talking».

Если еженедельная отсидка на военной кафедре была просто необременительной нудятиной, то летние военные сборы после четвертого курса, которые должны были завершить наше ускоренное военное образование офицеров запаса, внесли немало оживляжа.

Проходили мы военные сборы под городом оружейников Ковровом, что во Владимирской области. По прибытии офицеры попросили нас не пугаться, если мы вдруг вдали услышим выстрелы: «Вы ребята не бойтесь – это местная шпана от милиции отстреливается». Оказалось, местные рабочие-оружейники тайком выносили с заводов детали, из которых здешние кулибины мастерили самодельные стволы, попадавшие затем в руки буйных ковровских апашей.

Наши военные сборы – это полуторамесячное проживание в лесу в палаточном лагере рядом с военным городком Ковровского учебного полка Владимирской танковой дивизии. Полк («учебка») ставил перед собой совершенно нереальную сверхзадачу сделать из почти не говоривших по-русски и не видавших ранее никакой другой техники, кроме груженных поклажей ишаков, аульских узбеков и таджиков командиров танковых экипажей. К этим ребятам идеально подошли бы слова более поздней песни: «Какой ты нафиг танкист».

Мелкие, тщедушные, полуграмотные, забитые – они хромали по военные части в более чем странном комплекте обуви: на одной ноге – кирзовый сапог, на другой – кед или тапочек. Оказывается, что если они натирали до крови ногу кирзачом и неумело намотанной портянкой, то сердобольный офицер разрешал временно обуть пострадавшую заднюю конечность в более комфортный вариант обуви, в то время как пока еще не намозоленная вторая нога должна была продолжать пребывать в предусмотренном уставом корявом сапожище. Танки были под стать узбекам – ржавые и неказистые Т-62, поставленные на вооружение еще в начале 60-х годов.

Вообще, военная эстетика – дело тонкое. На нас она тоже распространялась, хотя мы были не на срочной службе и жили за пределами гарнизона. Например, строжайше воспрещалось носить привезенные с собой из дома носки вместо армейских портянок и надевать свои собственные трусы вместо предусмотренных уставом синих армейских. Также ни в коем случае нельзя было поддевать под гимнастерку домашний свитерок, хотя лето выдалось, зараза, холодное и температура в среднем не превышала +15 градусов.

Утро начиналось с построения на импровизированном плацу (по сути, лесной поляне), после чего следовала команда: «Расстегни». По этой команде нужно было снять один сапог, приспустить штаны и расстегнуть до пупа гимнастерку, чтобы господа офицеры могли убедиться, что требования устава и суровой военной эстетики по отношению к исподнему полностью нами соблюдены.

Также при построении на плацу должны были быть безукоризненно начищены сапоги. Вообще, чистка сапог дело хорошее, и, например, на параде начищенные до блеска сапоги более чем уместны. Но, вот, насколько они уместны в лесу, в палаточном лагере? В нашем сосновом лесу почва была сухая и песчаная, так что каждый шаг поднимал облачка мелкой пыли. В общем, это вам не намытая перед парадом брусчатка Красной площади. Так что пока ты добирался до плаца, все усилия по чистке сапог шли полностью насмарку. А за пыльные сапоги – можно было схлопотать наряд на кухню вне очереди (об «адской кухне» чуть позже). Поэтому кто-то шел до плаца на пяточках, немыслимо выгибаясь и балансируя как поклевавший мухоморов гусь, а кто-то и вовсе брел босиком, неся начищенные сапоги в руках, дабы обуть их уже прямо на месте утреннего построения.

Еще одним существенным моментом военной эстетики и ключевым элементом нашей боевой подготовки, поглощавшим большую часть времени пребывания на сборах, была уборка шишек и иголок в сосновом лесу. Наши палатки, рассчитанные на 8 человек, стояли прямо под соснами. Кто бывал в сосновых лесах, знает, что с ветвей нон-стопом сыплется хвоя, образуя под деревьями густую пружинящую подстилку. Офицеры с военной кафедры однако сочли, что это некрасиво, и вменили нам в обязанность каждый день убирать лес так, чтобы на земле в течение дня не оставалось ни хвоинки. Упражнение было сродни попытке вычерпать ложкой море – как только ты сгреб граблями и веником все шишки и иголки, через час успевали нападать новые (особенно, если ветер подул). Но военная эстетика – это не результат, это процесс. Такое, вот, дзеновское подвижничество.

Еще офицеры заботились о том, чтобы мы были в хорошей физической форме. Было огромное количество шагистики в рамках так называемой «строевой подготовки». Видимо, предполагалась особая тактика использования военных пропагандистов со знанием иностранных языков, когда они стройными колоннами, с песнями и речевками типа «Здравствуй НАТО, Новый Год!» должны были выйти к передовой и покорить бравой выправкой в стиле шоу «Спасская башня» сердца и души засевшего в окопах противника.

