Читать книгу: «Зовите меня Измаил. Рассказы и повести», страница 2
– Ну что ты, когда?
– Завтра в 11:30 поезд. Проводите?
«Так нечестно!» – хотел громко крикнуть Санёк, но не смог. Женщина-жираф взяла его за руку, а второй рукой обвела вокруг: смотри. И столько вокруг было чудес, что не успел он их все хорошенько рассмотреть до самого утра.
Проснувшись, Санёк выскочил из кровати, как никогда до того не выскакивал. Спросонья ему показалось, что в доме стоит гробовая тишина. «Уехали, без меня!» – ужаснулся он. Выбежал в коридор, взглянул на часы. Только ещё пол-девятого! И тут же услышал, что на кухне чем-то позвякивает мама, а Юра опять оккупировал ванную, и значит, всё нормально. Ни хорошо, ни плохо, а так, как должно быть в этой дурацкой взрослой жизни, о которой так часто говорит ему мама, когда воспитывает.
Санёк повернулся, чтобы пройти на кухню и вдруг заметил на пуфике в прихожей юрин бумажник. Он почувствовал, что больше не решает ничего. Что кто-то за него уже всё решил. Давным-давно, когда прозвенел этот звонок в дверь. Опять мурашки по коже и тянущий холод в животе. Беда, беда, всё-таки беда! Но он уже ничего не мог сделать. Он мог только подойти к пуфику, взять в руки бумажник, быстро найти нужную застёжку, выудить марку, вложенную в прозрачный пакетик для сохранности. Сжав хрустнувший пакетик в кулаке, Санёк положил бумажник на место и кинулся в свою комнату. Прыгнув в кровать, он засунул кулак с маркой под подушку и лежал, унимая сердце, бушующее в каждой его клеточке.
Мама зашла минут через пятнадцать.
– Вставай, Санёк. Пора. Давай чайку попьём и поедем Юру провожать.
Санёк повернулся и посмотрел на маму. В глазах стояли слёзы и хотелось крикнуть, только он не знал, что и кому теперь нужно кричать.
– Сынок, ну что ты?! Юре надо уехать. Правда, надо. Но он обещал приезжать. Иногда. Он приедет, вот увидишь… И опять нам что-нибудь расскажет, интересное.
«Мама, ты ничего, ничего не понимаешь. Не сможешь понять, не сможешь поверить!» Но вместо этого, сухим хриплым голосом:
– Да, мамуля, конечно. Я уже встаю.
Был чай, и были Юрины рассказы, и Санёк не понимал их смысла, но умел смеяться в нужных местах, а сам думал, что ну и что, ничего, он себе ещё такую достанет, а у меня теперь настоящая коллекция будет, и Кит с пацанами обзавидуются, Юра бы понял, если бы узнал, но он ведь не узнает, никто ему не скажет, а потом троллейбус долго тащился через весь город и где-то на дамбе Юра сказал маме:
– Лара, всего на три месяца. А потом – всё, хватит. Сразу к вам вернусь и тогда уже всё сделаем, что положено.
Мама смотрела на него широко открытыми глазами и делала странное, как все взрослые умеют: молча плакала крупными слезами и улыбалась. Санёк не мог решить, жалеть её сейчас нужно или, наоборот, радоваться за неё. И тут вдруг эти мысли куда-то нырнули, растворились, пропали. Его обожгла невесть откуда взявшаяся страшная догадка.
Он никогда и никому не сможет показать самую первую и самую главную марку из своей коллекции! Это невозможно. Рано или поздно все в их крошечном дворе узнают, где он её взял. А значит, он никогда не будет собирать никакую коллекцию. Он никогда не взглянет ни на одну марку в мире. И пусть они все будут из «Сивы», ему плевать!
Они шли по перрону, и Юра был в своей форме и держал Санька за левую руку. Мама шла справа и тоже держала Санька за руку. И на них все смотрели. И наверняка завидовали. А они почему-то не могли сказать друг другу ни единого слова.
