Читать книгу: «Миры Эры. Книга Первая. Старая Россия», страница 20
Уроки
Первый урок с Профессором был кошмарен. Эра опоздала на пять минут и обнаружила, что он стоит у её стола с часами в руке мрачный как туча.
"Это никогда впредь не должно повториться, – строго сказал он. – Отныне ты будешь ждать меня, или последует наказание". Услышав его слова, Эра разрыдалась.
"И это тоже, – продолжил он ещё более сурово. – Ты уже не маленькая, чтобы лить слёзы по любому поводу. Мики прав, называя тебя Водой".
"Она никогда не плачет, оставаясь только с нами в Троицком. Лишь Вы, Мики и Ольга пугаете её", – сердито перебила Нана, которая не позволяла нападать на своих подопечных никогда и никому. Она сама могла ругать их сколько угодно, однако подобно тигрице бросалась на защиту, коли это пытался делать кто-то другой.
"Хорошо, Мизженигс, давайте покончим с этим раз и навсегда. Вы отвечаете за Эру целый день, да и ночью тоже, но часы с восьми до десяти мои (здесь он указал на таблицу), и тогда я главный, и никто не имеет права вмешиваться, или мне придётся обсудить это с Марией Михайловной".
И они пристально посмотрели друг на друга под нескончаемый горький рёв Эры.
"Она доплачется до тошноты, – укорила Нана. – И тогда Вы будете нести ответственность".
"Очень хорошо, я не боюсь ответственности, а вот Вы делаете из неё неженку, нянчась с ней и балуя. Я хочу научить её быть сильной, уверенной в себе. Почём Вам знать, что уготовила ей судьба? Она не всегда будет под Вашим покровительским крылом".
"Чушь!" – фыркнула Нана.
"Может и так, – парировал Профессор. – Но я добьюсь своего и научу её быть бойцом".
"Отличная перспектива для маленькой леди", – проворчала Нана.
Однако Профессор не обратил внимания на это замечание и, повернувшись к Эре, сказал: "Сегодня я сделаю исключение из правила и устрою тебе выходной. Но завтра приходи вовремя – на пять минут раньше начала урока – и больше, пожалуйста, ни слезинки. Это единственное, чего я не допущу. А теперь иди повеселись в свой выходной. Но для начала вытри слёзы и пожми мне руку". И он протянул Эре свою большую ладонь, добавив: "Отныне мы друзья. Согласна?"
"Согласна", – икая ответила Эра, в то время как Нана прожигала Профессора свирепым взглядом.
На следующий день, несмотря на боязнь Эры, урок оказался не таким ужасным. Она пришла во-время, а на самом деле даже на пятнадцать минут раньше, и Профессор довольно приятно говорил с ней, просил кое-что почитать и пописать, а затем проверил, каковы её знания в области истории, русской литературы и арифметики.
"Хм! – сказал он в конце урока. – Понятно. Недурно, недурно. Ты действительно кое-что знаешь, но у меня свой собственный метод преподавания. Он похож на строительство здания: поначалу закладывается фундамент, а после на нём очень осторожно, кирпичик за кирпичиком, возводятся стены. В данном случае я являюсь строителем, а потому доверяю только себе в закладке фундамента, не позволяя делать это никому другому. Итак, мы начнём с азов, и ты выбросишь из головы всё, что знаешь сейчас, а станешь запоминать только то, что скажу тебе я. Я научу тебя думать не как женщина, то есть бестолково и всё такое прочее, а ясно и логично, по-мужски. Понимаешь меня?"
"Да, Николай Алексеевич", – кротко ответила Эра.
"Я прав или не прав?"
"Правы, сэр".
"Так это или не так?" – и, практически прокричав это "не", он посмотрел на Эру столь сурово, что она поспешила тихо произнести: "Это так, Николай Алексеевич".
"Что так?"
"То, что Вы говорите, Николай Алексеевич".
"Замечательно. Я сделаю твой разум чистым, как белый лист, стерев из него всё, что было когда-либо заложено. Это называется Табула Раса. А после начну писать на этом белом листе и попытаюсь что-то из тебя сделать. Как тебе такое?"
"Очень хорошо, Николай Алексеевич", – ответила Эра с дрожащими под столом ногами.