Среди других конкретных упражнений военного воркаута – рытье окопов в противогазах (очень, надо сказать, лишний вес сгоняет), марш бросок сразу после бани (помылись чуток, а теперь можно и снова попотеть), а также посещение столовой по команде «бегом». Добежали до столовой – поступает команда бежать обратно, поскольку прибежали слишком рано. И так несколько раз подряд перед тем, как сесть за стол.

Впрочем, даже здоровый аппетит, вызванный многочисленными экзерсисами на свежем воздухе, не позволял до конца доедать то, что нам там готовили. Основным блюдом, повторявшимся практически изо дня в день, был горох с комбижиром. Плавающий в густом отвратительном полупромышленном жиру, по внешнему виду и консистенции он напоминал, скорее, конечный результат недоброго пищеварения, нежели его «исходник».

Причем, все условия для подобного рода «компаративистики» были созданы. Ровно в десяти-пятнадцати шагах от столовой располагался военно-полевой сортир аж на двадцать посадочных мест. Это был циклопический вариант дачного «скворечника», где для вентиляции не было не только дверей, но и торцевых стенок, а расположенные в метре друг от друга дырки над сероводородной бездной вообще не разделялись никакими перегородками. У присевших в рядок бойцов вырабатывалось – ну, как бы это сказать, – «чувство локтя». Отдавая дань смелости предложенных архитектурных решений, для «философских раздумий» я все же предпочитал ходить подальше лес.

Близость выгребной ямы к пищеблоку и отсутствие временами целыми сутками воды в кране, чтобы нормально помыть руки (в лучшем случае, перед едой их протирали лосьоном после бритья), привели к более чем двадцати случаям дизентерии в нашем лагере. Хотя, увезенные в местные больнички пострадавшие почти и не скрывали своей радости представившейся возможности на время откосить от этой растянувшейся на 45 дней инициации в «настоящие мужчины».

Важной частью нашей инициации были вышеупомянутые хождения в наряды. Наряд по кухне подразумевал мытье сотен покрытых слоем комбижира тарелок. Если и была какая-то вода, то, разумеется, только холодная, а в качестве военного средства для мытья посуды выдавалась … хлорка. Да, та самая едкая бытовая хлорка с характерным резким запахом, которой в деревнях для дезинфекции отхожие места посыпают, и от которой моментально начинают слезиться глаза.

Никаких резиновых перчаток для работы с хлоркой нам, понятно, не полагалось, и руки моментально начинало разъедать. Поэтому процесс мытья тарелок сводился, по большей части, к быстрому разбрасыванию горстей хлорки по дну тарелки и прополаскиванию ее под тонкой струйкой холодной воды. В результате, комочки хлорки просто влипали белыми созвездиями в ни разу не отмытый комбижир, и в таком виде тарелки шли в оборот на следующий день. Впрочем, непроизвольное хлорирование тарелок на фоне дизентерии, возможно, и было неким решением. Не знаю, что уж желудку нравилось меньше – хлорка или антисанитария.

Еще был наряд по стоянию на карауле у «оружейки» – отдельно стоящего на краю нашего летнего лагеря кирпичного сарайчика, где под замком хранились автоматы. Автоматы были боевыми, настоящими. Правда, патронов к ним нам не выдавали, что было, наверное, и правильно, и в оружейке, соответственно, патроны не складировались. Сменяясь, каждые четыре часа, нужно было стоять на карауле сутки.

Особенно некомфортно было стоять в карауле ночью. Дело в том, что ровно в километре от нашего палаточного лагеря располагалась колония имени Розы Люксембург для особо опасных рецидивистов. Если зеки отправляются в побег, то первым делом они стремятся завладеть оружием (а откуда им знать, что в нашей оружейке только бесполезные автоматы без патронов). Звать в ночи кого-то на помощь особого смысла не имело: офицеры с кафедры ночуют не в палаточном лагере, а поодаль в офицерском общежитии, до КПП гарнизона – довольно приличное расстояние, не докричишься. Коллега же студент-гуманитарий – довольно сомнительная боевая единица. В случае чего, забились бы в углу своих палаток, и никто бы и не вышел. А выданного для обороны оружия, когда ты стоишь на карауле, у тебя всего-то тупой штык-нож (все имеющиеся в наличии штыки-ножи в Ковровском танковом полку специально старательно затуплялись на абразиве после того, как в гарнизоне случилось ЧП – «молодой» солдат обиженный «дедом» всадил штык-нож в задницу своему обидчику по самую рукоятку).

