Читать книгу: «Миры Эры. Книга Первая. Старая Россия», страница 22

Новые учителя

Мадемуазель Нина, так её звали, была страшно похожа на курицу, поэтому Мики и Ольга сразу же прозвали её "Ля Пуль"³⁹. Её нос смахивал на клюв, светлые глаза были круглы, а волосы – собраны на макушке в виде гребешка. Но наиболее поразительными были её бёдра, наводившие на мысль о двух огромных подушках.

"Да ведь они даже больше, чем у госпожи Юдиной, – поделилась Эра с Мики, впервые увидев Мадемуазель Нину. – Может, она носит турнюр⁴⁰".

"Ну что ж, дурашка, почему бы тебе это не выяснить? Однако ты слишком глупа, чтобы докопаться до истины. Вспомни-ка, что случилось с тобой, когда ты ущипнула госпожу Юдину".

"А что ты мне дашь, если я разузнаю, турнюр на ней или нет?" – с нетерпением спросила Эра.

"Два кусочка шоколада, мой старый волчок и маленькую парусную лодку, ту, что немного сломана, но, как ты знаешь, её можно починить".

"Хорошо, договорились, – согласилась Эра. – Но не жульничай и не забудь отдать мне все эти вещи, когда я выиграю".

"Если ты выиграешь", – поправил Мики.

"Нет, когда я выиграю", – твёрдо повторила Эра.

Но Мики не сдавался, и они стояли, препираясь из-за этих если и когда, пока Нана, потеряв терпение, не заявила, что с неё довольно подобных глупостей. Тогда они прекратили, серьёзно пожав друг другу руки, что, конечно же, было правильным действием, чтобы окончательно оформить пари.

Тем же вечером, после того как Нана уложила её в постель и, по обыкновению, ушла в игровую комнату, дабы насладиться пасьянсом, Эра вылезла из-под одеяла, накинула халат, на цыпочках подошла к двери и осторожно приоткрыла её, стараясь не допустить скрипа, который мог бы привлечь чьё-либо внимание. Осторожно выглянув в коридор и убедившись, что путь свободен, она босиком прокралась в комнату Мадемуазель Нины, ту, что раньше принадлежала Шелли и находилась в самом конце коридора. Благополучно добравшись незамеченной ни Машей, ни Наташей до цели, она прямиком направилась к кровати и, опустившись на четвереньки, заползла под неё. И хотя в дальнем конце комнаты горела маленькая лампа, под кроватью было ужасно темно, поскольку та была очень низкой, и по её сторонам свисал плотный белый накрахмаленный полог, похожий на юбку с оборками. Помимо того, кровать стояла за красной гардиной, делившей комнату на две части: вместительную гостиную и маленькую спальню, столь крохотную, что она была размером не больше алько́ва. Несмотря на то, что Маша должна была каждое утро тщательно подметать под кроватями, под этой было так много пыли, что это заставляло Эру задыхаться, кашлять и чихать непростительно громко.

"О Господи Боже! – тревожно думала она. – Кто-нибудь меня точно услышит. Кто-нибудь сюда придёт и поймает меня, и я проиграю спор, так и не узнав, носит ли Мадемуазель Нина турнюр".

Тогда, повернувшись на бок, она стала кашлять и чихать, прикрыв рот ладонями, чтобы хоть как-то заглушить ужасный шум. По счастью, её никто не услышал, и вскоре она привыкла к пыли, перестав издавать все эти ненужные звуки.

Позже, когда первое возбуждение от необычного приключения стало стихать, она быстро обнаружила, что ей довольно скучно под этой кроватью. Пол был ужасно твёрдым, и у неё болели кости. Потолок (то есть матрас) находился так низко, что сковывал каждое движение, которое она пыталась сделать, и, кроме того, ничего не происходило, поэтому время текло безумно медленно. Дважды она выползала, на цыпочках обходя комнату и изучая вещи Мадемуазель Нины, однако это было небезопасно, и звуки дверей или шагов в коридоре загоняли её обратно в тёмное, пыльное и неудобное укрытие.