С минуту он пристально смотрел на неё, а затем произнёс: "На сегодня всё, можешь идти. А завтра начнём заниматься всерьёз".
И назавтра они начали. Как ни странно, после столь неудачной прелюдии к учёбе они в дальнейшем замечательно поладили, став с течением жизни большими друзьями. Он неизменно был строг в общении с ней, читал лекции громким скрипучим голосом, расхаживая взад-вперёд по комнате, задавал внезапные вопросы, часто насмехаясь над ответами, и требовал, чтобы она выучивала всё в совершенстве. Он никогда её не хвалил и почти никогда не улыбался, но если вдруг произносил своё хриплое "ничего", кивая при этом головой, то она понимала, что справилась хорошо, и он доволен.
Да и обучение в целом оказалось по-настоящему насыщенным, поскольку другими её преподавателями являлись: профессор Санкт-Петербургской консерватории Илья Васильевич Некрасов – для занятий фортепиано; священник, приглашённый из гимназии Мики, отец Виноградов – для объяснения основ богословия; художница Александра Петровна Шнейдер из Санкт-Петербургской академии художеств, единственная женщина-академик, выставлявшая свои знаменитые картины с цветами на "Парижском салоне", – для уроков рисования; и Мария Николаевна Лессникова из Императорского Балета, дочь старого балетмейстера господина Троицкого – для уроков танцев.
"Это её первый год серьёзной учёбы, поэтому он должен быть лёгким", – как-то услышала Эра слова Маззи, сказанные ею Нане, и тут же спросила себя, а каково это будет, когда станет не так "легко".
"Тр-р-р", – дребезжит будильник, и Эра вскакивает как ошпаренная.
"Нана, – кричит она. – Нана, пора вставать. Скорее!"
Но Нана, ненавидящая просыпаться ни свет ни заря, лениво продирает глаза, причитая: "О Боже милостивый, как бы я хотела вновь оказаться в Троицком. Ну, зачем они нас сюда привезли?"
Входит Маша, включая верхний электрический свет, и вскоре Эра уже плещется в старой оловянной ванне, после чего Маша обливает её водой и заворачивает в огромное турецкое полотенце. Эра надевает тёмно-синее суконное платьице с морским воротничком, расчёсывает и заплетает волосы, читает молитвы и несётся стремглав по длинному тёмному коридору в столовую.
"Уффф, слава Богу, я пришла вовремя, опередив всех", – думает она, стоя около своего стула и ожидая их появления. Один за другим подходят Профессор, Дока, Нана и Шелли, садясь вместе с ней за завтрак. Ещё очень темно, и электрические свечи в люстре горят слишком ярко, так ярко, что режет глаза. Пока Профессор читает газету, Эра пьёт какао, пришедшее на смену чистому молоку и к тому же тщательно процеженное, дабы не содержать пенок. Без десяти восемь она вскакивает, крестится, говорит: "Прошу меня извинить", – и мчится обратно в свою комнату. Там она зажигает настольную лампу с зелёным стеклянным абажуром, раскладывает учебники на день, точит карандаши и готовит всё остальное, необходимое для занятий с Профессором. Ровно в восемь часов он входит в комнату, коротко приказывая: "Молитва", – и Эра, повернувшись к иконам, выговаривает как можно чётче (ибо он терпеть не может, когда тараторят) слова "Благословения на учёбу". После этого она садится, и начинается тяжкий труд познания.
Сперва ей всегда приходится докладывать ему, что она подготовила по литературе или истории, а он внимательно слушает, не перебивая и расхаживая туда-сюда по комнате. По завершении доклада он спрашивает: "Ну, и что является самым важным из всего, что ты мне только что рассказала? Выбери основную тему, а затем, по мере продвижения, продолжай добавлять детали в соответствии с их важностью. Другими словами, составь общий план всего рассказа, выбросив то, что считаешь ненужным, и оставив только главные события в хронологическом порядке. Давай приступай".
И Эра, взяв лист бумаги с карандашом, приступает. Ей нравится составлять план, и на самом деле это её любимая часть урока, чем однажды она делится с Профессором.
"Почему?" – спрашивает он, нахмурившись, поскольку обычно не допускает отвлечений.