Когда подошли к вагону, Юра всё-таки произнёс дежурное:
– Ну всё, хватит меня провожать. Долгие проводы – лишние слёзы, всё такое. Отправляйтесь домой. Вспоминайте иногда вашего студента. – закончил он совсем неожиданно.
Потом спохватился, засуетился, полез в карман, достал бумажник и начал рыться в нём дрожащими пальцами:
– Только знаешь, Санёк. Я хочу на память. Тебе. Ну, чтобы, значит, не забывал… бедного студента… Да куда же я её… Сейчас, Санёк, дружище, вот засунул её куда-то…
А Санёк пятился, пятился от него по перрону и вдруг начал кричать, срывая голос и мотая головой:
– Не надо! Не смей! Дядя Юра! Не вздумай! Ненавижу! никогда… не приезжай… Видеть тебя не могу!!! Оставь нас с мамой в покое! Знать тебя не хочу! Забуду через две минуты!
И развернувшись на пятках, Саня ринулся сквозь толпу прочь. От него, от неё, от себя. И от женщины-жирафа, которая печально улыбалась ему вслед, медленно снимая с шеи одно кольцо за другим.
Комедианты
Куда подевался мальчик, Которым я был когда-то?
П. Неруда. «Звезда и Смерть Хоакина Мурьетты»(пер. А. Вознесенского)
Я затосковал тотчас же, как только Галка уехала. Ну, хорошо, не тотчас, а только через пару-тройку недель или даже месяцев. Но затосковал отчаянно. Смешно сказать: семнадцать лет почти ежедневно мечтал, чтобы она поскорей вылетела из родительского гнезда, а как только случилось – полез на стены, взвыл волком и проклял покой и одиночество, которые Господь ниспослал после семнадцати лет моих молитв.
Я попытался заземлить внезапную тоску на Ирину, и тут же выяснил, что нам совсем не о чем говорить и даже нечем вместе жить. А ведь мы были беззаветно верны друг другу в отчаянной войне с безбашенной Галкой за её светлое будущее. Но как только война окончилась заслуженной победой, у нас с Ириной совсем не осталось повода не только для былой сплочённости, но даже для мало-мальского разговора о чём-либо, кроме «погода совсем испортилась» и «сложи посуду в посудомойку, пожалуйста». Спали вместе, но… В общем, покой и одиночество были мне явлены в самых зверски-безжалостных своих ипостасях.
Тут бы, кажется, окунуться с головой в работу. Компания – моя. Компания успешная. Обороты, ФОТ, ебитда – растёт всё, что только может. Процессы налажены, команда мечты сколочена, чего ещё надо? Сиди в кабинете, качайся в кресле, общайся с преданными тебе людьми… Нет! Настолько нет, что однажды я даже приболел. Правду сказать, хворь моя была самая ничтожная, не достойная никакого внимания, но я уцепился за неё и раздул внутри себя до невероятных размеров. Скорчил самую страдальческую мину и в офис не поехал, остался дома. Ирина равнодушно меня пожалела и умотала в универ, прокачивать мозги своим студентам.
Я зашёл в Галкину комнату, чего не делал уже несколько лет. Да и заходил ли я к ней вообще когда-нибудь? Конечно, заходил, но сейчас уже совершенно этого не помню. Комната вполне незнакомая. «Ещё не взрослая, но уже и не детская» – откуда это? Аккуратненько всё, хотя стены, конечно, заклеены плакатами неведомых мне героев. Впрочем, вот даже и мне знакомое лицо. Привет, Цезария. Не ожидал с тобой тут встретиться.
Несколько полок плотно заставлены книгами, потрёпанными и утыканными закладками. Моя дочь, как ни крути! Я пробежался пальцем по корешкам и наткнулся на корешок необычный. Не сразу понял, что это не книга, а общая тетрадь. Небольшого формата, но толстая, на девяносто шесть листов. Взял её с полки, раскрыл. В клеточку. Плотно исписана, но не Галкой. Её куриная лапа на такую почти каллиграфию физически не способна. Я бездумно полистал. Видно, что записано не в один присест – ручка неоднократно менялась. Да это дневник! На полях кое-где – бездарные каракули, отнюдь не пушкинского толка. Их место на стенах сортира, а не… И тут я ухватил смысл нескольких слов. Руки дрогнули, тетрадь шмякнулась на пол. Я поднял её, открыл сначала и прочёл:
Милая моя, хорошая. Здесь, в этой тетрадке, любовь моя, я буду учиться с тобой разговаривать.
