Читать книгу: «Зовите меня Измаил. Рассказы и повести», страница 3

21 ноября, четверг

Нет, я должен записать всё до конца.

– Ну что, Тюля… Скажи Олегу спасибо. Сегодняшний твой грех отработан, и два следующих, авансом. Думаю, и этими авансами ты быстро распорядишься.

Плюха заржал. Он один. А Док внимательно смотрел на Матюлю, который вернулся в строй и стоял, тяжело дыша, красный, как рак.

Неужели я ошибся?

10 декабря, вторник

Да, я ошибся. Это уже очевидно. Что происходит? Объясни мне, милая моя!

Это выглядело шуткой, когда Матюля поднял руку. Людмила прям обалдела, ты заметила? А он руку тянет, уверенный такой.

– Олег? Ты хочешь? Ну давай, – проблеяла Людмила.

И он встал из-за парты и отправился к доске, и повернулся к нам и раскрыл было рот, но потом вдруг повернулся к Людмиле и спросил:

– А м-м-м-можно д-д-д-другое?

– Что другое?

– Стих. Н-н-не тот, что задали.

– Другое стихотворение? А то, что задано, ты не выучил?

– В-в-в-ыучил. Но м-м-м-можно другое?

– Конечно, конечно, можно… – совсем растерялась Людмила.

И Матюля начал читать. Начал читать стих про то, что надо молчать. Я не понял, как это, что это значит, почему молчать, там слова как-то странно соединены, сердце, звёзды, ложь, и всё время – молчи, молчи, молчи. Бред какой-то. А он, главное, ни разочка не споткнулся. Читает не торопясь, даже медленно, будто даже поёт немножко. Бледный слегка, рукой помахивает в такт, и говорит-говорит-говорит, что надо молчать.

Я вас всех оглядел, мне же с предпоследней парты всех хорошо видно. Вы чего? Что с вами стряслось? Даже Плюха сидел тихо, пасть раззявил, весь вперёд подался. Док развалился вальяжно на стуле, как обычно, но я же вижу… И ты! Ты, честно говоря, меня просто…

Ну, ты его и подставила. Я же видел. Он поначалу просто водил вокруг безумным взглядом, ничегошеньки не замечал, пока вдруг на твоё лицо не наткнулся… как на стену на полном скаку налетел:

– Внимай их п-п-п-п-п-п-п-п-п-п-п-п……….

А Плюха вдруг не заржал. Почему вокруг Матюли так много тишины? Такой долгой, протяжной тишины. Пока Людмила, наконец, не сказала:

– Садись, Олег, спасибо! Это было замечательно.

И поскорее к журналу наклонилась, чтоб пятёрку ему нарисовать. А за что? Он же даже не смог стих до конца рассказать, заика дефективный.

В общем. Я только сейчас понял. Кажется, я проиграл. Совсем. Какая-то ошибка. Книга врёт. Бесполезно. Больше не буду сюда писать.

22 марта, суббота

Не знаю, зачем. Всё же бесполезно, наверное. Но это нужно записать. Потому что я опять почувствовал. Что-то происходит. Я не знаю, связано ли это с ней. Вряд ли. Но кто сказал, что мне нужно записывать только то, что про неё!? Это моя тетрадь. Это моя книга. Не та. Та – моя главная, а эта – моя собственная.

Безумный день. А начался он ещё вчера. Обгоняю вас с Доком перед входом в школу. Слышу, как ты говоришь: «Ну и что, что он такой, он тоже наш, значит и ему надо. Традиция же». Увидела меня и замолчала. И Док молчал, только провожал меня сомневающимся взглядом. Потом, перед самым уроком, подошёл к нам (Плюха, конечно, из-за плеча торчит, мы с Матюлей за партой, руки по уставу) и говорит, на Олега глядя:

– Ну что, недоразумения наши, знаете, какой завтра день?

Матюля покачал головой. Я молчал, уставившись в парту.

– Я так и думал. Завтра у Кузьминишны день рождения. И у нас традиция: всем классом идём к ней в гости, тортики-печенья. Так что давайте, завтра на школьном крыльце.

И повернулся уходить.

– Во сколько? – пискнул я.

Док вернулся, склонился к нам и тихо сказал:

– В одиннадцать, – и Плюха, конечно, радостно ржанул.