По совокупности, военные сборы поразили меня не столько необходимостью «стойко переносить тяготы военной жизни» (слова из текста военной присяги), – до этого уже была вполне закаляющая каторга-реконструкция моего таежного стройотряда – сколько какой-то полной и выдающейся нелепостью всего происходящего. Рефлексировали ли офицеры с военной кафедры, что то, чем мы занимаемся, не имеет ничего общего с военной подготовкой? Да, думаю, рефлексировали (как я отмечал в начале этого сюжета, многие из них были неглупыми, повидавшими по роду службы мир людьми). Просто им было элементарно скучно, и шокотерапия для представлявшихся им субтильными и «не хававшим праны» гуманитариями была такой брутальной военной развлекухой.

Подтверждением этого тезиса может служить то, что для бывших на сборах студентов Института стран Азии и Африки (факультет МГУ), которые изучали язык пушту, и которым через год предстояло, одев офицерские погоны, ехать в Афганистан, была выбрана совсем иная программа. «Вам, ребята, тут другое нужно», – сразу сказали им офицеры. Поэтому они все 45 дней на военных сборах практически не вылезали со стрельбища, пока все остальные ожесточенно боролись с хвоей в хвойном лесу.

Как бы то ни было, уже взрослым в разговорах с экспатами я любил ввернуть, что в советское время был подготовлен как офицер запаса по направлению psychological warfare («психологическая война» – название в вооруженных силах США военной специальности, которая является аналогом нашей «спецпропаганды»). После чего они начинали отодвигать от меня свои пивные кружки, видимо, опасаясь, что я вот-вот тайком им подолью туда полоний.

Пивная и тайваньский вопрос

Пообщаться за кружкой пива – было самой распространенной формой студенческой социализации, а пивные – самым востребованным у студентов форматом советского алкогольного общепита, если шла не о special event, а выходе в хореку, что называется на everyday level.

Вообще, советский алкогольный общепит предлагал следующие основные форматы: 1)рюмочные; 2)пельменные/чебуречные/шашлычные; 3)пивные; 4)кафе; 5)бары; 6)пиццерии; 7) рестораны. Попытаемся кратко охарактеризовать все из них.

Рюмочные: московские рюмочные советского времени, в отличие от питерских, не были колоритными «идейными» заведениями. Посещали их, в основном, угрюмые возрастные крепко пьющие мужики с носами-баклажанами, закусывавшие стопари с водкой заветренными бутербродами (по правилам, водка без закуски, то есть без бутербродов разной степени неприглядности, там не отпускалась). Студенты туда заглядывали довольно редко.

Пельменные/чебуречные/шашлычные: из-за тяжелого кулинарного чада в зале, возможности не снимать верхнюю одежду, разлитого по столам жира, который никто не торопился вытирать, раздатчиц, похожих на персонажи фильмов Алексея Германа, они напоминали харчевни раннего средневековья. Там даже вместо салфеток ставили на столы резанную оберточную бумагу. Въедливый читатель может, конечно, ввернуть, что в раннем средневековье вообще никакой бумаги не было, даже оберточной, на что ему резонно можно ответить, что рукавом и занавесками там тоже вытирались. Туда можно было забежать раз в год – в полгода, чтобы под окказиональное брутальное настроение в охотку набить утробу горячей лоснящейся плотной едой (других достоинств у нее, пожалуй, и не было).

Рестораны: позднесоветский мейнстримовский ресторан предполагал безликое открытое пространство, лишенное какой-либо атмосферности, никакую еду (лучше, чем в столовой, но точно не про радость вкусовых рецепторов) и хамоватых высокомерных официантов. Основным развлечение там было даже не есть и не пить, а кидать в оркестр советские пятерки и десятки, чтобы тот исполнил песню «для гостя из солнечного Дилижана». Студенту там точно было делать нечего.

Кафе: в мейнстримовском советском кафе было все примерно то же самое, что и в ресторане, но только еще лапидарнее и без оркестра. Компенсацией за дополнительное упрощенчество была более низкая ценовая категория. Но и она не особо влекла. Как формат общепита, по сути, получалась просто более чистая и дорогая столовая с алкоголем. Зачем туда было ходить, вообще было непонятно. Статусности – ноль, атмосферности – ноль, событийности вечера – ноль. Похоже, туда, по большей части, забегали командировочные, чтобы снять командировочный стресс и усталость сотней граммов водки или стаканом портвейна и поесть еды, которая была хоть на какой-то градус лучше, чем та, которая подавалась в их заводской/институтской столовой.

