Читать книгу: «Спиноза и его друзья в Древней Руси», страница 10

Глава 5. Не хочу жениться!

– Не тяжело вам, Илья Иванович? – заботливо спросила Катя. – Давайте помогу.

– Ничаво, – махнул богатырь дубом. – Рази ж это ноша?

– Я читал, Катя, – Спиноза поправил очки, – что многие великие люди увлекались посадкой дубов. Приедут куда-нибудь – и сразу саженец в землю, чтобы память о себе увековечить. Вот, например, насчитывается около сотни дубов Пушкина. Причём, любопытный научный факт: они растут даже там, где Александр Сергеевич никогда не бывал. Наверное, Катя, всё дело в опылении и желудях…

– Да ну, – не поверила девочка. – Разве можно посадить что-то издалека? И потом, при мне Александр Сергеич никаких деревьев не сажал. Разве что они с Петулей сейчас занялись дубоводством…

– Увы, – грустно кивнул научный руководитель. – Не исключено, Катя, что они решили, будто мы погибли. И может быть, именно в этот момент в память о нашем общем прошлом разбивают где-нибудь именную дубраву… Простите, Илья Иванович, а вы где хотите привить этот саженец?

– Да в воду брошу, – объяснил Муромец. – Как речку увижу – так и брошу. Для запруды…

– Прямо с живым Соловьём? – изумилась девочка.

– А чаво с ним церемониться! – Илья тряхнул дубом. – У, злыдень! Людей небось не жалел.

– Илья Иванович, – заволновался Витя. – Мы должны быть гуманистами и бережно относиться к генофонду. Феномен свиста представляет немалый интерес для науки. Его изучать надо… Прошу вас, – Спиноза прижал ладони к груди, – не бросайте его в воду!

Муромец глубоко задумался.

– Чаво ж я тогда Соловья даром тащу? – пробормотал он себе под нос, скинул с плеча дерево, и из дупла посыпались наземь палицы, копья, сабли, кистени, кольчуги, шлемы и прочая мелочь. Последним, со стонами и охами, весь в синяках и ссадинах, вывалился сам Соловей Разбойник.

– Уберите его! – дико взвизгнул Одихмантьев сын, завидев оранжевый шлем.

Илья схватил разбойника за шиворот и потряс им в воздухе. Коротенькие ножки беспомощно болтались над «Харлеем».

– Ух ты, змей поколодный! – с горечью сказал Муромец. – Такой сморчок, а столько народу положил! Срублю-ка я твою поганую голову! Не свистать тебе по-соловьиному! – Богатырь подобрал с земли меч и взвесил его на ладони.

Разбойник закатил подбитый правый глаз. Лицо его посерело. Он приготовился умирать.

Свистнул в воздухе клинок. Катя отвернулась.

– Эх, – с досадой вздохнул Муромец. – Легковат для моей руки.

Он отбросил меч и порылся в груде ржавого металла, не выпуская разбойника.

– Не тяни, – прохрипел Соловей. – Руби сразу!

– Не торопися, – миролюбиво ответил Муромец. – Помереть завсегда успеешь.

– Илья Иванович! – вмешался Спиноза. – Вы неверно меня поняли! Паразвуковые способности надо изучать на живом объекте, а не на трупе!

– Тьфу ты! – сплюнул богатырь. – Сказал бы сразу. Забирай пса ентого и делай с ним, что хошь. Хоть режь, хоть ешь… – он швырнул Соловья под ноги Спинозе.

– Нет! – заверещал разбойник. – Только не это! – он подполз к богатырю. – Лучше убей меня, но не отдавай кудеснику для опытов! Руби мою головушку! – и Одихмантьев сын уперся лбом в старый пень.

– Прекратите, мужчина, – Кате надоела эта истерика. – Служить науке полезнее, чем ходить с отрубленной головой. Если бы изучали мои способности, я бы не сопротивлялась, а наоборот, очень радовалась.

– Соловей Одихмантьевич, – Спиноза пытался оторвать разбойника от импровизированной плахи. – Мы с вами поедем в Киев, крупный культурный и научный центр, вас покажут известнейшим учёным вашего времени… Там вы в полной мере сможете проявить свой талант. Ну, не надо плакать, – и он ласково погладил злодея по голове.

