Читать книгу: «Миры Эры. Книга Первая. Старая Россия», страница 23

Взросление

Ирина Скарятина – о маленькой Эре

Той зимой Ольга вышла замуж, и какое это было событие! Начать с того, что после неожиданного известия о её обручении, поразившего Эру словно удар грома, наступил очаровательный период помолвки, на протяжении которого её молодой человек по имени Георгий приходил в их дом каждый день, принося цветы, конфеты и подарки. И что за подарки он ей вручал! Среди них были и обручальное кольцо с огромным рубином и бриллиантом, и замечательная брошь в виде крупной виноградной грозди, где каждая виноградина представляла из себя розовую жемчужину. Ольга получала богатые дары и от других: бриллианты, изумруды и бирюзу от Маззи, жемчужное колье "собачий ошейник" от двоюродного дедушки Фёдора и сажени бесценных старинных кружев от двоюродной бабушки Ирины. Подношения прибывали отовсюду каждый день.

И чудо из чудес – Ольга внезапно совсем прекратила дразнить Эру, став с ней очень милой и нежной ("Потому что она влюблена", – говорили все). При этом она выглядела совершенно очаровательно в своих новых платьях, сшитых по такому случаю. Одно платье, которое называли парижским "творением", созданное из бледно-голубого шёлка, шифона и серебра, особенно нравилось Эре.

Кроме того, она в полнейшем восторге наблюдала, как растёт гора собираемого для Ольги приданого, включавшего прекрасное постельное бельё, кружева, одежды, украшения и меха. Не обошлось и без новой мебели для Ольгиного дома, экипажа и парочки лошадей … Однако самыми захватывающими были вечеринки, устраиваемые в её честь. Вечеринки, на которых Эре разрешалось поприсутствовать в течение получаса, любуясь выставленным, как на парад, старинным фамильным серебром и наслаждаясь возможностью съесть несколько пирожных или кусочков глазированного торта.

Большой ужин в честь помолвки стал для Эры первым официальным мероприятием, и она сидела между братьями жениха, прекрасно проводя время, так как те обращались с ней как с уже достаточно взрослой юной леди и восхищались её новым белым платьем из органди.

"Будь осторожна, дорогая, – весело предупредила Ольга с другого конца стола. – Не влюбись в кого-то из них, поскольку наша церковь, как ты знаешь, не разрешает двум сёстрам выходить замуж за двух братьев".

И впервые в своей жизни Эра почувствовала, что Ольга считает её большой девочкой и относится как к равной.

То был поистине счастливейший вечер, однако венцом всех торжеств стал, разумеется, сам день свадьбы. Волосы Эры были и завиты, и уложены, и перевязаны сзади лентой, а её белое муслиновое платье, надетое поверх розовой шёлковой нижней юбки с настоящими валансьенскими кружевами, имело широкий пояс соответствующего юбке цвета. На её голове красовалась новенькая белая фетровая шляпка с большим розовым страусовым пером, свисавшим и завивавшимся над левым плечом. Длинные белые перчатки были сделаны из глянцевой лайковой кожи, а новенькие туфельки блистали серебряными пряжками и носками. Никогда за всю жизнь у неё не бывало таких нарядов, и она прихорашивалась, стоя перед высоким зеркалом, и была польщена, когда кто-то отметил, что она выглядит точь-в-точь как маленькая леди Гейнсборо.

"Пустышка Гейнсборо, – фыркнул Мики, который и сам выглядел довольно шикарно в своей новой тёмно-синей с серебром лицейской форме. – Не стоит раздуваться подобно глупому павлину. Это совсем не твоя одежда. Мама просто взяла её напрокат по торжественному случаю. Так часто поступают во время свадеб и похорон. Поинтересуйся у неё сама, если не веришь". И он широко ухмыльнулся, видя, как Эра бросилась к Маззи с криком: "Это ведь неправда, не так ли? Моя одежда не взята напрокат?"

"Боже милостивый, что за чушь, дитя! Кто тебе сказал такое?"

"Мики".