Бары: бары были двух типов – апгрейд рюмочной, то есть «наливайка», где было не особо интересно, и немногочисленные заведения (где-то полтора десятка на всю Москву), до какой-то степени располагавшие интерьером и атмосферой. Но на дверях у них всегда красовалась табличка «мест нет», а перед входом змеилась очередь. Нужно было либо пытаться влезть без очереди, либо коррумпировать привратника, либо и то, и другое сразу.

Пиццерии: пиццерии в Москве появились еще в советское время где-то в году восемьдесят пятом и сразу заняли нишу относительно бюджетного места, куда не стыдно было девушку привести. Вечер на двоих там обходился меньше чем в десятку (например, бутылка импортного итальянского кьянти с ресторанной наценкой там стоила всего пять рублей), было довольно уютненько, а сам формат прельщал своей новизной и иллюзией, что «почти как не у нас».

Пивные: если пиццерия была тем местом, куда советский студент мог сходить с девушкой, не сгорая от стыда и не проваливаясь в финансовую дыру, то пивные давали бюджетное пристанище для «мужского гендерного клуба» – отмечаний простых событий (вроде сдачи очередного зачета, экзамена, сессии, окончания работы в стройотряде, начала учебного года, и т.д.) и спонтанных разговоров «за жизнь». Пивные были трех основных типов: 1)«автопоилки»; 2)«стоячки»; 3) пивные рестораны.

«Автопоилки» – это были пивные, где пиво отпускалось в автоматах, подобных тем, что продавали в розлив газированную воду. Полная кружка стоила там 40 копеек. Но на любую «серебряную» мелочь – монеты из белого сплава достоинством в 10, 15 и 20 копеек – тебе наливали некую пропорцию от пол литра пива (хоть на четверть объема на самом донце кружки, но, тем не менее, осязаемое нечто). Заведение пользовалось популярностью у похмельного народа, поскольку любая найденная в кармане или выпрошенная у входа «серебряная» монетка, вносила свой индивидуальный посильный вклад в купирование похмельного синдрома. В связи с полной автоматизированностью процесса, там не было буфетчиков, и, соответственно, еды. Это был самый low-end советской пивной хореки, где запах мочи из вечно подтекающего прямо в зал туалета смешивался с запахом разлитого по полу подкисшего пива (автоматизации заодно предполагала отсутствие починки и уборки). Ходить туда можно было разве что из острого антропологического интереса.

В «стоячках», где не было стульев, и стоять нужно было вокруг круглых столиков, розлив пива был ручным, и работали еще буфетчики, выставлявшие на прилавок простую еду – как правило, либо сморщенные сероватые сосиски, либо мелкие переваренные креветки. Ручной розлив пива склонял оператора пивного крана к злоупотреблениям, самыми распространенными из которых было разбавление пива водой или добавление в пиво продуктов бытовой химии, дававших обильное пенообразование.

Самой популярной у студентов МГУ «стоячкой» был «Тайвань» – пивная-«стекляшка», примостившаяся эдаким островом к массивному зданию китайского посольства. Однажды в «Тайване» случилось ЧП – один из студентов, выпив десять кружек пива, разбодяженного ядреным советским стиральным порошком, оказался в реанимации. После чего директора пивной посадили, а улыбчивый новый администратор всех гостей приветствовал словами: «Я человек честный – водой не разбавляю и не бодяжу. Я просто недоливаю». Что вполне воспринималось как сделка.

Наконец, хай-эндом в категории были пивные рестораны. На всю Москву их было всего с пяток. Самый известный – «Жигули» на Новом Арбате (тогда Калининском проспекте), до сих пор влачащий некое посмертное существование. В «Жигули» по причине тогдашних вечных непроходимых очередей мы особо не ходили. Предпочитали «Золотой фазан» рядом с Киевским вокзалом. Он представлял собой крытый алюминием практически авиационный ангар, рассчитанный на несколько сот посадочных мест. Эффект масштаба давал шанс на быстрое прохождение очереди перед входом. Пиво там разносили в кувшинах официанты, а подаваемые к пиву крупные креветки являли собой приятный контраст по сравнению с тщедушной креветочной мелочью, которой можно было разжиться в «стоячках». Тогдашняя пятерка за вечер на брата – вполне комфортная цена за такой «премиум».

Советские пивные, конечно, не идут ни в какое сравнение с современными пивными барами и ресторанами. «Крафт» на стиральном порошке – это было то, что если нас тогда не убивало, то делало определенно сильнее и живучее. Но студенческие разговоры «по душам» в пивных заведениях советской эпохи рождал тот тип бондинга и неформальных связей, которые потом надолго ее пережили. Некоторые попали в хозяева новой жизни прямо от липкого круглого столика в «стоячке».