"Вот как, должно быть, чувствуют себя воры", – думала она, решив впредь никогда не поступать подобным образом. Так проходил час за часом, и ей всё сильнее хотелось спать. "Мне нельзя засыпать, мне нельзя засыпать", – повторяла она снова и снова и больно щипала себя, но всё же, как только часы пробили десять, провалилась в глубокий сон.

Час спустя Мадемуазель Нина вошла в свою комнату, беспечно напевая весёленькую французскую песенку, поскольку провела внизу поистине чудный вечер, с удовольствием рассказывая свои лучшие истории и заставляя всех смеяться. Но внезапно её песенка сменилась диким визгом, так как, взглянув на красную гардину, закрывавшую кровать, она узрела пару босых ног, торчащих из-под неё. С ещё одним пронзительным воплем она бросилась в коридор, выкрикивая: "У волёр, у волёр!"⁴¹

Мгновенно коридор наполнился встревоженными людьми: Нана, Маззи (зашедшая в комнату Эры, дабы благословить ту перед сном, как она всегда делала), Маша, Наташа …

"Разбойники, разбойники!" – кричали все. Тревога быстро распространилась по дому. Иосиф и Афанасий, вооружившись кочергами, бросились вверх по лестнице, в то время как Юлькинсон степенно следовала за ними с метлой в руках. Этот страшный переполох и шум заставили Эру в испуге проснуться, и она сразу с замиранием сердца поняла, что обнаружена. Но прежде чем она смогла выползти и отдаться в руки правосудия, которое, вне всяких сомнений, устроило бы ей хорошую взбучку, касторку и Бог знает что ещё, она почувствовала, как крепкие руки ухватили её за лодыжки и начали вытаскивать из-под кровати.

"Осторожно, осторожно, он может быть опасен. Он может быть вооружён", – предупредил кто-то, но в следующий момент раздался вздох изумления и возглас: "Да это же Ирина Владимировна", – после чего наступило зловещее молчание, в котором все уставились на неё.

"Всё в порядке, это всего лишь я", – смущённо промямлила Эра, поднимаясь на ноги и отряхивая пыль с ночной рубашки.

Нана пришла в себя первой. "Всего лишь ты! – возмущённо воскликнула она. – Всего лишь ты! А скажи-ка на милость, что ты делала в такой час под кроватью Мадемуазель? Да к тому же устроив жуткую суматоху. Посмотри, весь дом уже здесь". Что было абсолютной правдой, так как комната быстро заполнялась людьми.

"Алёр, вуайо́н, кескёсёлявуди́р!⁴² – воскликнула поражённая Мадемуазель Нина. – Кельдро́ль дёпётитфи́. Онвуаля́ юни́де. А, парэкзя́мпль"⁴³.

"Да! Как ты вообще додумалась залезть под кровать Мадемуазель? – грозно потребовала объяснений Маззи. – Что за дело у тебя там было? Как невежливо, как отвратительно! И это в первую же её ночь в нашем доме. Что она подумает о нас? Да ведь так ведут себя лишь грабители! Немедленно скажи мне, что ты там забыла?"

"Просто ждала, когда она разденется, чтобы посмотреть, носит ли она турнюр, или её толстые бока настоящие", – прошептала Эра ей на ухо.

Ко всеобщему удивлению, на лице Маззи промелькнуло забавное выражение, как будто ей вдруг очень захотелось рассмеяться. Однако это длилось всего секунду. Затем она нахмурилась ещё суровее.

"Кескельди́?"⁴⁴ – спросила бедная Мадемуазель, всё ещё сохраняя испуганный и озадаченный вид.