Я пришёл в половину и долго бродил вокруг школы, поглядывая из-за угла на её крыльцо. Никого не было. Без пяти минут приплёлся Матюля. И больше никого. Я продолжал наблюдать из укрытия. Одиннадцать. Никого. Пять минут. Пятнадцать. Я хотел было пойти домой, но почему-то передумал и подошёл к Матюле.

– Здоров.

– З-з-з-дорово.

– Ну что, кажется, никого уже и не будет?

– П-п-п-похоже н-н-на то.

– Тогда по домам?

– Н-н-н-ет, – вдруг сказал Матюля, – Д-д-давай ко мне п-п-п-ойдём. – И добавил, отчаянно покраснев: – П-п-п-пожалуйста.

И я пошёл. Не потому что хотел, а потому что это могло стать хоть каким-то лекарством. Честно говоря, доковские лещи гораздо больнее плюхиных.

Оказалось, Матюля живёт в одном с тобой подъезде, только на седьмом этаже! Вот это новости.

Вошли. Квартира в точности как у нас, от входа налево – сразу кухня. На кухне сидели два мужика, суетилась матюлина мама.

– О! Сын вернулся! А ты чего так рано?! – заорал один из мужиков, поздоровее. Он сидел за столом в майке, на правом плече была татуировка, но я от порога не мог разглядеть, что там.

– И друга привёл?! Вот это правильно! День рождения нужно с друзьями отмечать, а не со стариками своими.

– У кого день рождения? – захлопал я глазами.

Матюля махнул рукой, краснея и смущённо улыбаясь: «Не важно, проходи, раздевайся».

Зашли на кухню. Олег стал знакомить:

– Это папа, Алексей Владимирович.

– Дядя Лёша и никак иначе! – громыхнул тот, обхватив своей лапой мою ладонь с запястьем вместе. Оказывается, на плече у него была выколота голая тётка. Когда он двигал рукой, мышцы бугрились и тётка игриво водила жопой из стороны в сторону. Бицепс у дяди Лёши – что надо! Вот уж кто по канату и на кремлёвскую башню забрался бы!

– Это Карась, папин друг, – показал Матюля на второго, плюгавенького мужичонку, с таким морщинистым лицом, что было боязно: как бы оно не развалилось на тонкие полоски, да не облетело бы на пол.

– Карась, – сказал он, протягивая мне руку, и я понял, что ни за что и ни с чем не обращусь к нему лично.

– Тётя Люба, – продолжил Олег, и дядя Лёша крякнул с досадой, но ничего не сказал.

Тётя Люба кивнула мне, но тут же отвела взгляд, засуетилась, стала усаживать нас с Олегом за стол, доставать из холодильника какие-то салаты, бутерброды с докторской, снимать с плиты картошку, ну, в общем, что обычно хозяйки делают, то и она начала.

А дядя Лёша налил взрослым по рюмке водки, убрал пустую бутылку под стол, посмотрел на нас с Матюлей и говорит тёте Любе:

– И пацанам налить надо. Достань там, из холодильника. Чего ты на меня уставилась? Да не водку же! Фанты, говорю, достань, пацанам налей.

Ты пробовала когда-нибудь фанту, милая моя? Знаешь, у меня прям слёзы из глаз выступили, когда я первый глоток сделал. Ты обязательно попробуй! Или вот что: я тебя угощу. Не знаю, правда, где её достать, но вот дядя Лёша же смог, значит, где-то она и бывает. Я найду.

В общем, посидели мы за столом немного. Я не ел почти, только фанту маленькими-маленькими глоточками… Потом дядя Лёша ещё бутылку водки достал и говорит:

– Ну что, пацаны, идите, наверное, в олежкину комнату. Чего вам тут, за взрослым столом, делать.

Мы встали из-за стола и пошли с кухни. А дядя Лёша вдруг нам вслед:

– Постой, сынок. Я ж совсем забыл, голова дырявая! Карась, давай!

Карась вскочил из-за стола, выбежал из кухни и вернулся назад через секунду со здоровенным магнитофоном в руках. Представляешь, двухкассетник японский! Sanyo! Это же Япония, да? И дядя Лёша этот мафон Матюле тут же и подарил!