Я рухнул задницей на стул у галкиного письменного стола, прикрыл глаза, посидел так несколько минут. Открыл глаза и начал читать.
* * *
15 сентября, воскресенье
Милая моя, хорошая. Здесь, в этой тетрадке, любовь моя, я буду учиться с тобой разговаривать. Репетировать. Чтобы когда-нибудь решиться и заговорить по-настоящему. Ох, нескоро это будет, но я не тороплюсь. Некуда. Из своей книги я понял главное: нужно знать цель и идти (ехать, плыть, ползти, это уж как получится). Совсем неважно, куда. Важно знать цель и не стоять на месте. Тогда в один, самый неожиданный, момент цель окажется передо мной, останется протянуть руку и коснуться…
20 сентября, пятница
Ну почему, почему всегда так получается? Объясни мне хоть ты, моя хорошая! Ты видишь, как я здесь пишу? Не видишь, конечно. Но увидишь, наверное, когда-нибудь. Смотри, как я пишу здесь: буквы ровные, плотные, пухленькие, как в прописях. Помнишь прописи? Ты, наверное, их ненавидела, как все вы, а я очень любил и вот результат. Посмотри! Нет, ты никогда не увидишь это. Зато видела мой сегодняшний позор. Какой по счёту? И не надоело вам скалиться, кстати? А? Что молчишь? Ладно, извини, вы же и вправду не виноваты, что я такой.
Главное, Кузьминишна нудит и нудит:
– Сергей, ну говори же погромче, ну пиши же покрупнее!
И я честно стараюсь, я каждый раз весь на пот исхожу, но всё равно. Понимаешь, я бодро и чётко говорю начало фразы и… Чёрт его знает. Будто бы тут же устаю следить за собой. Слова комкаются, в горле пересыхает, мне кажется, что я жую лист бумаги, плотный, шершавый и сухой, как пески Сахары. Я сбиваюсь на шёпот, и знаешь, чего боюсь больше всего? Ты только не смейся. Больше всего боюсь, что мел просто растворится в моих потных пальцах. Я пишу на доске, и буквы становятся всё мельче, всё тоньше, а как у них это получается – меня и не спрашивай!
Тут Кузьминишна теряет терпение.
– Ну, ладно, Сергей. Решение правильное. Но позволь мне таки объяснить его твоим товарищам, – ехидничает она и идёт к доске. Стирает с доски мои пиктограммы и повторяет моё же решение, просто красивыми буквами. А стоило ли так стараться, если эти дебилы всё равно не поймут ни черта? Да и не сдалось оно им, решение это. Хоть моё, а хоть и твоё, Кузьминишна наша грозная.
Ладно, фиг с ним, со всем этим. Главное – я пока совсем не вижу, как приблизиться к цели. Но ничего. Главное – не останавливаться, хотя бы ползти. Жди, я скоро.
8 октября, вторник
А вот это уже интересно. Нет, я не знаю, как это поможет, но вот чувствую, что любое изменение мне нам с тобой на пользу. Поэтому подробно всё тут запишу. Потом буду перечитывать и решу, что с этим делать.
Знаешь, даже самому толстокожему бегемоту я бы не пожелал пройти через это. А у Олега кожа тонюсенькая, ты заметила? Ах да, заметила, конечно! Это же ты первая захихикала:
– Ой, раскраснелся, как девица!
Вот объясни мне, почему вы, девки, все такие дуры? Даже ты, милая моя! Правильно Кузьминишна тебя одёрнула, она-то понимает. (Откуда, интересно?)