"О, рьендебети́з⁴⁵, – ответила Маззи. – Я позабочусь обо всём и прослежу, чтобы она была строго наказана. Пожалуйста, вы все, разойдитесь по своим комнатам и забудьте о случившемся. Я очень сожалею, что так вышло, Мадемуазель, и умоляю Вас простить ребёнка. Я действительно не знаю, какая блажь пришла ей в голову". И, уводя Эру прочь, она оставила всех стоять с разинутыми ртами.

Уединившись с Эрой в детской, Маззи с Наной применили все наказания, которых она ожидала. И, получая их (касторку и прочее подобное) под аккомпанемент негодующих упрёков, она мрачно размышляла о том, каким ужасным провалом закончилось это дело. Она не только не узнала о турнюре и, вероятно, никогда так и не узнает, упустив уникальную возможность, но и проиграла спор Мики, поэтому не видать ей тех прекрасных вещей, которые он обещал: шоколада, волчка и парусной лодки. Последнее было особой потерей, ведь Эра намеревалась запустить эту лодку в плавание по утиному пруду напротив курятника. При этой горькой мысли она разрыдалась.

"Что ж, я рада, что тебе стало стыдно. Лучше поздно, чем никогда, – заметила Нана. – Тебе совсем не повредит поплакать и немного подумать о том, что ты наделала. Запомни, это не пройдёт впопыхах, и ты впала в немилость надолго". Так и вышло.

На следующее утро, после извинений перед Мадемуазель, добродушно рассмеявшейся и промолвившей: "Вуайо́н, сэфини́, нэспа́? Алёр, нонпарлонплю́"⁴⁶, – Эра была возвращена в постель, чтобы пробыть там целый день, написав пятьсот раз самым аккуратным почерком: "Я больше никогда не буду прятаться под чьей-либо кроватью".

Однако наиболее болезненной и унизительной оставалась мысль о том, что она потерпела неудачу, и когда Мики, просунув в дверь голову и скорчив особенно отвратительную рожу, злорадно прошептал: "Разве я не говорил тебе, что ты ничего не узнаешь, дурашка? В какую же историю ты вляпалась!" – она снова горько разрыдалась, продолжая слушать, как он издевательски скандирует: "Водочмока, Водочмока, глупенькая Водочмока, не добьётся ничего, выглядит как пугало. Бу-га-га!"

Но с того дня никто больше не упоминал об инциденте, за исключением Ольги и Мики, которые вполголоса делились друг с другом, что теперь они всегда заглядывают под свои кровати по ночам, опасаясь, что кто-то (и здесь они пристально смотрели на Эру) может там скрываться.

"Доброе утро, Ольга, – говорил, например, Мики. – Как тебе спалось прошлой ночью?"

"Ох, замечательно, спасибо, но лишь после того, как я убедилась, что никто не притаился под моей кроватью", – отвечала та, приподняв брови и холодно взирая на Эру. И медленное истязание в такой форме длилось всё лето.

Но в целом Мадемуазель Нина и Эра, несмотря на то, что начало их знакомства выдалось столь неудачным, довольно неплохо поладили. Ибо Мадемуазель Нина была весёлой, неизменно пребывая в хорошем настроении, и, по всей видимости, отлично понимала, что ни при каких условиях не сможет стать полноценной заменой Шелли. Если им выдавалось время, не занятое совместными прогулками или катаниями, то она читала Эре вслух "Илиаду" или "Одиссею" Гомера, разумеется, на французском и произнося нараспев: "Длинным копьём потрясая, воскликнул Тидид знаменитый …", – с таким упоением и энтузиазмом, словно потрясала им сама. Так что Эре оставалось лишь зачарованно наблюдать за тем, как та это делает, закатывая время от времени свои круглые глаза и качая гребешком на макушке.