"Ты когда-нибудь перестанешь верить этим его россказням? Ты уже достаточно подросла, чтобы не быть столь наивной. А ты, Мики, пожалуйста, оставь её в покое хотя бы сегодня. Сейчас совсем не время для пустых разговоров. Нам уже пора идти".

Всё было для Эры как во сне: церковь, убранная пальмовыми листьями, папоротниками и лилиями; Ольга, статная и красивая в своём белом атласном подвенечном платье; Георгий в парадной офицерской форме; Генерал, блистающий звёздами, орденами, медалями и широкой алой шёлковой лентой через грудь; Маззи в одеяниях из лавандового бархата, затмевающая всех прочих дам; толпы гостей и родственников, включая нескольких братьев Георгия, тоже офицеров, вместе с их жёнами. Однако, по мнению Эры, церемония прошла слишком быстро, и вот уже Ольга под руку с Георгием двинулась по проходу к выходу из храма.

"Теперь они муж и жена, – прошептала Юлькинсон, лившая обильные слёзы на протяжении всей службы. – И Ольга Владимировна больше не наша барышня, а Её Сиятельство графиня. Подумать только, ведь я видела её всего десяти минут от роду, ооох!" И она вновь заревела.

Эра удивлялась, почему все они плачут или по крайней мере промокают глаза – и Маззи, и тётушки, и даже Маша, выглядевшая очень празднично в своём новом красном матерчатом платье.

"А на свадьбах всегда плачут?" – спросила она Мики.

"Всегда, – торжественно ответил тот. – То есть так поступают женщины. И тебе тоже следовало бы к ним присоединиться. Что с тобой такое? В кои-то веки, когда нужно бы плакать, у тебя ни слезинки. Вечно всё делаешь не так, Мартышка из мартышек, ты безнадёжна". И он ушёл с видом превосходства, что было наиболее неприятным.

"Тебе не стоит так важничать только потому, что на тебе новая форма", – крикнула ему вслед Эра.

"Тише, тише, – быстро обернувшись, одёрнула её Маззи, а затем вполголоса добавила. – Ты что, забыла, что всё ещё находишься в храме? Веди себя подобающе и стой ровно". И Эра безропотно подчинилась.

Из церкви все поехали в дом, где молодожёны принимали поздравления от представителей обоих семейств и гостей и пили шампанское, в то время как шаферы раздавали традиционные шёлковые мешочки с родовыми цветами и монограммами Ольги и Георгия, наполненные конфетами. Пока никто не смотрел, Эра выпила целых два бокала шампанского и начала так глупо хихикать, не в силах остановиться, что Мики, наконец понявший, в чём причина, услужливо вылил стакан холодной воды ей за шиворот. Это немного помогло, однако ненадолго, и время от времени она разражалась новым приступом смеха, заставлявшим всех удивлённо поглядывать в её сторону.

После свадебного ужина в доме родителей жениха Ольга и Георгий переоделись и, поцеловав всех на прощание, отбыли в Италию.

"Теперь ты единственная дочь, оставшаяся в родительском гнезде, – сказала Маззи Эре, когда они ехали домой. – А потому должна быть втройне послушной, внимательной и чуткой, дабы компенсировать отсутствие двух других".

"Баронесса Мэри и графиня Ольга", – вставила Эра задумчиво.

"Да, но запомни, что нелепо так называть своих собственных сестёр. Не будь глупой".

"Все называют меня глупой, – возмущённо воскликнула Эра. – Всякий раз, когда я открываю рот, меня называют глупой. Я этого не потерплю. Я убегу. Тогда вы все пожалеете. Тогда у вас в гнезде не останется ни одной дочери".

"По́лно, по́лно, – успокаивающе сказала Маззи. – Не будь …, я имею в виду, что мы любим тебя, и у тебя был волнующий день, и ты устала. Я знаю, что ты чувствуешь. Но послушай, я скажу тебе кое-что действительно приятное. Теперь, когда Ольга покинула нас, мы собираемся кое-что поменять. Мики займёт под свой кабинет её комнату, а тебе достанется комната Мики. Я уверена, что тебе очень понравится переезжать".