– Соглашайся, а то убью, – пошутил Муромец, примеривая кольчугу.

Феномен быстро убрал голову с пня.

– Не знаю, что и сказать, – разбойник завертел правым глазом. – И тут смерть бесславная, и там погибель верная… Тут хоть от богатырского меча, а там от бабы Науки…

– Ну что вы, Соловей Одихмантьевич, – поспешил успокоить его Витя. – Наука – это не женщина. Это отрасль человеческой деятельности. Она всё изучает.

– Да, – подхватила Катя. – Наука – это такая штука, которая всё объясняет.

– Будет тебе вперёд наука, – усмехнулся Муромец, уже одетый в богатырские доспехи. – Хватит торговаться. Полезай в мешок.

Разбойник с видом невинной жертвы дал себя упаковать, а Илья приторочил мешок с паранормальным явлением к седлу, которое тоже нашлось среди Соловьиного добра.

Лес заметно поредел, и скоро путники вышли в чистое поле.

– Потешиться, что ль? – Муромец подбросил палицу правой рукой и, когда она вернулась из-под облаков, подобрал её левой.

– Круто! – восхитилась Катя и метнула копьё, тоже конфискованное у Одихмантьева сына. Копьё долетело до противоположного края поля и не вернулось.

– Надо было вверх кидать, – запоздало сообразила девочка. – Сейчас сбегаю, принесу.

Она скрылась в высокой траве.

– Как правило, патологические нарушения возникают парно, – размышлял вслух Спиноза. – Значит, у Соловья Одихмантьевича могут обнаружиться и другие экстраординарные явления…

– Что-то девки нашей не видать, – встревожился Муромец. – Сколько копьё-то искать? Кабы чего не случилося…

Он пришпорил Бурку и пересёк луг. Не прерывая размышлений, Спиноза трусцой побежал за богатырём.

– Йа-а-а! Ух! Ой-ой-ой!

На траве в тесном борцовском объятии катались двое. По светлым растрёпанным волосам и кроссовкам Витя узнал Геракла. Илья Иванович торопливо спешился. Но Кате не понадобилась его помощь. Она ловко вывернулась и уложила противника на обе лопатки.

– Сдаюсь, – прохрипел распростёртый на земле курносый парень.

– Молодец, девка! – восхитился Муромец.

– Да уж, – прохрипел курносый. – Шибко удалая.

– А нечего было, – Геракл выпустила парня и отряхнула руки. – Сам первый начал.

– Всё равно на тебе не женюсь! – парень тоже поднялся и вызывающе посмотрел на девочку.

Спиноза насторожился.

– Очень надо! – возмутилась Катя. – Дурак какой-то! Утячий нос! То драться лезет, то жениться отказывается…

– Чаво пристал к девке? – вмешался Муромец. – Не хошь – не женись.

– Правда? – обрадовался парень. – Ты, девка, правда за меня не пойдёшь?

– Я вообще замуж не собираюсь, – с достоинством ответила Катя, глядя на научного руководителя. – После школы поступлю в академию спорта. И стану тренером какой-нибудь сборной.

Витя облегчённо вздохнул. Утячий нос тоже.

– Хорошо-то как, – сказал незнакомец. – А то, понимашь, куда ни кинься – поляницы одни. Я уж и бороться с ними уморился. Дерутся как бешеные – больно замуж хочется. И всё угрожают: не женишься, мол, на ладонь положу, другой прихлопну, сделаю, мол, из тебя овсяной блин. Я уж стараюсь через деревни не проезжать, всё больше лесами да чащами. А тут смотрю – девка с копьём. Ну, думаю, опять. Дай-ка врасплох наскочу, пока жениться не потребовала.

Илья Иванович расхохотался. Геракл протянула курносому руку:

– Катя Волосюк, очень приятно. А поляницы – это кто?

– Добрыня, – поклонился парень, – Никитич сын. А поляницы – это девки такие богатырские. Дерутся дюже хорошо, навроде тебя. У нас их тут видимо-невидимо.

– Добрыня! – вдруг вскинулся Спиноза. – Вы, простите, не родственник древлянского князя?