Она, казалось, ничуть не возражала против того, что её прозвищем было "Ля Пуль" (однажды Эра решилась сообщить ей сей факт); даже напротив, она выглядела скорее довольной, узнав об этом и сказав: "Ну, в действительности куры и куропатки – весьма аппетитные и привлекательные птицы". А когда ближе к концу лета Эра призналась, зачем залезла под кровать, та расхохоталась, заверив, что это одна из самых смешных слышанных ею шуток.

"Турнюр, надо же! Нет, всё это моё настоящее. Меня часто называют симпатично пухленькой, и я этим горжусь. Смотри, что я умею делать …"

И она показала Эре поразительный трюк, который никто другой не в состоянии был бы исполнить. Он заключался в том, чтобы, поставив по малюсенькой чашечке кофе на каждое из бёдер, пройтись по комнате, не пролив при этом ни капли.

"Если положить туда по горсти копеек, а можно и рублей, то они тоже не свалятся", – сказала она. Эра была совершенно очарована этими трюками и никак не могла понять, почему Маззи не находит их такими уж интересными и забавными.

И она искренне расстроилась, когда осенью ей сообщили, что Мадемуазель Нина не поедет с ними в Санкт-Петербург и не присоединится к ним в Троицком следующим летом.

"Её пригласили в другую семью, – объяснила Маззи. – И поскольку Шелли пока не может вернуться, так как её сестра всё ещё слишком больна, то этой зимой у тебя будет другая гувернантка. Её зовут Мадемуазель Берта. Она совсем юна, всего на десять лет старше тебя, и очень, очень мила".

И вот, когда Эре исполнилось тринадцать, и они вернулись в Санкт-Петербург, была открыта новая глава её жизни в окружении совсем чужих людей. Поскольку Шелли находилась в Германии, а Нана решила остаться в Троицком, да и Дока внезапно объявил, что ему нужно отбыть на пару-тройку месяцев домой, в местечко Бешенковичи Витебской губернии, то не осталось никого, кроме Профессора, кого бы Эра знала с давних пор.

По сравнению с прошлой зимой у неё сменилось и несколько учителей. Место профессора Некрасова теперь заняли сразу две новых преподавательницы игры на фортепиано: фрау Гроссман, также являвшаяся профессором консерватории и посещавшая Эру раз в неделю, и её дочь фрау Габриэлла Мешинг, приходившая ежедневно и занимавшаяся с Эрой во второй половине дня, помогая ей готовиться к еженедельным экзаменам, которые принимала фрау Гроссман во время своих визитов.

Фрау Гроссман была невысокой и полной, с голубыми глазами и седыми волосами. Тоже прекрасно играя на фортепиано, она не выражала раздражения по поводу игры других так же явно, как профессор Некрасов, хотя у неё была довольно обескураживающая манера шлёпать по рукам ученицы своим носовым платком, когда та случайно брала неверную ноту. Она часто простужалась и тогда вместо носового платка использовала полотенце, шлёпанье которым по своим рукам Эра воспринимала наиболее болезненно. А вот фрау Мешинг, по её мнению, являлась чудеснейшим человеком. Будучи маленькой и хрупкой, она выглядела точь-в-точь как красивая восковая кукла с розовыми щёчками, вздёрнутым носиком, золотистыми волосами и ярко-голубыми глазами. Кроме того, она неизменно была добра и деликатна. Когда Эра допускала фальшивую ноту, та только качала головой и смеясь говорила: "Дорогая, давай попробуем повторить", – делая это так мило, что Эра терпеливо играла один и тот же отрывок снова и снова, пока Габриэлла Юльевна не решала: "Довольно, теперь мы можем идти дальше".