Ты вообще представляешь – что это за «приключение»? Да нет, конечно. Ты же в этом классе с самого начала. А я никогда не забуду как в прошлом году первого сентября точно так же стоял истуканом перед вашими ухмыляющимися рожами, которые невозможно различить. И чувствовал как сверху в мой затылок уставились, сурово хмурясь, Пифагор с Лобачевским. У меня тогда, конечно, вспотели ладони, подмышки, да и там всё взмокло. А вам только бы поржать, дурачьё. И поскорей печать поставить. Помнишь, как сегодня было?
Не успела Кузьминишна Олега ко мне за парту определить, как Плюха тут же заржал:
– К Тюле!
И Док тут же, конечно (куда ж без него!), лениво так, как он умеет:
– И будут они Тюля с Матюлей.
– Тюля с Матюлей! Матюля! – завопил Плюха.
Откуда у него столько восторга, у дебила тупорылого? Он восторг вместо каши по утрам жрёт, что ли?
Но главное – всё, припечатали. Быть Олегу Матвееву теперь Матюлей. Просто потому, что вам так захотелось. Хотя… Помнишь, что потом было? Когда алгебра закончилась. Следом – геометрия. Тут же, у Кузьминишны, так что из кабинета в кабинет переходить не нужно. Это тоже надо зафиксировать, занести в анналы. Обязательно. Тебе не понять, а я чувствую – где-то здесь всё и кроется, отсюда я напрямую к тебе и поверну, хоть пока и не знаю – как именно.
В общем, помнишь? Кузьминишна уплыла в учительскую. Кроме неё никто из класса не вышел, все столпились вокруг нашей парты. Мы с Матюлей сидели, как приклеенные к стульям. Олежка катастрофически краснел. Я потел.
Вот и Док вяло поднялся со своего места и тоже подошёл к нашей парте. Плюха, естественно, торчал из-за его плеча, раззявив пасть – вот-вот слюной забрызгает от счастья.
– Ну, привет, Матюля, – сказал Док и протянул Олегу руку. Тот встал, ответил на рукопожатие и тут же сел обратно, глядя прямо перед собой.
– Кузьминишна сказала – ты издалека. Откуда? – начал Док свой допрос.
И случилось.
– Ис-с-с-с-с… Исссу-уууу… – вдруг затянул Матюля.
Я посмотрел на него. Его лицо побагровело, он широко открыл рот и мучительно пытался вдохнуть.
Вот давай, прямо сейчас, скажи «у» на вдохе. Давай-давай, не стесняйся! Не получается? Попробуй как Олежка. Он тянул воздух в себя, его грудь вздулась парусом, глаза закатились, подбородок тянулся вверх и мелко-мелко дрожал. Он даже вроде как захрюкал.
Плюха тут же заржал, конечно. Док лёгким движением ткнул ему в «солнышко», Плюха сел на пол. Наверное, это помогло Олегу. Он смог прервать свой бесконечный вдох, закрыл рот и сделал несколько шумных вдохов-выдохов через нос. Потом разлепил губы и наконец-то смог произнести:
– Из С-с-сургута.
Плюха поднялся на ноги и, желая подсушить репутацию, тут же ввернул:
– А чего к нам занесло? Холодно там, в Сургутах ваших, а? – и даже не буду уточнять, как он тут же заржал, радуясь своему удачному вопросу.
Тут меня рвануло. Ох, не люблю я такие моменты. И хорошо, что нечасто бывает. Но вот – рвануло.
– Чего ты пристал к человеку? Не видишь – волнуется. Оттого и заикается. Отвали! – рявкнул я.
Ну как рявкнул… мне так показалось. Док склонил голову на левое плечо и весело поинтересовался:
– Чего, Тюля? Чего ты вякнуть пытаешься? Ты не подумай, мне уже страшно, но хотелось бы понимать отчётливее – чего именно бояться?
А Плюха уже оттянул левой рукой средний палец на правой и подался, Табаки проклятый, к моему лбу, отвесить своего знаменитого леща.
И тут опять случилось.