– Рязанский я родом, – покачал головой Утячий нос. – Боярский сын.

– Извините, ошибся… Вы просто тёзка одного моего знакомого княжича.

– Бывает, – Добрыня тряхнул руку Спинозы и поклонился Илье. – Из каких богатырей будете?

Илья поиграл плечами:

– Из муромских. Вот в Киев идем в дружину княжескую поступать. А звать меня Илья Иванов сын.

– Правда? – изумился Никитич. – Неужто тот самый?

– Чаво про меня слыхал? – насторожился Муромец. – Не известные мы никому…

– Ну как же! – расплылся в улыбке курносый. – Нешто не ты Соловья-разбойника одолел?

– Нет, – отказался от чужой славы Илья. – Это вон они, – он указал палицей на ребят.

– Ну что вы, право, Илья Иванович, – Витя застенчиво поковырял ногой траву. – Мой скромный вклад… – он поправил оранжевый шлем.

– Мы победили всей командой, – рассудила Катя. – Каждый показал отличные борцовские качества.

– Может, и мне с вами в Киев пойти? – наморщил утячий нос Добрыня. – А то мотаюсь сам по себе, как перекати-поле.

– А чаво? – согласился Муромец. – Пошли, коли не шутишь.

– Присоединяйся, – разрешила девочка.

– Будем очень рады, – добавил Спиноза.

Добрыня свистнул, и с опушки прискакал вороной конь. Он с интересом покосился на Бурушку. Кобыла тряхнула пышной гривой.

До Киева оставалось всего несколько вёрст.

Глава 6. Крест и булавка

Над лесом сгустились тучи. Громыхнул гром. Пахавший на опушке мужик перекрестился и засобирался домой.

– Не ко времени, – поднял голову Илья.

– Ну почему же? – не согласился с ним Спиноза. – Для урожая как раз хорошо.

– Да не про то я, – Муромец проводил взглядом мужика. – Кабы вёдро – к завтрему до Киева б добрались, а так – отсиживаться.

– Ну и что, – возразила Катя. – Я люблю, когда дождь. Чтобы все вместе где-нибудь собрались и играли в карты.

– А мне в тавлеи любо, – сказал Добрыня. – И в шахматы.

– А я в дождь люблю лежать на диване и читать книги, – замечтался Спиноза.

На землю упали первые крупные капли.

– А ну давайте в лес, – Илья стеганул Бурушку. – Дерево какое найдём с густой кроною, под ним и заночуем.

В лесу таких деревьев было много. Илья Иванович придирчиво проинспектировал отобранные ребятами объекты и остановил свой выбор на раскидистом дубе.

– Опять дуб, – разочаровалась Катя. – Можно подумать, других деревьев у природы нет.

– Ну почему же, – Спиноза поправил очки. – Дуб, Катя, это символ мощи. Я даже не представляю себе, чтобы богатыри ночевали под осиной или платаном.

– Под осиной нельзя, – заметил Илья, подгребая к дереву сухие листья, – промочит. А тут – как в шатре.

Добрыня собрал хворост, и запылал костёр. Под дубом стало очень даже уютно.

Дождь, видимо, зарядил надолго. Муромец как перекусил хлебом-солью, так и всхрапнул. А вскоре, примостившись к его тёплому боку, тонко засвистел носом Спиноза. Лошади тоже спали. Соловей-разбойник немножко поворочался в мешке и затих.

Геракл позёвывала. Но спать ей было неудобно, потому что Добрыня рассказывал о своей семье:

– Матушка моя, Офимья Олександровна, очень знатного роду. А батюшка Никита Романыч и того знаменитее. Дом у нас великий, крепкий. Усадьба немалая. Всего в достатке. Да скука одолела. Поиграться-поразмяться не с кем. Кто по соседству жил из однолеток, тем руки-ноги повыворачивал, боятся подойти. А я ненароком, без злобы. Силу-то рассчитать трудно…

– Не представляю, как вы тут живете без спортивных клубов, – подавила зевок девочка. – Столько богатырей – и никакой организации. Тренер всегда подскажет, как правильно драться, без травм.