"Потому что это вносит ясность, – отвечает она и робко продолжает. – Видите ли, это помогает мне с ведением моего личного дневника. Теперь я всегда составляю план того, что собираюсь записать в нём, и это очень облегчает задачу".
"Хм! – удивляется Профессор. – Так ты ведёшь дневник. Могу я взглянуть на него?"
"Ох, нет, нет, пожалуйста, – в тревоге восклицает Эра. – Это глупый дневник, очень глупый".
"Хм!" – снова произносит Профессор, а затем велит ей вернуться к выполнению задания.
В тот вечер Эра пишет в дневнике следующее:
План на 15-е марта.
Важно.
Был урок литературы. Русский фольклор и языческие боги. Я рассказала Профессору о дневнике. Он хотел его увидеть. Я попросила: пожалуйста, нет. Он хмыкнул.
Неважные детали.
Профессор был в тёмно-синем костюме. И надел зелёный атласный галстук (полагаю, это рождественский подарок Шелли). На галстуке пятно от кофе. И ещё одно на жилете. Он опечалится, увидев эти пятна. Потому что он Очень Аккуратный Человек. У него шатается передний зуб, двигаясь вверх-вниз вместе с языком. Я не смотрю, но не могла не заметить. Я написала несколько дат на ногтях. Он увидел, когда я решила высморкаться. Ступай и вымой руки, кричал он, впредь никогда так не делай, это обман. Я едва не расплакалась, но сдержалась. Он заставляет учить стихи, если я плачу. Затем мы составили план. О языческих богах. Вышло так: Важно. Их имена, и что они сделали. Неважно. Их одеяния. (Пятна, если есть.) Их зубы. (Крепкие они или шаткие.) Их чувства. (Плачут они или нет.)
Важно. У меня два новых платья.
Неважно. Они с пуговицами и оборками.
Важно. Мне придётся идти к дантисту.
Неважно. Интересно, какой он.
Важно. Пора ложиться спать.
Неважно. Почистить ногти и зубы. Расчесать волосы. Умыться.
Этой зимой для Эры абсолютно всё, что она делает или говорит, классифицируется таким образом – либо "важно", либо "неважно".
После окончания занятий с Профессором Эра выходит с Шелли на прогулку. Облачённая в тёмно-синее суконное пальтишко на кроличьей подкладке, чёрную шапочку из тюленьей кожи, закрывающую уши, и высокие сапожки на меху, она тащится по излюбленному маршруту Шелли – Невскому проспекту.
"Ту-рум, ту-рум", – гремят тяжеленные колёса трамваев. По бортам их империалов расположены огромные щиты с надписями:
ЧИСТЫЙ КАКАО ОТ БЛУКЕРА
ЧИСТЫЙ КАКАО ОТ ВАН ГУТТЕНА
РЕМИНГТОН ИМПЕРИАЛ
И Эра слышит, как колёса трамваев повторяют: "Ту-рум, ту-рум, чистый какао от Блукера; ту-рум, ту-рум, чистый какао от Ван Гуттена; ту-рум, ту-рум, Ремингтон Империал".
Есть нечто пугающее в этом звуке – "ту-рум, ту-рум", – и он вызывает пробегающую по Эриной спине холодную дрожь.
"Это похоже на ту музыку, которую профессор Некрасов исполнял вчера на фортепиано", – делится она с Шелли, а Шелли, непонимающе глядя на неё, говорит: "Боже милостивый, что ты имеешь в виду? Что может быть общего между шедевром Вагнера и шумом проезжающего трамвая?"
"Этот ту-рум, ту-рум, – с тревогой отвечает Эра. – Он будто постоянно что-то объявляет: 'Ту-рум, какао; ту-рум, Ремингтон …' Ты меня понимаешь?"
Шелли, задумавшись на пару секунд, произносит: "Ну, возможно, что-то в этом и есть, но твоё воображение меня всегда поражает. У тебя очень причудливые ассоциации …"
Подходя к Казанскому собору и одновременно узрев вдали храм Спаса на Крови, Эра осеняет себя крестным знамением, как делает всякий раз, когда ей на глаза попадается церковь.