– Бери, – говорит, – сынок. Мне же для тебя, ты же знаешь, я же…

А Карась крутится вокруг, хихикает и поддакивает:

– Да, Олежка, батя у тебя, конечно! Ты ж цени. А там и кассета есть. Идите, ребятки, идите, мы тут за ваше здоровье сами уж…

Мы пошли в олежкину комнату. Именинник счастливый! Конечно, сразу мафон включили. Там песни такие – я никогда не слышал, по телеку такие ни за что крутить не станут. В первой песне я слова запомнил. Кажется, так:

 
Есть тревога на лице
Есть магнезия в шприце
Щас она там быстро оклемается!
 

И песенка такая, заводная, от неё руки-ноги сами собой дрыгаться начинают. Олежка в какой-то момент схватил со своей кровати подушку и начал барабанщика изображать. А я вроде как с микрофоном и пою. Ну, понарошку. Да, как дети, но весело же!

Потом другая песня началась. Тётя Хая, вам посылка из Шанхая, а в посылке три китайца, три китайца красят яйца. Тоже весёлая песня, но на ней я уже «петь» утомился. Думаю: что дальше делать?

А у Матюли в комнате – кровать, да стол для уроков, да стул, чтоб за столом сидеть. Всё. Вот, магнитофон теперь ещё есть. На столе – учебники. И книжка одна. Я взял. На обложке: «Софокл. Трагедии». Открыл. А внутри, знаешь, такие стихи, только без рифмы. Ну, то есть, в столбик, а рифмы нет. Ерунда какая-то. Я Матюлю спрашиваю:

– Ты что, эту муть читаешь?

Он кивнул.

– И что, тебе вправду интересно?

Он опять кивнул, очень серьёзно на меня глядя. Подошёл, взял у меня книжку, открыл и начал читать. Как тогда, про «молчи», но теперь совсем по-другому. Я тебе честно скажу: я ни слова не понял. Ну, то есть, слова понятные, почти все, а о чём они – хоть убей. Но когда он их читать стал, у меня прям как от фанты, знаешь, прям вот… Да не знаю, как сказать. Ну, заплакать вдруг захотелось. А он читает и читает, торжественно так. И негромко, а каждое слово прям как молотком. Потом он, представляешь, книжку отбросил и наизусть шпарить начал. И я вдруг понял, что там вроде как несколько человек разговаривают. Олежка за одного так говорит, а за другого – уже немножко по-другому. И даже как-то по-другому встаёт. То чуть согнётся, то плечи распрямит, то руку вперёд тянет и глаза в потолок, то наоборот – в пол и совсем тихо бубнить начинает, но каждое слово отчётливо, а главное – знаешь, он ни разу не… Ну, не это самое. Как и не было никогда.

Я сам не знаю, почему, книжку, им отброшенную вдруг схватил, начал листать. Нашёл, где он сейчас читает. И он когда дочитал кусок за какого-то Эдипа, там дальше должен Хор и я, в общем, почему-то вдруг стал читать, как будто я этот Хор. А Олежка замолчал, хотя я думал, что когда Хор – то надо хором, но он молчал, на меня только смотрел, а у меня голос, знаешь, вдруг откуда-то, и я стал понимать, ну, не смысл, нет, что-то начал понимать, или чувствовать просто, а не понимать, потому что там опять ерунда какая-то, бессмыслица, наверное, хотя вот что-то же я всё равно. Потом Матюля опять, снова я. Иногда мне за Эдипа приходилось, иногда за жену его, не помню, как звали. Я как раз за неё читал, а Олежка подошёл к мафону, нажал кнопку, красная лампочка загорелась, а он вдруг стал с себя одежду снимать, прям до трусов, представляешь? Потом простынь с кровати своей стянул, и вокруг себя намотал, как одежду эту, то ли римскую, то ли греческую, древнюю, в общем. И тут уж прям совсем как-будто по-настоящему. Он ещё одеяло из пододеяльника вытащил, пододеяльник мне протягивает. Я раздеваться не стал, застеснялся, просто обмотался и тоже вроде как стал похож, наверное, совсем чуть-чуть, но это уже неважно почему-то совсем было, просто нам нужно было вместе, вот это, не надо хором, не важно, кто там кто, как звали, нас уже никак не звали, мы просто были и слова эти, они совсем не для смысла, а для голоса, моего, его, их, всех, кто вокруг. И вдруг дядя Лёша говорит:

– Ну ни хрена себе!