И вот на следующий день они переехали. Маззи обставила новую классную комнату Эры кое-какой мебелью, оставшейся от Ольги, таким образом, чтобы помещение стало выглядеть "взрослым" и по-настоящему представительным.

Эра взрослела, в этом не было никаких сомнений: она стала довольно высокой, её волосы – густыми и пышными, а тело – округлившимся, сильным и крепким.

"Наша Ирина Владимировна определённо меняется", – заметил как-то Профессор, и Маззи согласилась, грустно сказав: "Да, последний ребёнок уже не ребёнок, а вполне сформировавшаяся личность. Какая жалость!"

Но Эра вовсе не считала происходившее с ней "жалостью". Напротив, это неведомое доселе чувство роста и расширения во всех направлениях было очень интересным и приятным, заставляя её осознавать, что она действительно уже кое-что из себя представляет. Особенно это стало ей понятно следующим летом в Троицком, и она начала ходить твёрдой, решительной и нарочито тяжёлой поступью, выпячивая при этом грудь и сильно затягивая пояс, дабы подчеркнуть бюст и талию. Иногда она останавливалась перед зеркалом, критически оценивая своё отражение.

"Итак, это я, – размышляла она. – Я Ирина, а не какой-либо иной человек. И когда я иду, то рассекаю воздух, как фигура на носу древнего корабля или как ледокол, и это означает, что я существую во плоти, ведь призрак не смог бы рассекать воздух подобным образом. Но что же такое это 'Я'? Где начинается и где заканчивается? Если, предположим, кто-то отрубит мне все руки и ноги, но я продолжу жить, то это всё равно буду я. Даже если я лишусь глаз, носа, ушей, волос и такой мелочи, как ногти и зубы, то и тогда останусь собой. И Дока говорит, что если хирург успешно удаляет у пациента разнообразные внутренности, то тот может жить без них и всё ещё быть собой. Забавнейшая штука это 'Я'. Вот ведь это же моя рука, моя нога, но это не 'Я' – это лишь принадлежит мне! Тогда где это 'Я' искать? О Боже, как всё запутано! В конце концов это, должно быть, душа, живущая во мне, – предположила она. – И когда душа покидает тело, то тело умирает, а 'Я' продолжает существовать где-то, но где – никто не знает. 'На Небесах', – говорят Генерал, Маззи и Нана. 'В Вечности за звёздами', – говорит Дока. 'Возвращается обратно на эту Землю', – говорит Профессор. Он называет это 'Реинкарнацией'. О Боже, Боже!" – вздыхала она. А затем очень-очень внимательно разглядывала своё лицо.

"Нос похож на маленькую картофелину и очень сильно вздёрнут – нет в нём красоты! Рот слишком широкий. Зубы, хотя белые и крепкие, однако крупноваты. Щёки излишне румяные. Волосы каштановые, густые, прямые, но неопрятные – хвастаться нечем. Руки грубые и красные. Ногти … Ну ладно!"

"Не пялься в зеркало. Это нехорошо! – увещевала Нана. – Ты такая, какой тебя создал Господь, и никакая другая! Запомни: 'Человека красят его дела', – и ещё: 'Терпенье – добродетель, по мненью мудрецов, у тех, кто славен этим, прекрасное лицо'. Но я бы не смогла назвать терпеливой тебя, а это значит, что твоё лицо пока не особо красиво".

"Ох, но, Нана, дело же совершенно не в этом! – восклицала Эра. – Я смотрюсь в зеркало, потому что знакомлюсь с собой. Ты найдёшь это странным, но я ощущаю одно, а вижу совсем другое".

"Как тебя понимать, дитя?"

"Ну, внутри я представляю, будто у меня тёмные вьющиеся волосы, прекрасный прямой нос, маленький аккуратный ротик, голубые глаза с длинными чёрными ресницами и слегка смуглая кожа. Я действительно не чувствую себя так, как на самом деле выгляжу: курносой, с прямыми каштановыми волосами, розовыми щеками и всем прочим. Объясни, отчего это так? Ты ощущаешь себя такой же, какой видишь в зеркале, Нана?"