Они идут мимо красивых магазинов, нередко останавливаясь, чтобы заглянуть сквозь стекло. Среди них и фарфоровые лавки Кузнецова и Корнилова, и ювелирная лавка Иванова с драгоценными камнями величиной с птичье яйцо, и серебряные мастерские с их сверкающими витринами, и эксклюзивный магазин Кнопфа, где продаются только очень дорогие иностранные безделушки.
Выйдя на мост над Мойкой и посмотрев направо, в направлении Зимнего дворца, Эра может разглядеть дом, в котором родилась. Дойдя до конца Невского проспекта, они разворачиваются и тем же путём возвращаются домой.
К обеду обычно заходят гости, и Эра сидит очень тихо и слушает беседу, поскольку ей не дозволяется говорить, пока к ней не обратятся. В основном та касается политики, но бывает, что заходит речь и о прочих вещах, тогда Маззи, качая головой и делая круглые глаза, вставляет загадочную фразу: "Вы же знаете, что маленькие кувшинчики имеют большие уши", – и все, посмотрев на Эру, смеются и меняют тему. Она ненавидит это, яростно краснеет, ей становится жарко и неуютно и хочется убежать.
После обеда согласно традиции все подходят к Генералу и Маззи, выражая благодарность, на что те отвечают: "На здоровье", – что означает: "Пусть наша еда пойдёт на пользу Вашему здоровью".
Затем Эра с Шелли вновь отправляются на прогулку. На этот раз они держат путь вдоль Фонтанки в Летний сад, особенно любимый Эрой, поскольку напоминает ей о парке в Троицком. Ведь в Летнем саду тоже есть большая центральная аллея, хотя и уставленная статуями из мрамора, которые зимой закрывают досками, дабы защитить их от холода; и есть несколько поперечных аллей с круглыми площадками, где можно побегать и поиграть в мяч. В дальнем углу сада, выходящем на Фонтанку, расположен маленький дворец Петра Великого. Эре он тоже нравится, и они с Шелли часто заходят туда и бродят по крошечным старомодным комнаткам с низкими потолками и покрытыми выцветшей плиткой печами, привезёнными Петром из Голландии.
В два часа дня наступает время идти домой, и уже в два тридцать Эра стоит у своего стола в ожидании следующего учителя.
У профессора Некрасова, обучающего её игре на фортепиано, бледное лицо, обрамлённое волнистыми и длинными по плечи угольно-чёрными волосами. Каждые несколько минут он поднимает тонкую белую кисть, чтобы отбросить назад выбившуюся прядь, постоянно падающую ему на лоб. Глаза у него тоже чёрные, большие и мечтательные, а также по-римски прямой нос и короткая борода, разделённая посередине пробором. Он носит сюртук и мягкий галстук. Однажды услышав, как кто-то сказал, что он похож на святого, Эра стала краем глаза наблюдать за ним во время его игры на фортепиано, думая, что, возможно, он и вправду святой и носит власяницу под сюртуком. Ей не терпится спросить его, так ли это, но она не осмеливается, ведь он тоже не допускает никаких отвлечений во время занятий. Он выглядит абсолютно счастливым, если играет сам, но морщится, стонет и обхватывает голову руками, когда за инструмент садится Эра.
"Бедняга, как же он нервничает и расстраивается при каждой фальшивой ноте!" – переживает за него Шелли, сидящая в комнате со своим шитьём во время его уроков.
Эра изо всех сил старается не допускать неверных нот, но когда она думает, что это у неё хорошо получается, он принимается стонать ещё громче и раскачиваться взад-вперёд, в отчаянии схватившись за голову.
"Это очень удручает ребёнка, – как-то говорит Шелли, обращаясь к Маззи. – Она играет намного хуже, чем до этого в Троицком".
"Нельзя соединять великого музыканта с девочкой, являющейся новичком. Они непременно будут действовать друг другу на нервы", – говорит Дока.
И Маззи, задумчиво посмотрев на него, решает: "Я согласна с Вами. Это было ошибкой, и следующей зимой мы всё сделаем иначе".
Учительница рисования Александра Петровна Шнейдер – высокая, худая, незамужняя дама с довольно миловидным лицом и очень гладкими волосами, собранными в узел на затылке. Она близорука и носит очки, которые постоянно съезжают. В течение нескольких дней она заставляет Эру рисовать портрет гипсового козла, и работа по всей видимости продвигается не очень хорошо.