Олег сидел всё так же, сложив руки перед собой и глядя в парту. Но как только плюхина лапа приблизилась к моему лбу (а я изо всех сил старался не закрыть глаза), правая олежкина рука взметнулась вверх, описала полукруг, перехватила плюхину и припечатала её к парте.
– Иди на хер… – тихо сказал Олег и посмотрел прямо в плюхины глаза. Тот дёрнулся, но освободить руку смог только со второй попытки.
– Ты чего, заика проклятый, ваще прибурел?! – завопил Плюха. Олег сидел, упорно глядя Плюхе в глаза и совершенно бледный. Кстати, я теперь знаю, что такое «желваки играют»…
Плюха опять было раскрыл рот, мучительно пытаясь подобрать слова пообиднее. Но:
– Угомонись, Плюха, – сказал Док. – Не видишь, тут дело идёт о настоящей мужской дружбе и солидарности. Не надо мешать Тюле с Матюлей… Пусть живут. А жизнь покажет.
И Док лениво направился к своей парте, и все разбежались по своим местам, потому что прозвенел звонок, и Кузьминишна через секунду вплыла в класс с журналом под мышкой.
А где ты была всё это время, что видела, а что нет – я не знаю, отвлёкся.
18 октября, пятница
Ну, в общем, жизнь нам показывает. Ничего интересного, правда, она предъявить не может. Мы по-прежнему живём отдельно от вас. Приходим в школу, уходим из неё, вот и всё. Только не думай, что мы с Матюлей подружились. С чего бы вдруг? Ну да, вроде как выручил он меня в тот раз. А зачем? Что мне, плюхиного леща бояться? Да я к ним привык давно, и обязательно ему отомщу за каждый. Лично я. За каждый (я их все помню!). И не надо мне никакой помощи. Он меня не от леща спас, а лишил права приготовить ещё одно холодное блюдо, когда время придёт. Я его просил об этом? Нет.
В общем, никакой дружбы и солидарности у нас не вышло. Облажался Док, как обычно. Да и какая дружба с немым? Он же почти ни слова не говорит. Ну, я б тоже помалкивал, если бы со мной такая беда была.
Но всё равно, я думаю, что именно от той самой перемены уже начался мой окончательный путь к тебе, моя хорошая. Это всё равно, что пока ничего не видно и не понятно. Это всё равно.
23 октября, среда
Сегодня читал свою книгу. Ой. Я уже второй раз книгу упоминаю и всё время говорю – «своя». Ты так, чего доброго, подумаешь, что я эту книгу написал! Нет, конечно. Просто это моя главная книга. Я её за два года (с тех пор как мама мне её подарила) прочитал уже восемь раз. В первый раз у меня на это ушло месяца три. Всё время хотелось бросить. Думал: ну что за идиоты, почему нужно всё время плыть не туда!? Да ещё постоянно жать друг другу руки со слезами на глазах. И такие речи у всех торжественные, как у нашего директора на линейке. Бр-р-р! Приключения, конечно, интересные, иногда смешно, даже очень, но вообще – кое-как я в первый раз до конца добрался, представляешь?
Зато когда двадцатую главу дочитал… «Капитан услышал крик Мери, протянул руки и упал, словно поражённый громом.» … Я вдруг всё понял, вообще всё. Меня самого будто громом поразило. Э, да что там! До тебя всё равно не дойдёт. Ладно, потом как-нибудь объясню. У нас с тобой много времени будет, правда? Спокойной ночи, любовь моя.
Ах да, совсем забыл сказать, что хотел. Я когда первый раз книгу дочитал, тут же открыл на первой странице и начал читать заново. И теперь постоянно перечитываю. Наизусть, конечно, не выучил, семьсот страниц всё-таки, но теперь от начала до конца у меня уходит дня три, не больше. И я твёрдо усвоил, что главное – знать цель и двигаться.
1 ноября, пятница
Нет, ты никогда этих записок не увидишь, потому что я буду записывать сюда всё, вообще всё.
Сегодня физра последним уроком была. В зале, на улице же холодрыга. Ну, побегали, попрыгали, ноги позадирали, добавили вони, ею же и надышались от души. Хламидыч перекатывается по залу на своих кривых ходульках, слюной через свисток брызгает.