"Конечно. Не у всех же должны быть такие же нелепые представления, как у тебя. Но, признаюсь, я тоже испытываю шок, когда вижу себя в зеркале. Я имею в виду, что постоянно забываю, как я стара, и всегда уверена, что моё лицо в отражении будет намного моложе".

Всё дальше и дальше продвигалась Эра в деле познания себя. Многие вопросы ставили её в тупик, и она беспокоилась, что не сумеет отыскать ответов на них. Например, услышав чью-то фразу: "Ох, у него, бедняги, водянка мозга", она, испугавшись, что вода может быть там и у неё, качала головой из стороны в сторону, стараясь услышать её плеск.

"Они этого ещё не знают, но у меня, судя по всему, тоже водянка. Им придётся жалеть и меня … Они точно пожалеют, когда узнают", – уныло подумала она и стала решать, стоит ли ей сообщить им плохие новости сразу или немного с этим обождать. И она терзалась сомнениями, пока Дока не выяснил, в чём дело, и быстро прочитал ей лекцию о человеческом мозге, даже принеся настоящий заспиртованный из своей лаборатории, чтобы она на него посмотрела.

"Вот почему у тебя нет в нём воды", – заключил он, и таким образом данная проблема разрешилась.

Однако волнующие её моменты продолжали возникать один за другим, а поскольку она не желала задавать слишком много вопросов, то пыталась выяснить всё сама. Её занимали проблемы с горящим носом, и с часто моргающими глазами, и с пляской Святого Витта, и с всевозможными припадками, которыми страдали разные люди, и когда она с ужасом узнавала о таких недугах, то незамедлительно принималась беспокоиться о собственном здоровье, думая: "Если это случилось с ними, то почему не может со мной?" Тогда она удивляла свою мать, спрашивая испуганным голосом: "У меня сейчас красный нос? А у тебя бывает в нём ощущение жжения? Как часто ты моргаешь в минуту? Если ты начинаешь постоянно сглатывать, то можешь ли остановиться? Тебе когда-нибудь казалось, будто тебя кто-то дёргает за верёвочку?"

И Маззи нетерпеливо отвечала: "Ох, что за чушь, конечно же, я не думаю о такой ерунде! У меня есть дела поважнее, чем размышлять о своём носе или о том, сколько раз я моргаю и как сглатываю. Что с тобой такое?" Это, разумеется, было крайне неудовлетворительным ответом.

Но Дока всегда находил время, чтобы очень детально разъяснить всё касаемо "страхов Эры", как он их называл, говоря, например: "Помни, у всего есть причина. Человек не может заполучить багровый нос, а также начать непрерывно моргать или болезненно дёргаться только потому, что думает об этом. Для каждой конкретной болезни можно найти отчего и почему. Парализованная мышца, воспалённая вена, повреждённый нерв, несчастный случай, – вот тебе причины, по которым страдает человек. Но вместо того, чтобы бояться таких вещей, примеряя их на себя, что в действительности весьма эгоистично, тебе стоит немного позаниматься, научившись помогать тем, у кого они есть".

Наконец после долгого и серьёзного разговора, произошедшего между Докой и Маззи, было принято решение, что Эре нужно брать у него уроки анатомии, физиологии и элементарной медицины.

"Так будет намного лучше, – подслушала Эра его слова. – Ведь девочка постоянно интересуется чем-то, пытаясь в этом разобраться, а потому полна абсурдных фантазий, ежели у неё формируются неверные представления. Наши занятия прояснят многие беспокоящие её неприятные моменты".

Так и вышло. Эру чрезвычайно интересовала эта ежедневная учёба с Докой, нравясь ей больше, чем многое другое, за исключением астрономии, всегда остававшейся на первом месте. И мало-помалу, по мере того как она училась, её "страхи" проходили, сменяясь страстным желанием узнать у Доки о том, как лечить все те болезни, которые её так пугали. "Я совершенно не удивлюсь, если когда-нибудь она серьёзно займётся медициной", – как-то заметил Дока и, по-видимому, слегка обиделся, когда Маззи воскликнула: "Ох, надеюсь, что нет! Я хочу видеть её женой посла, а не врачом!"