– И не говори, – вздохнул Добрыня. – Мне вот матушка крестовая, Анна Ивановна, не раз сказывала, неча, мол, тебе тут людям увечья наносить. Ступай, мол, к богатырям, с ими и дерись.

– А сколько тебе лет? – спросила Катя.

Добрыня пошевелил губами, что-то подсчитывая в уме:

– Тринадцатый, должно…

– Да ты что! – не поверила Геракл. – А на вид такой взросляк! И мне столько же, а я ещё в школе учусь…

Внезапно из ночной мглы вышел человек в чёрном. Прихрамывая, он приблизился к костру. Катя автоматически схватилась за копье.

– Здравствуйте вам, – тихим голосом сказал незнакомец. – Можно обсушиться-обогреться?

Он откинул с лица мокрые пряди волос, и Геракл увидела, что это совсем пацан.

– Чего ж нельзя, – откликнулся Добрыня, подвигаясь на сухих листьях. – Садись, места хватает.

Мальчишка сел, положив рядом суковатую палку и узелок. Он был бледным и худым, как Спиноза, и Катя сразу почувствовала к нему невольную симпатию.

– Ты не голодный? – заботливо спросила она.

– Голодный…

Геракл оглянулась вокруг в поисках еды. Но от ужина не осталось ни корочки.

– Извиняюсь, – развела руками девочка. – Угостить тебя нечем.

– Жаль, – пацан развязал свой узелок, достал оттуда кусок мяса, хлеб, репку и стал закусывать.

У Кати, которая последние дни поневоле сидела на вегетарианской диете, потекли слюнки. Её симпатия резко пошла на убыль. «Корнецов никогда бы так не сделал, – подумала она. – Витя последним поделится».

Добрыня тоже сглотнул слюну и вежливо спросил:

– Откуда путь держишь?

– Из Ростова, – пацан с хрустом откусил репку и неторопливо задвигал челюстями.

– А какого роду-племени? – допытывался Никитич, добавив про себя: – Невежа…

– Левонтия-попа сын, – представился пацан, жуя мясо. – Олексой кличут.

– А сколько тебе лет? – светским тоном поинтересовалась Геракл, чтобы заглушить бурчание в животе.

– Двенадцать, – пацан достал из узелка луковицу.

– А не страшно одному в лесу? – от Катиной первоначальной симпатии не осталось и следа. – Мы вот, например, могли быть разбойниками.

Олексий сыто икнул и засмеялся.

– Нешто я разбойников не видел? – он ссыпал с тряпицы на ладонь хлебные крошки и отправил их в рот. – Да и кто меня тронет? Я человек смирный, иду в Киев поклониться святым местам. Ну, спокойной вам ночи, – попович зевнул, перекрестил рот, поправил на голове чёрную шапочку, свернулся калачиком и мгновенно заснул, как человек с чистой совестью.

Добрыня с Катей переглянулись.

– Вот жук, – почесал утячий нос Никитич.

– Ага, – кивнула девочка. – Хоть бы для виду предложил.

– Дождёшься, как же… Одно слово – попович.

– Не люблю таких людей, – сказала Катя. – Я компанейских люблю. Таких, например, как ты или Илья Иванович.

– Ты мне тоже сразу приглянулась, – признался Никитич. – Весёлая, дерёшься хорошо, а само главно – жениться на тебе не надо. Поразмялись как богатыри – и ладно. Не то что с другими.

– У вас, наверное, девчонки все дуры, – поделилась наблюдениями Геракл. – Я в Выселках видела – ну такие тупые! Платками замотались, в юбках длинных, глаза вылупили… И ещё, говоришь, замуж хотят? Ужас!

– И не говори! – Никитич аж затрясся от негодования. – В поляницы подаются, только чтобы выскочить за любого. Ну дуры, ну слов нет. Ты совсем другая. Слушай, у тебя брат есть?

– Нет, – вздохнула Катя. – Я у мамы одна.

– И я один. Хочешь, я тебе братом стану, а ты мне сестрою?

– Хочу! Только… надо вены резать…

– Зачем?

– Чтобы кровь перемешать. В кино всегда так…

– Так это ж больно, – засомневался Добрыня. – Нет, у нас делают не так. Просто крестами меняются. – Он вытянул из-за ворота и снял нательный крестик. – Держи. А мне давай свой.