Вместо отца Виноградова основы богословия в ту зиму ей начал преподавать молодой священник по имени отец Григорий Петров, считавшийся тогда самым выдающимся проповедником Санкт-Петербурга, чья скромная маленькая церковь при Михайловском артиллерийском училище сделалась, начиная с того года и в течение нескольких последующих лет, очень популярной. Люди толпами стекались со всего города послушать его проповеди, всегда заполняя церковь до отказа, поэтому многим приходилось стоять снаружи, пытаясь уловить хотя бы слово сквозь распахнутые двери. Он был очень высок и красив и, вопреки сложившемуся среди русских священников обычаю, не носил бороды и усов, имея также короткие густые волосы и весьма демократичные, свободные и непринуждённые манеры, удивлявшие и даже шокировавшие пожилых людей. Когда он говорил, его необыкновенно голубые глаза пылали так, что это замечали все, позже долго обсуждая меж собой.

"Ох, наш-то дорогой батюшка Григорий Спиридоныч ажно жжёт священным огнём!" – говорили простые прихожанки.

"Вы видели этот вдохновенный взгляд, это все-поглощающее пламя в его глазах, кажется, прозревающее и опаляющее самоё душу?" – восклицали светские дамы, тогда как мужчины высказывались более трезво: "Он умный человек, в этом нет никаких сомнений, да к тому же фанатик, вот кто он".

"Да, он фанатик, это так, – соглашался Профессор, отлично знавший отца Петрова. – Но какого толка? Я утверждаю, что он бесспорно социалист".

"Социалист! Что Вы такое говорите об этом святом человеке? – восклицали дамы в смятении. – Профессор, Вы вообще не ведаете, о чём идёт речь. Да ведь он принял бы мученическую смерть за своё дело".

"Вот именно! – продолжал Профессор. – Но каково его дело? Это дело поддержки бедных, тех людей, у которых нет ни крова, ни нормальной еды, ни даже сносного места для ночлега. Дорогие дамы, надобно не пялиться на него во все глаза, а слушать повнимательнее его проповеди, тогда вы и поймёте, что я имею в виду. Да ведь рабочие от него без ума, они считают его выразителем своих чаяний".

"Я с Вами совершенно не согласна, – недовольным голосом вставляла княгиня Лиз. – Он весьма учтив при посещении салонов, и столь образован, культурен и мил, что с ним всегда приятно вести беседу. Я рассказываю ему обо всех своих проблемах, и он всё прекрасно понимает".

"Ух ты, ох ты!" – грубо выдыхал Профессор и, нацепив своё самое неприветливое и саркастическое лицо, замолкал.

Эра, слушая подобные разговоры об отце Петрове, никак не могла взять в толк, что они все имеют в виду. Лично она находила его весёлым, естественным и совсем не похожим ни на одного из знакомых ей священников. Он никогда не носил шёлковых и камчатных ряс разнообразных расцветок или золотых крестов, усыпанных драгоценными каменьями, а, напротив, неизменно был одет в простое чёрное сукно, и его крест был серебряным, да и манеры сильно отличались от манер прочих церковников. Вместо того чтобы быть медлительным, величавым и полным достоинства, он всё делал быстро и энергично или, как любила выражаться Нана, "бодро". И его уроки были абсолютной противоположностью урокам отца Виноградова. Он не пересказывал всем известные библейские истории, которые Эра и так многократно читала, но говорил о вере – учении, которое было живым и подвигало на совершение добрых и полезных для людей деяний.

"Любая вера без дел мертва, – говорил он. – И ты должна верить твёрдо и помнить, что все равны перед Господом".

Пока он вещал ей, его глаза начинали полыхать тем самым знаменитым огнём, а кулак – стучать по столу: "Сердце ребёнка чисто; ребёнок способен сделать много благого и полезного! Сейчас ты ребёнок, и если сумеешь открыть глаза и увидеть творящееся в этом мире, то сразу всё поймешь и не только посочувствуешь страждущим и пожалеешь их, но и станешь трудиться, трудиться, трудиться на благо им".

И Эра внимательно слушала, думая, что во многом его слова очень созвучны сказанному ей прежде Докой и Профессором.