Именно в тот год она открыла в летнем домике свою маленькую школу для десяти крестьянских девочек, своих ровесниц, и каждый день по два часа учила их читать, писать и считать. После урока они все вместе пили молоко, и устраивали различные забавы, и пели народные песни, и танцевали. Эре это безумно нравилось, хотя, увы, длилось недолго, поскольку в деревне разразилась эпидемия холеры, положившая конец обучению.

И вот, вместо того чтобы преподавать, она начала писать стихи как на английском, так и на французском, даже сочинив песню, посвящённую попугаю Попке, в которой было целых восемь куплетов, а в восьмом были слова, подразумевавшие, что песню можно петь бесконечно, опять начиная с первого.

"С каждым днём твои поэмы становятся всё хуже и хуже", – говорила, услышав их, Нана, а Мики замечал: "Ужаснейшая чушь!" – но Эра не унывала.

Ирина Скарятина – от первого лица

Моя жизнь летом в Троицком была так же расписана, как и в Петербурге, с той лишь разницей, что в течение трёх месяцев я вместо уроков часами читала вслух, обычно сидя с Профессором, Мадемуазель Бертой и моей мамой в саду под двумя большими пальмами, однажды привезёнными моим отцом в подарок моей матери из Италии. Их переносили в сад с приходом тепла, хотя зимовали они в специально построенной для них оранжерее. Вынос пальм всегда был признаком начала лета, и группа садовников с большим волнением и криками высаживала их в специально выкопанные посреди цветочных клумб глубокие ямы.

Выражение "Под пальмами" являлось знакомым и понятным каждому, так же как "Под серебристой берёзой", поскольку в тени этого прекрасного древа, посаженного моим отцом в ту пору, когда он был ещё совсем мальчиком, мы неизменно пили послеобеденный чай.

Трапезы в Троицком всегда были разнообразны и обильны, поэтому удивительно, что все мы со временем не стали ужасно толстыми. Завтрак (в столовой для всех, за исключением моей мамы и гостей дома) был очень сытным, и к нему в изобилии подавались каши, бекон и яйца, сливки и молоко, хлеб и масло, кофе и чай, – всё в полном соответствии с индивидуальными вкусами. Десять утра считалось временем "перекуса", когда взрослые по желанию могли заказать себе бутерброд с чем-либо и бокал хереса, а в час дня начинался грандиозный обед, состоявший из многочисленных изысканных закусок (сервировавшихся на отдельном столе, вокруг которого все стояли с тарелками в руках) и пяти основных блюд (всё очень солидными порциями) от густых и наваристых супов, пирогов, рыбы и мяса, овощей и салатов до мороженого и прочих десертов. Эта трапеза обычно длилась около полутора часов, после чего все, встав из-за стола и дыша с трудом, либо поднимались в свои комнаты, чтобы поспать, либо шли нежиться в гамаках и садовых креслах до чайного времени.

В четыре часа Афанасий, один из помощников по хозяйству, появлялся, неся на спине очень длинный стол, который он с громким грохотом ставил на одно и то же место под серебристой берёзой. За ним шла процессия слуг в белой летней одежде, несущих стулья и различные принадлежности, необходимые для организации чаепития, а также многочисленные торты, пирожные и прочие лакомства, которыми заставлялся весь стол, пока под их тяжестью не начинал стонать. В этот момент раздавался гонг, по сигналу которого к столу подтягивались всё ещё сонные после обильного обеда, однако уже готовые к основательному чаепитию обитатели Троицкого.

После чая, возвращавшего бодрость, все приступали к каким-либо активностям: катались верхом или в экипажах, играли в подвижные игры или просто гуляли, – вплоть до ужина, подававшегося в семь вечера и сильно походившего на обед, за вычетом закусок и супов. Поужинав, люди постарше садились за бридж, в то время как более молодые бродили по саду или играли на пианино и пели. В десять часов подавали чай с пирожными, а позже, перед отходом ко сну, каждый находил в своей комнате небольшой "экстренный ужин", состоявший из стакана молока, нескольких печений и блюда с фруктами!