Я замолчал, пришёл в себя. Оказалось, что мы стоим посреди комнаты, обнявшись. Я весь зарёванный почему-то. А в дверном проёме – дядя Лёша. Из-за одного плеча у него тётя Люба выглядывает, из-под другого – Карась. А дядя Лёша помолчал (у него тоже желваки) и говорит:

– Вот видишь, Карась… Беда какая… Ростишь их, ростишь, мужиками хочешь сделать, наследниками. А они – вишь ты, как!

– Комедианты! – хихикнул Карась.

– Да какие там комедианты! Одно слово – пидорасы!

– Лёш, да ты чего?! – охнула тётя Люба.

– Цыц, блядь! – рявкнул дядя Лёша. – Ты мне тут ещё будешь…

Он обвёл мутным взглядом комнату, остановился на магнитофоне. Тот продолжал жизнерадостно светится красной лампочкой.

– Ты чего… – задохнулся дядя Лёша. – Ты всё стёр, что ли?

– Т-т-ты же мне подарил…

– И что теперь? Теперь на отца насрать, да? Теперь на отца – с прибором? Так тебя понимать, именинничек дорогой? – заорал дядя Лёша, подскочил к мафону, выключил запись. Повернулся к Олегу.

– Не ори, у меня гости. – сказал Олег твёрдо.

Тогда дядя Лёша подошёл к нему и ударил раскрытой ладонью по лицу. Прям сильно ударил, такой жуткий звук, мне больно стало, как будто меня.

– Гостям давно пора. Загостевались, – сказал дядя Лёша, на меня не глядя.

Я сбросил с себя дурацкий пододеяльник и кинулся к выходу, начал обуваться, пальцы дрожали, шнурки никак. За мной выскочила тётя Люба. Она стояла и смотрела, как я борюсь со шнурками, а из олежкиной комнаты, очень тихо, дядь лёшин голос:

– Упор лёжа принять. Р-раз… два… три…

Я, наконец, справился, выпрямился. Восемь… девять…

– Спасибо вам огромное, – сказал я тёте Любе. Тринадцать… четырнадцать…

– Тебе спасибо, что зашёл Олежку поздравить, – сказала тётя Люба. Семнадцать… – Ой, погоди, – спохватилась вдруг она и метнулась на кухню, к холодильнику. Двадцать… – Вот возьми, угощайся, – протянула она мне бутылку фанты. Двадцать три…

Я бутылку не взял (я тебе потом как-нибудь, ладно?) и выскочил за дверь. Двадцать восемь… Дверь захлопнулась. Я кинулся вниз по лестнице, перепрыгивая каждый пролёт в два прыжка. Седьмой этаж, Четырнадцать пролётов. Двадцать восемь прыжков. Внизу, у лифта стояла ты.

– О, Тюля. Привет. А ты какими судьбами тут? У Матюли был, что ли? А почему к Кузьминишне не пришли?

– Мы приходили. К школе. В одиннадцать.

– Почему в одиннадцать? К двенадцати же! А чего такой красный? Вы что, с Матюлей поссорились?

И знаешь, впервые в жизни я увидел какой-то интерес. Интерес ко мне! И тут я сделал самое умное, что мог. Я сделал многозначительный вид и махнул рукой, мол, что с тобой, девкой, обсуждать наши мужские дела. И сказал: «пока!» и пошёл домой. И внутри у меня всё пело, потому что я вдруг понял, что опять что-то происходит, и может быть всё-таки, может быть уже совсем скоро, совсем чуть-чуть. Теперь бы только дожить до понедельника.

24 марта, понедельник

Всё получилось! Всё-таки я не зря всё это время, и мозги у меня шурупят – ого-го! как бы вы ни ржали.

Я не сразу знал что делать. Просто я умею очень быстро ориентироваться в ситуации, вот в чём всё дело, моя хорошая.

