Читать книгу: «В поисках Вина и Хлеба», страница 2
Курс похудания
Угаром интернационализма нас никто не травил, наверное, поэтому мы были лишены сладости межэтнических конфликтов.
…Татарин с грозным античным именем Марс (и к тому же на момент описываемых событий – дедушка Советской Армии), проходя мимо тумбочки дневального, посмотрел на меня, дневалившего в тот день духа, и спросил: «Э, ты чё?».
А я чё? Я ничё… У меня тихо ехала крыша, казарма перед глазами трансформировалась затемпературенным сознанием в картины комиссации через 16-е отделение (отделение госпиталя, иначе именуемое «дурка»).
«Ну-ка, пошли…» – дедушка уцепился за мой духовской ремень и поволок в медпункт на буксире.
Фельдшер-туркмен Байрам флегматично сунул мне под мышку градусник, через мгновение выудил обратно и выпучил глаза.
«А?» – Марс заглянул через плечо Байрама.
Фельдшер помахал по воздуху градусником, словно намеревался вытряхнуть из него ртуть, и снова запихнул мне его под мышку.
«Э? Ты чё? Не веришь, что ли?» – возмутился Марс.
«Пагади, э?» – отмахнулся Байрам.
Снова вдвоем уставились на шкалу в очередной раз выловленного градусника. Фельдшер смачно, по-русски, но с богатым акцентом, выматерился.
«И-и… Укол делат нада… Сипирту – нэт… Табилэтка – нэт… Э, сылушай, иды койк ложис, да?»
Я покорно прошлепал к своей койке и хлопнулся в нее.
Братки после рассказывали, как Байрам поднялся на второй этаж, где у нас располагался штаб, зашел к комбату и с порога влупил: «Машин нада! Госпитал ехат!».
То ли комбат не понял остроты момента, то ли ему вообще было не до фельдшера, но он отмахнулся: «Машин нет!».
Байрам не любил, когда его не понимали и, хотя всегда просто тихо переживал это у себя на территории медпункта, но в этот раз – обиделся не на шутку: «Э! Я гавару, машин нада! Госпитал ехат нада! Э!».
Комбат тоже не любил, когда его не понимали и реагировал на это без промедления: «Сержант! Свободен!!!».
Байрам совсем обиделся: «Э! Он у тэба там савсэм падохнэт, ти отвечат будиш, э!!!».
Комбат задумался: «Кто – подохнет?».
…Короче, до госпиталя мы доехали засветло.
А к сумеркам я уже в полной мере ощутил, что значит веселый диагноз «дизентерия». Кстати, для желающих похудеть: десять кило за три дня. Легко. Правда – неприятно.
Вот так мне два нерусских парня жизнь спасли. Чего хихикаете? Дизентерия, между прочим, заболевание реально смертельное, если вовремя не лечить…
Контуженый
Он правда был контуженый. Пять лет капитан прослужил в Афгане, получил контузию, и его перевели в наш батальон. Назначили в отделение связи, но в первый же наряд поставили дежурным по части вместе с нашей ротой. Надо сказать, что обычно офицеры дежурными по части ходят со своим подразделением. И у нас дежурными были то взводные, то ротный. А в этот раз…
Пришел он в караулку часа в три ночи: проверить, как бойцы службу тащат. Заглянул в постовую ведомость: «Почему не заполнена?». В ведомость записывается время очередной смены и прочие формальности. «Да ладно, та-ащ тан, утром заполним…» – «Да вы что! Знаете в Афгане что за это было бы?» – «Да ла-а-адно, мы ж не в Афгане…» И пошла политинформация: два часа мы рассказывали о специфике службы в нашем батальоне. Лекция не прошла даром: наутро капитан сказал врачу, что у него разболелась голова и с чистой совестью сменился с наряда, не достояв полсуток.
Как-то в курилке он рассказывал о своей афганской службе. Как он первый раз поехал на выезд. В головном «Камазе». Водитель (без пяти – дембель) посоветовал необстрелянному офицеру не надевать бронежилет на себя, накинуть его на стекло дверцы, а стекло – поднять. «Мы всегда так ездим», – говорит. «А ты как?» – удивился старший тогда еще лейтенант, имея в виду отсутствие стекла со стороны водителя. «Нормально!» – хохочет тот. Поехали. Конечно же, попали под обстрел. Водила набросил свой бронежилет на руку, прикрыл голову, другой рукой крутит баранку, и одновременно курит и рассказывает анекдот.
«Какой анекдот-то?» – спрашиваем у капитана. «Чего? Какой, н-на, анекдот! Я как доехали не помню! Анекдот…»
Рассказал, как ордена в Афгане получают. Случай, конечно, уникальный. Шла колонна с грузом, как бы теперь сказали гуманитарной помощи. Один из «Камазов» сломался. А колонна торопилась. «Я починю и догоню!» – настаивал водитель. «Не положено!» – не соглашался командир. Потом связался с высшим руководством, решили, что из-за одной машины всю колонну терять негоже и дали добро. Колонна ушла.