В течение многих лет я мучилась от столь тяжёлой и обильной пищи и часто болела несварением, пока наконец меня не оставили в покое, разрешив есть столько, сколько я хотела, и, хвала Господу, не больше. Призывы "скушать ещё" были постоянным кошмаром моего детства и раннего девичества, и только решительное вмешательство Доки спасло меня от этой пытки. В целом только мужская часть семьи ела действительно много, а моя мама, сёстры и остальные женщины довольствовались малым и (за исключением моей сестры Мэри) никогда не полнели; даже напротив, у моей мамы и Ольги были прекрасные фигуры, которые они всегда поддерживали в идеальном состоянии.

Однажды летом, когда мне было четырнадцать, мои кузины Ольга (позже графиня Лейтрум фон Эртинген) и Мэй (позже княгиня Кантакузина) Околичани приехали провести у нас пару месяцев. Они были дочерями единственной сестры моей матери, княжны Ольги Лобановой, которая была замужем за венгерским дипломатом Шандором Околичани и умерла за год до этого. Я была под большим впечатлением от приезда двух столь красивых девушек, но в то же время крайне огорчена, так как они сочли меня слишком юной, чтобы заслуживать особого внимания, вместо этого "составив пары" – Ольга с моей сестрой Ольгой (гостившей тогда в Троицком) и Мэй с моим братом Мики. Участники каждой пары были примерно одного возраста и соответственно наиболее близки друг другу по духу. Но хотя я была во многом "обделена общением" с ними, всё же, когда они снисходили до меня, включая в свой круг, мне было очень весело, особенно если они устраивали шарады и другие забавы, в которые я тоже умела играть. В каком-то смысле их присутствие сделало меня взрослее, и у меня появилась тяга к молодёжным развлечениям. Впервые в моей жизни постоянное общение с людьми гораздо старше меня казалось весьма утомительным, и я постоянно ловила себя на мысли, что очень сильно тоскую по весёлому времяпровождению в кругу молодёжи, так сильно, что это было почти болезненно. Именно тогда я стала непоседливой и вечно недовольной, то есть, по словам моей матери, "внезапно трудноуправляемой". Но как только кузины уехали, и вернулся мой установившийся годами порядок, вновь приучая меня к обыденности повседневной жизни, я вскоре смирилась с таким положением дел и забыла о случившейся чу́дной интермедии.

Один час ежедневно, будь то зимой или летом, полностью принадлежал мне, даря возможность делать то, что заблагорассудится, и именно это время я посвящала своим дневникам и "наброскам", которые начала писать, когда мне было всего семь лет. Иногда вместо того, чтобы сидеть в саду после ужина, я поднималась к себе и смотрела на звёзды в большой телескоп, который был общим для всех членов семьи, но мне разрешалось держать его в своей комнате и использовать столько, сколько мне пожелается. Часто, встав ночью с постели, пока все в доме спали, я продолжала свои астрономические наблюдения, которые так сильно любила, чувствуя, что небо со всеми его волшебными мирами принадлежит только мне. После таких ночей было ужасно трудно вставать в семь утра, и весь день я была сонной и вялой.

Когда я была ещё совсем маленькой, я написала великому Камилю Фламмариону⁴⁷ нелепое короткое "астрономическое" письмо, и мне не дано забыть, какое волнение я испытала, когда этот выдающийся человек действительно ответил мне, любезно рассказав, какие книги читать и какие звёздные атласы использовать для моих, как он серьёзно и вежливо выразился, "астрономических исследований". Надо сказать, его книга "Земли небесные" и многие другие помогли мне больше, чем что-либо иное, перенести тяготы революции, и в те дни, когда всё вокруг бушевало в яростной буре, я читала его безмятежные произведения, находя в них силы, так необходимые мне, чтобы "выстоять". А дни девичества текли ровно, пока мне не исполнилось шестнадцать, и тогда жизнь моя изменилась внезапно – можно сказать, почти в одну ночь – и радикальнейшим образом!