"Все они говорят про труд практически одно и то же. И не просто говорят, а подтверждают свои слова делом, – размышляла она. – Дока день и ночь лечит крестьян в Троицком, Профессор непрестанно обучает детей, а отец Петров проповедует тысячам ищущих истины. Они определённо не походят на большинство других людей …"

Ирина Скарятина – от первого лица

В Петербурге мы жили по адресу Фонтанка, 25, в прекрасном двухэтажном здании, построенном в те времена, когда Петербург был ещё молод. Хотя моим родителям принадлежал прекрасный дом на Фурштатской, 11, однако по какой-то причине они не считали комфортным жить там, предпочитая год за годом снимать весь второй этаж дома на Фонтанке. Первый этаж поначалу занимался семьёй барона Буксгевдена, а затем графом де Мой, баварским послом.

Старый дом был чудесен, а большая гостиная моей матери – одной из самых совершенных комнат, которые я когда-либо видела. Приёмная моего отца с дивной мебелью в стиле ампир, подаренной Наполеоном нашему родственнику графу Румянцеву, тоже была чрезвычайно красивой, однако же более строгой и формальной, а потому не обладавшей очарованием, присущим гостиной моей матери. Одной из приятнейших комнат в доме был кабинет моего брата – длинное уютное помещение с изящными предметами мебели, множеством гравюр, хорошей библиотекой и набором симпатичных антикварных вещиц, включая часы, серебряные и бронзовые чернильницы, подсвечники, пресс-папье и прочее из того, что он просто обожал коллекционировать. Именно там мы все любили собираться по вечерам, потому что в комнате стояли два огромных турецких дивана, считавшиеся наиболее удобными, особенно тот, что был поменьше и располагался рядышком с белой фарфоровой голландской печью. Вот на нём в своём любимом уголке я и предпочитала сидеть с Джохансоном под боком. Этот щенок породы бультерьер, подаренный мне в том же году и получивший в семье кличку Джип, был единственным моим утешением после разлучения с тремя самыми любимыми людьми: Наной, Докой и Шелли. Однако я решила называть его совсем иначе – Джохансон-Реске-Нахансон-Пиканси-Ахансон-Фрр-Махансон-Чут-Чут-Папахансон, что исключительно много значило на "собачьем языке", хотя все остальные находили это абсурдным. Моя француженка-гувернантка даже заявила моей матери, что не пойдёт гулять со мной по улицам Петербурга, если я буду продолжать громко и во всеуслышание выкрикивать столь бессмысленное имя. Тогда был достигнут компромисс, и с тех пор я на публике называла его просто Джохансон. Он был чудесным малышом, искренне обожавшим меня, на что я отвечала взаимностью, любя его больше, чем кого-либо другого в течение семи лет его короткой жизни.

Моя комната, соседствовавшая со спальней моего брата с одной стороны и спальней моей гувернантки с другой, тоже была очень славной, однако я всегда ночевала вместе с мамой в её совершенно необъятном будуаре, где моя простенькая железная коечка ютилась в тени её огромнейшей кровати из красного дерева, обитой алым шёлком и покрытой восхитительным бледно-зелёным покрывалом. Над этой кроватью висела большая полка, сделанная из красного дерева и бронзы, на которой находилось множество красивейших икон в окладах из серебра и золота, приводивших меня в восторг. Ночами мама всегда держала свой будуар в холоде, поэтому утром я часто видела тонкую ледяную корочку поверх воды в раковине большого белого мраморного умывальника.

Моя горничная Маша, которую я в детские годы частенько называла "Иванович", тихонечко будила меня в семь часов, и почти каждое утро я шёпотом умоляла "дать мне ещё десять минут". Я ненавидела просыпаться в этой холодной комнате в темноте (я не могла включить свет, боясь разбудить маму), всякий раз рывком выпрыгивая из постели и скача, как зайчик, по коридору в свою комнату, где с радостью обнаруживала уже вовсю пылающий в голландской печи огонь, дарящий тепло и уют.