– А на мне креста нет, – растерялась Катя.

– Ты что, некрещёная, что ли? – неприятно поразился Добрыня.

– Нет, бабушка крестила меня в деревне, когда я была совсем маленькая. Но крестик у неё остался. Только это очень далеко. В Новосибирской области.

– Другое дело, – с облегчением вздохнул курносый. – Тогда вместо креста дай мне что-нибудь иное… Ладанку там или что…

– Да у меня нет ничего, – похлопала себя по карманам Геракл. – Кроме ключа от квартиры. Но он тебе ни к чему, а мама заругается. Я и так всё время теряю. Что ж тебе дать? Булавка подойдёт?

– Ой! – расцвёл Никитич. – Эка невидаль! Заморская, небось! Тонкой работы… Серебряная?

– Нержавейка.

– Булат, – понимающе кивнул Добрыня. – На что б её повесить, другого-то шнурка нет…

– Её вколоть можно, – подсказала Катя.

– Ага! – и на глазах у изумлённой девочки Добрыня, не поморщась, вколол булавку в ухо. – Ну-ка защёлкни. Тебе сподручнее, а мне не видно.

Дрогнувшей рукой девочка застегнула булавку:

– Не больно?

– Ещё чего! – Добрыня посмотрелся в надраенный до блеска шлем Муромца. – Красно-то как! И главно – ни у кого такой нет! А, сестра?

Катя поправила крестик на груди:

– И у меня дома все обалдеют.

Глава 7. Соловьи, соловьи, не тревожьте ребят

Когда Геракл уснула, крестовый брат её, Добрыня, остался за дозорного. Всю ночь он таращился в темноту, но так ничего и не увидел. Дождь не прекращался.

Перед рассветом в кустах кто-то зашевелился. Никитич встряхнул головой, отгоняя непрошенную дрёму, прислушался. Вокруг было тихо.

– Почудилось, – успокоил себя курносый. – Али какая мышь пробежала.

Но шорох повторился. Только уже ближе. Без сомнения, здесь был кто-то ещё – зверь или человек.

– Чуешь? – вдруг прошептал у самого уха попович, – шебуршится… Я давно не сплю…

Добрыня молча кивнул и приложил к губам палец. Олекса бесшумно сел и покрепче сжал суковатый посох.

Из кустов осторожно высунулся шест с крючком и заскользил по мокрой земле прямо к кожаному мешку, брошенному Ильёй у костра. Никитич хотел было подняться и расправиться с вором, но Олекса жестом остановил его, подцепил мешок посохом и подтащил к себе.

Шест немного помедлил. Потом стал перемещаться. Вслед за шестом из кустов высунулась рука. Неожиданно для Добрыни попович ужом прополз между спящими и оказался около кустов, где сидел вор. Чтобы иметь хоть какое-то оружие, Никитич вытащил из огня тлеющую головню.

В кустах кто-то закричал и забарахтался. Голос был женский. Курносый похолодел:

– Поляница?

– Поймал! – громко крикнул Олекса и подтащил к костру упирающуюся и визжащую женщину средних лет.

– Что такое?! – вскочил Муромец. – Кто таков?

– Чего орёте? – раскрыла сонные глаза Катя. – Мне приснилось… Ой!

На землю с деревьев посыпались люди. Они были как на подбор – маленькие и вёрткие. Илья схватился за палицу и занес руку над поповичем.

– Стой! – крикнул ему Добрыня. – Свой это!

И Муромец развернулся со своей палицей в другую сторону. Отбивая удары противника, Катя заметила, что попович неплохо дерется. Он даже выручил Добрыню, на которого сзади насела косоглазая девка. Геракл послала в нокаут другую девку и ринулась к Муромцу прикрывать тылы.

Вдруг Олекса метнулся в сторону и навалился на кривоногого парня, который как раз развязывал мешок с Соловьем-разбойником. Тот обмяк и не сопротивлялся.

Светало. Поляна вокруг костра была усеяна телами.

– Раз, два… шесть, семь, – пересчитал Никитич нападавших. Теперь они рядком лежали на травке со связанными руками и ногами.