"Эрочка, пожалуйста, постарайся быть повнимательнее, – увещевает она. – Посмотри, что ты сделала с его рогами и бородой! Если бы ты слушалась моих советов, с козлом всё было бы в порядке, и ты могла бы подарить его своему отцу на Пасху. Разве это не было бы хорошим подарком?"
Но Эра с сомнением качает головой, поскольку совсем не уверена, что Генерал был бы сильно рад получить на Пасху портрет козла.
Наконец на Александру Петровну снисходит озарение: "Давай-ка на время забудем о козле и разрисуем цветами всю белую фарфоровую плитку твоей голландской печи".
И Эра восторженно соглашается с такой замечательной идеей. На следующий день она взбирается с кистью в руке на лестницу и рисует на каждой плитке крошечные розовые розы, в то время как Александра Петровна, стоя внизу, руководит созданием данного произведения искусства.
Преподающий Эре богословие отец Виноградов высок и статен, и у него множество разноцветных ряс из тяжёлого шёлка. На его шее висит толстая золотая цепь с прикреплённым к ней золотым крестом, усыпанным драгоценными камнями. Он часто меняет свои кресты (так же часто, как и рясы), и хотя все они сделаны из золота, однако камни на них разные. Порой это аметисты, иногда гранаты, а подчас и сапфиры или изумруды. У него весьма длинные и сальные волосы, его движения медлительны, а баритон глубок и насыщен. Он приносит с собой красивую Библию в переплёте из красной кожи, и занятие проходит в спокойной и величавой манере, если говорить о священнике, а вот Эра непрестанно ёрзает, болтая ногами и цепляя ими ножки стула.
"Прошу, сосредоточься, дочь моя", – серьёзно произносит священник, и Эра, глубоко вздохнув, прикладывает все усилия, чтобы не ёрзать и сосредоточиться на Аврааме, Ное и Иове.
Тем не менее пока она слушает глубокий раскатистый голос, рассказывающий библейскую историю и разъясняющий её мораль, мысли, совсем не относящиеся к этой теме, блуждают в её голове. Она думает о других своих уроках и учителях, удивляясь, почему они рождают в ней такие разноречивые чувства. Занятия Профессора пугают, заставляя её трястись, дрожать и так сильно потеть, что потом приходится, к великому возмущению Наны, переодеваться.
"Я считаю недопустимым так издеваться над ребёнком", – ворчит она, раздражённо пожимая плечами, когда Эра пытается её переубедить.
"Но, Нана, его уроки так интересны и захватывающи, они так отличаются от других!"
"Слава богу за это, дитя! Ты бы уже умерла, если бы все твои уроки были похожи на эти. Ты только посмотри на свою сорочку!" И она яростно отжимает её, и растирает Эру турецким полотенцем, и даёт ей новую сухую.
Но, несмотря ни на что, Эра с нетерпением ждёт каждого следующего занятия с Профессором, хотя он всегда заставляет её чувствовать себя ничего не знающей, смотреть на него широко раскрытыми глазами и заламывать под столом ледяные пальцы под громкий стук собственного сердца и холодный пот, стекающий по спине. Ведь в то же самое время она постоянно ощущает странное лёгкое чувство полёта – способность видеть, слышать и понимать вещи, которые раньше казались столь таинственными и запутанными. Несколько раз он повторял: "Ты и я – мы словно исследователи. И я, являясь более опытным, веду тебя от тьмы к свету, от хаоса к порядку. Я открываю для тебя двери в неизведанное". И она, размышляя над этими словами, никак не может понять: "О Боже мой, я совсем запуталась. Ведь всё было так прекрасно в Троицком с Наной, Докой и Шелли. Мы были так счастливы, мне было так спокойно, так легко, и ведь Дока тоже 'открывал двери', но они вели в волшебные места, как в 'Алисе в стране чудес'. А тут всё совсем не прекрасно. Эта учёба пугает, но она и захватывает, она интересна. А что до Профессора? Я не люблю его, я его ненавижу, его метод обучения страшит меня, но я хочу продолжать заниматься с ним, чтобы открыть для себя как можно больше, ведь он так много знает".