Завтрак с Профессором и Мадемуазель Бертой в столовой неизменно начинался в половине восьмого, а в восемь я уже должна была находиться в своей классной комнате, будучи полностью готовой к учёбе. Два первых часа всегда принадлежали Профессору, являясь самыми напряжёнными за весь день, так как он был чрезвычайно суров и требовал абсолютного совершенства во всём, что бы я ни делала. Его громкий докторский голос разносился по всему коридору и заставлял бедную Мадемуазель Берту сильно нервничать, думая, что он постоянно ругает меня, поэтому она спешила уйти из своей комнаты и держалась подальше, пока урок не заканчивался. Но он не ругал меня – он вообще редко делал это, используя вместо крика едкий сарказм, – и только манера говорить весьма зычным, резким и сухим голосом порождала ощущение, что он сердится.

После его занятий мне всегда приходилось переодеваться, поскольку сорочка была насквозь мокрой от холодного пота, покрывавшего всё моё тело. Так его уроки действовали на меня вплоть до самого завершения обучения, однако, как ни странно, нравились мне, потому что заставляли размышлять, добиваясь наилучших умственных результатов. "Думай! – требовал он. – Думай перед тем как ответить! Я не хочу, чтобы ты заучивала что-то, как попугай, не понимая, о чём говоришь! Я хочу, чтобы ты осмыслила и проанализировала это. Какие бы идеи у тебя ни возникали, излагай их в целостной, лаконичной форме, не позволяя ничему оставаться размытым в твоём сознании. И научись отделять главное от второстепенного". Он редко хвалил меня, но когда это происходило (а был он исключительно справедлив), то наполняло меня счастьем и гордостью! Я ловила себя на мысли, что во время остальных уроков применяла его методы критического мышления к другим учителям, в результате чего часто оценивала их неодобрительно. Мало-помалу мы с Профессором превратились в самых лучших друзей, и хотя я так и не избавилась от привычки дрожать и потеть на его уроках, наше интеллектуальное общение стало одним из важнейших факторов моего развития. В глубине души он испытывал ко мне сильнейшую симпатию, его интересовала и забавляла работа моего мозга, и он искренне восхищался тем качеством моего ума, которое в моём девичестве можно было охарактеризовать как абсолютно бесполое. Я до сих пор храню его письмо, в котором спустя годы он откровенно признавался во всём этом.

Поскольку помимо Профессора меня учило множество других преподавателей, мой день был максимально заполнен с того момента, когда я вставала, до времени отхода ко сну (всегда не позднее половины девятого до тех пор, пока мне не исполнилось шестнадцать), и одно занятие следовало за другим с безупречной точностью машины. Только уже после обеда я выходила на продолжительную прогулку с Мадемуазель Бертой и Джохансоном, неизменно гуляя вниз по Фонтанке, через Летний сад, вдоль по знаменитой набережной Невы к Зимнему дворцу, а затем в обратном порядке. Мы обе очень любили наши прогулки, поскольку часто встречали на этом маршруте своих подруг: я – знакомых ровесниц, а она – сопровождавших их гувернанток.

По воскресеньям я обычно утром ездила с мамой в церковь Зимнего дворца, а после обеда – в один из домов моих подруг, где мы играли вместе с двух до шести. На этих встречах никогда не присутствовали мальчики, а потому мне не довелось познакомиться ни с одним из них, пока я не стала намного старше. В числе моих близких подруг были: Настинька Гендикова (о которой я упоминала ранее), моя кузина Зози́ Балашова, Соня Кутузова, три сестры Гартонг – Мэри, Ольга и Вера, Ольга Толстая и другие. Обычно мы играли по всему дому в прятки и "казаки-разбойники" до самого чаепития, в то время как наши гувернантки, сидя рядом, сплетничали вполголоса.

Таким образом, моя жизнь в Петербурге текла ровно и без каких-либо выдающихся событий, способных нарушить её размеренность.