– Восемь, – добавила Геракл, пнув пяткой мешок.

– У, соловьиное отродье! – сплюнул Илья Иванович. – Собачье семя!

– А откуда вы знаете, кто они такие? – удивилась Катя. – Вы что, у них спрашивали?

– Чаво спрашивать? – пожал могучими плечами богатырь. – Глянь, все на одну рожу. Все косые. У всех ноги колесом. И мамаша ихняя такая же красавица. Известно дело, дикие люди. Женятся только промеж себя – брат на сестре. Такой у них обычай.

– Нехристи, – подал голос попович. Из рассечённой брови сочилась кровь. – Один глаз на Кавказ, а другой – на Арзамас, – пошутил он и широко улыбнулся.

Геракл сорвала подорожник и приложила лист к его ране.

– Подержи так, – тоном медсестры велела она. – Чем бы завязать?

Олекса вынул из-за пазухи тряпицу, в которую был завернут его вчерашний ужин, и молча протянул девочке. От тряпки сильно пахло хлебом и мясом. Катя сглотнула слюну и наложила повязку.

– Получил боевое крещение? – усмехнулся Илья. – Откель ты взялся-то?

– Ночью к костру прибился, – объяснил курносый. – Из Ростова сам. Олекса Левонтьевич, поповский сын. Тоже в Киев идет.

– Да тут уж добрая дружина! – Муромец оглядел ребят и вдруг спохватился: – А где научный наш?

– Спиноза! – Катя пошарила глазами по поляне.

Подложив ладошку под оранжевый шлем, Витя мирно спал у дуба и причмокивал во сне губами.

– Спиноза! – укоризненно повторила девочка.

Научный руководитель открыл глаза. Было уже совсем светло, дождь прекратился.

– Доброе утро, ребята!

Глава 8. В тесной дружеской обстановке

Было воскресенье. Над Киевом звонили колокола. Пёстрый люд толкался на улицах. В храмах шла праздничная служба.

Князь Владимир Святославич, помолясь, позвал дружину в гридницу, где длинные столы под камчатыми скатертями уже накрыли к приходу гостей. По праву руку от себя князь посадил научного консультанта Виктора свет Иваныча. По леву руку – старого казака Илью Муромца. А дальше по старшинству – Добрыню Маловича и Добрыню Никитича, Олексу Поповича, поляницу Катеринушку и прочих второстепенных богатырей.

– Друже! – обратился к ним князь. – За честным пирком да поговорим ладком. Вы мне расскажете о новых ваших подвигах ратных, а я награжу вас честь по чести. Илья Иванович, – Владимир посмотрел на Муромца, – что с тобою? Что ты невесел? Что буйну голову повесил?

– А чаво мне веселиться? – сдвинул брови богатырь. – Видать, прогневал я тебя чем-то, княже, что ты меня своих милостей лишаешь. Завсегда по праву руку садишь, а нынче – чем тебе не угодил? За что мне такое бесчестие?

– Прощевай, Владимир-князь! Прощевайте, братцы! – Илья встал из-за стола, поклонился во все стороны и медленно пошел к выходу.

– Зря ты обижаешься, – ответствовал князь. – Разве пировать у меня – бесчестие? Разве хоть раз обнесли тебя кушаньем, не налили чашу полную? Все знают, что ты у нас старший богатырь. И в чистом поле, и в битве, и в застолье… Но всем ведомо, что моя правая рука в государственных делах, в думе боярской, – показал он на Спинозу, который чувствовал себя крайне неловко, – Виктор, Иванов сын. И обиды в том нет никому.

– Правду молвишь! Правду молвит князь! – зашумели богатыри.

Спиноза, красный, как рак, вскочил с места.

– Владимир Святославович, Илья Иванович! – он переводил умоляющий взгляд с одного на другого. – Ну стоит ли ссориться из-за такой мелочи? Я пересяду! – с готовностью предложил мальчик.

– Правду молвишь! Правду молвит боярин! – одобрили богатыри.