Другие уроки в сравнении с преподаваемыми им кажутся скучными и унылыми. И Шелли со своими французским и немецким, и мисс Шнейдер со своими козлами и цветами, и профессор Некрасов … Почему она так ужасно при нём играет? Она же может гораздо лучше, когда одна или с Шелли.
Ей не хватает только замечательных уроков Доки по астрономии. Профессор тоже взял их на себя, но с ним всё совершенно иначе: без рассматривания неба в телескоп, без историй о лунном свете и о том, что Дока называет "межзвёздным космическим полётом". Теперь это только арифметика и научные данные, связанные с небесными телами, – единственный урок Профессора, который она ненавидит. Утомительно нудный и убивающий всю магию. Она говорит об этом Доке, и он вздыхает и шепчет: "Ничего, когда мы вернёмся в Троицкое, то продолжим смотреть на звёзды, как раньше".
"Троицкое, я хочу назад в Троицкое", – кричит Эра, обнимая его за шею и разражаясь слезами. "Я всё здесь ненавижу, – рыдает она. – Давай вернёмся – только ты, я, Нана и Шелли, пожалуйста".
И Дока говорит: "Тише, теперь уже недолго осталось. Через месяц мы все отправимся в Троицкое. Потерпи немного!"
Однако следующим же утром Эра опять забывает о Троицком и с нетерпением ждёт занятия с Профессором.
"Эти уроки одновременно и ужасают, и завораживают ребёнка", – доверительно делится Нана с Докой и Шелли, и те, серьёзно кивая головами, соглашаются: "Да, Мизженигс, вы правы".
"Теперь, пожалуйста, повтори то, что я только что рассказал тебе об Иове", – внезапно прерывает Эрино витание в облаках голос отца Виноградова, заставляя её вздрогнуть. Она понимает, что, думая на другие темы, не слышала ни единого слова из его лекции.
"Ну, Иов … Иов был … очень плохим утешителем", – отчаянно ищет она ответ.
"Очень хорошо, дочь моя, но что ещё ты можешь поведать мне о нём?"
"Ох, много чего. Ну, он сидел на куче навоза, и у него были ужасные струпья …"
"Дочь моя, я сейчас не вёл речи ни о чём подобном. Я просто попросил тебя повторить именно то, что я только что рассказал".
И Эра в смятении смотрит на него, храня молчание.
"Увы, боюсь, что ты опять меня не слушала. Это очень прискорбно и, я бы сказал, достойно сожаления. Мне придётся поставить тебе плохую оценку, по-настоящему плохую. К нашему следующему занятию, пожалуйста, подготовь эту главу об Иове – отсюда до сюда – и если ты этого не сделаешь, то я буду крайне огорчён и вынужден серьёзно обсудить твою поразительную невнимательность с твоей Мамашей. А нынче умоляю тебя встать на путь истинный. До свидания, моя дорогая духовная дочь". И, благословив её склонённую головку, священник с большим достоинством покидает комнату.
Перед чаепитием Эру обычно зовут в гостиную, дабы представить гостям Маззи. Перед тем как идти туда, она моет руки, поправляет бант на макушке и, высоко подняв голову, как её учили, заходит в надушенную комнату. Здесь она делает реверанс всем дамам по очереди и целует руку своей матери.
"Какая она стала высокая, точно как Вы!" – восклицают наперебой дамы.
"Нет, точно как её отец".
"Ох, скорее как её бабушка, я думаю".
"Сколько тебе лет, дорогая?" – спрашивают они.
"Скучаешь ли ты по деревне?"
"Нравится ли тебе в Петербурге?"
Эра прилежно отвечает на все вопросы, а затем по знаку матери снова делает реверанс и выходит из гостиной с гордо поднятой головой.
Оказавшись в безопасности за закрытой дверью, она "расслабляется", ссутуливается, ерошит волосы и с воплем мчится по коридору.
Время чая в столовой похоже на завтрак. Эре снова подают какао, а Профессор выпивает четыре стакана слабого чая, читая вечернюю газету.
Следующие два часа она просто обожает, потому что сидит одна в классной комнате, готовя домашнее задание на завтра так, как ей заблагорассудится, и размышляя, и делая записи в своём дневнике.