Ненавижу это всё. Мне всё время кажется, что физра – это для тебя единственный повод на меня посмотреть. Чтобы поржать, конечно. Вечно вы там хихикаете, в своём уголке, на меня поглядывая. Сами-то… Ну, ладно, давай не будем ссориться, милая моя!
Сегодня Хламидычу понадобилось, чтобы мы по канату к потолку сползали. Я, честно, сразу вспомнил книгу, представил, что я – Роберт, ухватился за канат, оторвал ноги от пола, напрягся весь, прям почувствовал, как мышцы на руках и спине забугрились.
– Смотри, не пёрдни! – завопил Плюха.
Ну, я, конечно, тут же руки разжал и на пол, а точнее, на маты, задницей и шмякнулся. С высоты в полметра. Ты, кажется, больше всех веселилась. Вот как мне потом простить тебе этот смех? Потом, когда всё наладится. Как думаешь, смогу? Смогу, наверное. Когда цели достигаешь, всё ведь меняется. Ладно, там видно будет.
Ну вот. Хламидыч, как водится, затренькал своим свистком, все замолчали.
– Горе мне с тобой, Тюля, – говорит. – Ну что, – тут же продолжает скучным голосом. – Сегодня найдётся кто-нибудь, кто искупит тюлин грех? Или, может, ты сам раскачался ненароком до силы необоримой, просто скрываешь от нас, любопытных? Нет, не раскачался? И никто за тебя пострадать не хочет, как всегда? Ну, тогда ты знаешь, что делать.
Знаю, конечно. В первый раз, что ли? Урок закончился, все пошли в раздевалку, а я остался зал в порядок приводить. Открыл пару окон, козла к стенке оттащил, маты стопкой уложил, взял у Хламидыча в каморке ведро и швабру, набрал воды, поелозил по полу мокрой тряпкой. Прислушался. Из раздевалок – ни звука, все давно по домам разошлись. Тогда я опять зашёл в хламовник Хламидыча, нашёл какой-то целлофановый кулёк, открыл дверь из спортзала на улицу, выскочил наружу, сбежал с крыльца, подошёл к трубе теплотрассы (знаешь, прямо справа от крыльца такая есть?), отогнул алюминиевую обёртку, надел кулёк на руку и оторвал добрый шмат стекловаты. Вернулся в зал, подошёл к матам, стянул верхние три-четыре на пол, а под обивку верхнего из оставшихся в стопке, через боковую прорезь, рукой в кульке, запихал стекловату. Тщательно её распределил поровнее, чтобы незаметно было. Залез сверху, попрыгал, чтобы совсем разровнялось. Опять вернул все маты в стопку, кулёк, ведро и швабру поставил к Хламидычу, закрыл окна, переоделся и пошёл домой.
Надеюсь, не тебе достанется на том мате кувыркаться. Хотя… Если тебе, мы будем квиты. Согласись, это по справедливости, милая моя?
20 ноября, среда
Ну, Матюля, конечно, отчебучил сегодня. Лично я не ожидал. Да и никто не ожидал. Когда я опять не смог собственную задницу оторвать от грешной земли больше, чем на метр, когда упал на маты, когда отполз под ваш заливистый смех и встал в строй, уткнув глаза в пол, когда Хламидыч начал свою заученную речь, Матюля вдруг вышел из строя на шаг вперёд.
– Шшшш-то делать? – спросил он.
Видишь, какая она бывает, тишина?
– Тридцать отжиманий, – сказал обалдевший Хламидыч после долгой паузы. – Ты что, правда, готов? За Тюлю? Ну, давай… Упор лёжа принять!
И Матюля принял. И начал отжиматься. Хламидыч сначала свистел, «отбивая» ритм, но потом выплюнул свисток и молча смотрел. А вы все громко считали:
– …тридцать пять, тридцать шесть… сорок три… пятьдесят семь… восемьдесят четыре…
Если бы ты знала, как я его ненавижу!