Илье стало стыдно. Действительно, если б по праву руку князя сидел кто другой, можно было бы обидеться. Но на Спинозу…

– Прости, боярин, – обернулся богатырь к Вите. – Что-то я слаб стал глазами. Гляжу – сидит кто-то в рыжем шлему, а кто – не распознал. Нет разговору – сиди, где сидишь. Твои заслуги всем известные…

– Правду молвит! Правду молвишь, старый казак! – загудели богатыри.

– Да что вы… – засмущался Спиноза, опускаясь на свое место. – Право же…

Наконец, Владимир-князь всех рассадил без обид.

– Налейте полные чары, – распорядился он. – Не жалейте зелена вина. Каждую чару – в полтора ведра!

Спинозе, Гераклу и себе – как непьющим – Илья подлил кваску.

Богатыри выпили и крякнули.

Олекса Попович демонстративно поставил на скатерть нетронутую чарку.

– Что ещё? – устало спросил князь. – Чем ты, Алёшенька, недоволен?

– Всем я доволен, княже, – елейным голосом откликнулся Олекса. – Не обижаешь ты нас, не оставлены мы твоими милостями. И угощенье твое щедрое. Но как прикажешь закусывать, Красно Солнышко?

Он поднял вверх обкусанную деревянную ложку и хлопнул ею об стол.

– Правду молвит! Правду молвишь, попович! – заголосили богатыри, стуча ложками о стол. – Негоже нам деревянными ложками кушать, коли у князя серебряная!

Владимир обхватил голову руками.

– Когда же это кончится? – простонал он. – Эти бесконечные попойки, эти беспрерывные разборки? Шесть дней в неделю я сплю спокойно, пока они в дозорах стоят, пока в чистом поле удалью молодецкою тешатся. А как воскресенье – так скандал. То Залешанин Буслаеву глаз подобьёт, то наоборот, Сухан Дементьевич Елизаныча щёголем обзовёт, то ещё что… А я обязан рассуживать. Нынче на тебе – ложки! Где я возьму столько приборов?

– Правду молвит! Правду молвишь, княже! – согласились богатыри. – Но ложки нам подавай!

– Смените приборы, ваше сиятельство, – тихо подсказал князю Спиноза. – Армию кормить надо, чтоб не взбунтовалась.

– А по мне и деревянная сойдет… – Катя грустно смотрела на жареного лебедя, который источал аромат перед самым её носом. Но по этикету нельзя было отщипнуть ни кусочка, пока не закусит князь.

К счастью, Владимир последовал совету своей правой руки. Он распорядился собрать все серебряные ложки, какие есть во дворце, и раздать их богатырям. Слава Богу, никого при этом не обнесли, иначе не миновать бы новых ссор и раздоров.

Девочка, наконец, заморила червячка. Богатырский режим требовал хорошего и регулярного питания. Одного Катя не могла понять: как дружинники могут столько пить? У них даже соревнование такое было – кто кого перепьёт. По количеству и по времени. В своем подразделении она давно ввела сухой закон.

– Хмельной богатырь меча не удержит, – учила своих молодцов Геракл. – А из лука стрельнёт – обязательно промажет.

На пирах полянице приходилось следить за своими подчиненными. Она не разрешала наливать им ни пива, ни зелена вина, только квас или холодный взвар.

Когда гости немного перекусили, Спиноза, который по совместительству выполнял обязанности художественного руководителя, объявил о начале концерта.

– Выступает, – провозгласил Витя голосом конферансье, – семейный ансамбль художественного свиста «Соловушка». Солист – Соловей Одихмантьевич.

Чисто вымытый, с волосами, смазанными репейным маслом, в шёлковой рубахе вышел к пирующим бывший разбойник. За ним гуськом потянулось остальное семейство. Все нарядные, умытые и даже немножко симпатичные.

Соловей прокашлялся, сунул в рот два пальца и негромко засвистел что-то лирическое. Дети с женой подсвистывали на все лады. Богатыри слушали и притоптывали в такт. Вдруг Одихмантьев сын взял фальшивую ноту и раскашлялся. Волосы у него на голове поднялись сами собой.

– Соловей Одихмантьевич! – бросился к солисту научный консультант и художественный руководитель. – Вы сорвали голос?

Соловей молча показал на дверь. Там, в окружении стражи, стояли связанные Петуля и Пушкин.