Мы когда пришли на первый урок, расселись все, два места были не заняты. Рядом со мной. И рядом с тобой. Ирка то ли опаздывала, то ли вообще не придёт. И тут заходит Кузьминишна с журналом под мышкой. А следом за ней – Матюля, голову наклонил, но на левой щеке, под глазом, прям на всю скулу – жёлто-синее и сразу по классу: «ш-ш-шу-у-у», а у меня как стрельнуло, как щёлкнуло что-то внутри, и я прям руку тяну, Кузьминишна спрашивает: «Что ты, Тюленин?», и я вскакиваю, все про Матюлю тут же забыли, а сам думаю: «Только бы не запищать, только не сейчас, ну один только разок, ну что тебе стоит?», и вскакиваю, и твёрдым голосом говорю:

– Зоя Кузьминична, мы вчера у окулиста были, у меня что-то зрение стало сильно садиться, мне бы поближе к доске…

И Кузьминишна говорит:

– Ну давай, вот, к Штраус садись, раз такое дело, а там видно будет. А я уже манатки свои сгрёб – и к тебе, Матюля навстречу, а я мимо, не глядя, плюхнулся на стул с тобой рядом, замер, сердце колотится, а ты тут и шепчешь:

– Это ты ему, что ли? – и глаза круглые.

И я опять лицо такое равнодушно-многозначительное сделал, мол: понимай, как хочешь, а сам чувствую: вот-вот сознание потеряю. Дополз. Права книга. Ай да Тюля!

26 марта, среда

Оказывается, это ещё не всё. Мало сесть за одну парту, что-то ещё должно произойти. Ну, я теперь не сомневаюсь. Просто жду.

Пока что расскажу тебе историю. Сегодня, когда географию отменили и вы по домам разбежались, я остался. Сидел на подоконнике, смотрел. Тут десятиклашки пришли, у них история в соседнем. Смешные такие. Пацаны думают, что это у них усы. А у девок дойки такие, у некоторых, прямо… И тут один пацан говорит девчонке:

– Ну хватит дуться, ну чего ты! Ну прости мальчика, был не прав.

А она глазки закатывает и говорит:

– Ой, мальчика… Вы посмотрите на него. Да был ли мальчик?

И делает вид, что злится, а сама-то уже, я же вижу. И тот пацан тоже, конечно. Он к ней подошёл. близко-близко, наклонился и в шею её поцеловал, а сам мне в глаза заглянул и подмигнул. А правой рукой – её за талию, и даже ниже, и я прям почувствовал, что сейчас в его руке, прям ощутил, как в своей. А она такая:

– Да ты чего, чего ты, перестань. Глянь, тут же… – И мне: – Ну, чего ты уставился? Давай, дуй отсюда!

И я встал с подоконника, кое-как портфелем прикрылся и домой пошлёпал, а они остались там, хихикать. Надо мной, наверное. Но неважно, теперь-то уж я ни за что.

31 марта, понедельник

Истеричная сука. Уродка. Ненавижу.

Хотел не писать, даже хотел тетрадь сжечь, даже вышел из дома, зашёл за гаражи, разжёг костерок. Но нет. Я запишу, пусть это будет, мне же всё равно жить, и как только если ещё раз, так я сразу открою, перечитаю, и как рукой снимет.

Сегодня наша очередь по классу дежурить подошла. Остались после уроков. Я спокоен. Верю своему мозгу, знаю, что он не подведёт в нужный момент. А нужный момент обязательно именно сегодня случится, потому что когда же ещё. Она со мной всё это время не разговаривала. Стеснялась, наверное, я же понимаю. Когда все вокруг, Док тот же. Но вот сегодня же, вдвоём, после уроков, нет больше никого.

Ну, я стулья перевернул, на парты взгромоздил кверху ножками, воды припёр. Она цветочки поливает, доску моет. Я спокоен.

И тут – надо же, дверь в класс открывается, Кузьминишна заходит, а с ней – тётя Люба.

– Ребята, выйдите ненадолго, – говорит Кузьминишна. – Сергей, воды, что ли, принеси.

– Да я уж принёс.

– Сергей! – говорит Кузьминишна, и когда она так говорит, нужно идти.

Вышли мы. Она рядом с классом осталась, а я пошёл в туалет, и правда вылил воду, и новую набрал. Вернулся. Смотрю: она стоит совсем рядом с дверью, подслушивает. И лицо у неё… Я подошёл, тихонько ведро с водой на пол поставил, тоже слушать стал.

– Жаль, конечно, нехорошо это. В конце учебного года вот срываться, Олегу не на пользу пойдёт. – это, значит, Кузьминишна вещает.