Исключительное удовольствие доставляют также проходящие два раза в неделю уроки танцев. В восемь вечера дочь господина Троицкого Мария Николаевна Лессникова прибывает в сопровождении своего аккомпаниатора господина Тьедеманна. Эра встречает их у дверей, а затем сразу же начинается урок. Встав посреди полированного пола, она придерживает большими и указательными пальцами обеих рук свою плиссированную юбку и выворачивает ноги, обутые в чёрные блестящие балетки. Её волосы, будучи распущенными, струятся по плечам, доставая до талии. Мария Николаевна стоит перед ней с поднятой правой рукой. Она очень хрупкая и обладает острым носом, делающим её похожей на птицу, тем более что она, отдавая предпочтение весёлым цветам, всегда носит очень яркие шёлковые платья, которые развеваются, когда она танцует.
Её аккомпаниатор господин Тьедеманн необычайно мал ростом, и Эра, мысленно называя его "человечком-куколкой", чувствует себя в ответе за него, ведь она уже намного выше, если они стоят бок о бок, выглядя как щенок-переросток породы ньюфаундленд рядом со взрослой французской левреткой. У него рыжие волосы, красно-карие косящие глаза и грустная полуулыбка, никогда не покидающая лица. Он всегда аккуратно одет в облегающий сюртук, имея в кармане большой белый шёлковый носовой платок, которым промокает лоб. Его зовут Константин Матвеевич, и, по мнению Наны, это очень громкое имя для столь маленького человека. Он играет замечательно, вообще не имея нот и даже не глядя на клавиши, тем не менее непрерывно наблюдая одним глазом за танцовщицей, а другим – за её ученицей, вне зависимости от того, где эта ученица может кружиться или скакать.
Занятие неизменно начинается с церемониального полонеза или торжественного марша вокруг комнаты, и Эра скользит сама по себе, без пары, приседая и кланяясь воображаемому партнёру, в то время как Мария Николаевна внимательно следит за каждым её шагом, делая сухие замечания высоким голосом: "Ниже, ниже, будь добра, приседай ниже!" или "Шире скольжения, шире. Кем ты себя возомнила – лошадкой, бегущей рысью по лугу?" или "Будь добра, чуть больше изящества. Покачивайся, как тростинка на ветру. Не будь такой чопорной, мило улыбнись и скромно склони голову набок, вот так". И Мария Николаевна хлопает в ладоши, давая знак, что Эра должна перестать танцевать, чтобы внимательно понаблюдать, как это будет делать она. И она скользит и кружится по комнате, кланяясь и "мило" улыбаясь, чуть наклонив голову набок, а её яркие шёлковые одеяния развеваются сзади подобно крыльям.
"А теперь повтори", – приказывает она, и Эра вступает, изо всех сил стараясь ей подражать.
Затем следует тренировка глубоких реверансов, которые ещё называют "придворными", поскольку именно так нужно кланяться императрице, будучи ей представленной, и необходимо заблаговременно начинать усиленно в этом практиковаться.
Позже они приступают к другим танцам: менуэту Моцарта, французскому гавоту, венгерскому чардашу, русскому хороводу, венскому вальсу и польским краковяку, польке, бабочке и мазурке. Всё это завершается диким кружением по комнате, при котором юбка Эры раздувается, как воздушный шар, а распущенные волосы образуют облако, полностью закрывающее её лицо. Она кружится и кружится ("Навевает мысли о веретене", – замечает Нана, "Или о дервише", – неодобрительно добавляет Дока), и всё быстрее и быстрее играет господин Тьедеманн, а его блуждающий глаз неотступно следит за Эрой, пока Мария Николаевна не хлопает в ладоши, дабы положить этому конец. Пыхтя, задыхаясь, откидывая волосы с глаз и поправляя юбку, Эра падает в кресло, испытывая сильное головокружение и одновременно восторг, потому что это её любимый танец.
"Ах, почему Вы так быстро остановили меня?" – вздыхает она, и Мария Николаевна, смеясь, объясняет: "Ну, ещё немного, и ты бы упала. Никто не в состоянии делать это слишком долго".
И тогда господин Тьедеманн играет несколько торжественных заключительных тактов: "Пум, пум, пум", – звучащих величественно и мрачно ("как звук Судного дня", по словам Маззи), и на этом самый восхитительный из всех уроков заканчивается. Эру спешно препровождают в спальню, где обтирают, умывают и укладывают в постель.