– Да конечно же. Я же понимаю, и Алексею Владимировичу говорила. А он опять за свою песню: «Не могу здесь, сезон вот-вот начнётся, тундра зовёт, задыхаюсь!». Я говорю: «Ну ты хоть о сыне подумай. Каждый год – две школы меняет, разве ж это дело!». Я ему говорю: «Смотри, у него и друг здесь какой хороший, Серёжа вот этот, что на дне рождения был!» Это ж, Зоя Кузьминична, у него впервые, у Олега, чтобы такой друг. Вы же понимаете, с его, с этим вот… А тут Сергей. И Олег всё время – только про него. Друг, говорит, мой.

– Да вот что-то я слышала, рассорились они? Кажется, даже подрались, Олег даже с синяком в школу приходил.

– Да ну что вы! – ахнула тётя Люба. – Это ж не Сергей. Это же отец его так. Он же, Алексей Владимирович, души в Олежке не чает, но вот вбил же себе в голову, что должен из него настоящего мужика сделать. И почему-то думает, что вот так надо. А мне хоть сквозь землю провалиться. Это ж всё при Серёженьке произошло.

И тут эта ебанутая сука повернулась ко мне, глаза горят, смерила взглядом с головы до пят, а потом как шарахнет ногой по полному ведру! Потом – ещё раз! Ведро опрокинулось, вода мне на ноги. Она – ещё раз, по пустому уже почти. Грохот! Кузьминишна с тётей Любой выскочили из кабинета: «Что тут у вас за светопреставление?» А она лицо ладонями закрыла и убежала. Даже портфель в классе оставила.

Я пол в коридоре вытер. Потом сходил, ещё воды набрал, в классе помыл. Тётя Люба с Кузьминишной ушли уже. Я хотел её портфель взять, ей к двери отнести, позвонить и убежать. Потом думаю: «Да пошла бы она! Мальчика выискала. На побегушках!» Вспомнилось: «Да был ли мальчик?». Закрыл класс, ключи сдал и пошёл домой.

31 марта, понедельник, позже

Сидел на кухне. Уже давно не писал, просто сидел. Не думалось ничего. Пустота. Даже не расслышал, как мама с работы вернулась. Вздрогнул, когда она сказала:

– Привет, сынок. А тебе тут посылка. Представляешь, кто-то прямо на почтовый ящик, сверху положил. Надписано – тебе. А вдруг бы кто взял? Хорошо, что я вовремя вернулась.

Она протянула мне что-то в обычной обёрточной бумаге с надписью «С. Тюленину». Я разорвал обёртку. Внутри оказался Софокл. Я открыл книгу. На форзаце простым карандашом было нацарапано куриной лапой: «А кассету я оставлю себе, ладно?». И строчкой ниже: «Матюля».

Я лениво перелистнул несколько страниц. Мёртвые буквы. Строчки в столбик. Ни рифмы, ни смысла, ничего. Пустота.

Я встал из-за стола, проскрежетав табуреткиными ножками по полу. Взял книжку двумя пальцами. Подошёл к мойке, открыл дверцу под ней и бросил книжку в мусорное ведро.

– Что ты, сынок? Что-то случилось? – почти прошептала мама.

Я повернулся спиной к мойке, но на маму не посмотрел. Я почему-то не мог оторвать глаз от пола.

– Понимаешь, мамуля, – сказал я.

Почему я так её назвал? Когда я в последний раз называл её так? Называл ли когда-нибудь? Может, это была маленькая месть за «сынка»? Я не знаю. Просто:

– Понимаешь, – сказал я, – мамуля… Очень не хочется вырасти пидорасом.

И сказав это, сумел таки отклеить взгляд от линолеума, и поднял голову, и хотел посмотреть в мамины глаза, но промахнулся и уставился в окно. Оказывается, уже совсем

 
* * *
 

На этом записи обрывались. Точнее, тетрадь просто закончилась. Я встал, подошёл к полке, пошарил по ней взглядом, перерыл остальные полки. Тетрадей больше не было. Да и существовали ли они когда-нибудь, другие тетради? Я не помню.

Через месяц Галка приехала на каникулы. Я хотел спросить у неё, но за все две недели, что она здесь провела, нам так и не выдалось случая нормально поговорить