Водила остался. Починил машину – и в путь. Всё бы ничего. Да доехал до развилки, а куда дальше? Из политических убеждений поехал направо. И, конечно, не угадал. Попал под обстрел. Машину сожгли. Сам отлежался в какой-то яме и по темноте пошел искать своих. Хоть каких-нибудь своих. Трое суток искал. Наконец, родное: «Стой, кто идет?». Ура! Наши! Ага. Щ-щас. Повалили на землю, скрутили и в штаб. «Кто такой? Откуда?». Так и так. Машину потерял, колонну потерял, трое суток шел. «А теперь объясните, та-ащ солдат, как вы прошли через минное поле? Кто инструктировал? Американцы? Душманы? Где карта?» Какое минное поле? Какая карта? Какие американцы? Сам я шел… «Ах ты сам шел? Хорошо. Вот тебе два сапера. Пойдешь впереди, покажешь, как ты по нашему минному полю прошел. Пройдешь – подумаем, что с тобой делать. Взорвешься – расстреляем!» Шикарно. Делать нечего. Пошел. Следом саперы с картой. Бледные.
Обошлось. И туда провел, и обратно вернулся. Саперы эту тропинку быстренько заминировали. Расстреливать пешеходного водителя не стали. Даже вовсе наоборот: представили к ордену Красной звезды…
…А вот дослужить до положенного досрочного дембеля у капитана не получилось. Конфуз вышел на учениях. Проводились некие маневры совместные. С участием командования одной из соцстран. Первый день прошел на высоте. И капитан наш афганский тоже в грязь ничем не ударил. И поэтому поводу заглянул вечерком в штабную палатку: а там вечер интернациональной дружбы с закуской и тем, с чем ее легче внутрь принять. Сидят степенно, принимают постепенно. Форма у всех полевая, да дело к вечеру, смеркается, и от закуски в глазах понемногу резкость пропадает: кто там майор, кто лейтенант – не видать… И вдруг какой-то мелкий с непонятными петличками и погонами на очень ломаном русском начинает афганскую тему. Ни к чему, дескать, туда влезать вам было, теперь попробуй, вылези… Капитан этой темы не любил. Очень не любил. Особенно не любил тех, кто эту тему поднимал. Привстал капитан над столом и хлопнул по узкоглазой морде говорившего от всей своей капитанской души. Брык… Только пятки узкоглазого вверх метнулись. А капитан в гробовой тишине вернулся к закуске…
Наутро его вызвал командующий. «Капитан, что вчера произошло?» – «Учения, та-ащ генерал-мъёр!» – «Не включай дурака, капитан! Это я без тебя знаю! Что вечером произошло, в штабной палатке?» – «А… Дак это… Так, посидели маленько…» – «За что ты ударил союзника?» – «А чё он, падла косоглазая, говорит, что нам в Афгане делать нечего? Давить, с-сука, таких надо!» – «Согласен. Одно хреново: это был начальник штаба наших союзников». – «Ой-ё… А я смотрю, чё-то он по-русски как-то… Не того…» – «Дурак! Смеется еще… Одно я могу для тебя сделать, капитан: садись и пиши. Сейчас пиши! Здесь! Рапорт по состоянию здоровья! Позавчерашним числом, понял?»
Нет, не все генералы – гады. Этот, например, нашего капитана от трибунала спас. Мало ли кто там в палатку забрел. Темно было… Нет у нас такого офицера. Уволился по контузии. Ищи-свищи…
Правда, теперь ему предстояло горбатиться на пенсию до шестидесяти лет, как любому гражданскому. Но он не унывал. Заедет в часть на своем «Урале» с коляской: «Ну что, пацаны? Служба идет?». – «Идет, та-ащ тан!» – «А у меня закончилась!» И фр-р-р – по газам…
Когда я уходил на дембель и поднялся в кабинет начальника штаба за оформленным военным билетом, увидел там на столе орденскую книжку и орден. Книжка была заполнена на двух языках. Арабская вязь и кириллица объясняли, что наш капитан награжден высшим орденом Демократической республики Афганистан. Уж не знаю, передали ему этот орден или нет…
Братаны
Шурик (у которого вместо прозвища использовалась его специфическая фамилия Закс), Юрик (к которому прозвища не прилипали, кроме попытки перевести его отчество на тюркский: получилось почему-то Хатмилыч), Игорёк (которого за его иссиня-черные волосы прозвали Бакелитом).
Они выручали меня неоднократно. Не могу сказать, что я с ними рассчитался той же монетой. Да они как-то никогда и не настаивали на взаимозачетах: этим дружба и отличается от банковского кредита. Кредить его в коромысло…
Не знаю, как теперь, но в те годы армейское братство ковалось в первые полгода службы. Когда до дембеля дальше, чем до Пекина (служили мы в сорока километрах от китайской границы).
…К исходу первого полугодия подвели меня ноги: распухла правая стопа, в сапог не влезает. Назначили постельный режим. Это, конечно, своеобразное вето на дедовские припашки, да и вид опухшей и посиневшей ноги раздражал, но рассеивал подозрения в недопустимой (по сроку службы) симуляции.
Что предпринимают мои братаны? Чтобы как-то утешить сослуживца, с которым тянули лямку с первых дней, они пустились на одно из тяжких (с точки зрения офицеров) солдатских преступлений: на «самоход».
В заборе была дыра, через которую деды по ночам смывались в «боевой поход» по деревенским подругам, а днем засылали духов за пивом или еще чем-нибудь, чего в гарнизонном чипке не продавалось по причине вредоносности для боевого духа и солдатского организма.
И вот через эту самую дыру, други мои слетали на вольную деревенскую волю и принесли оттуда щербету, пряников, еще каких-то сладостей, и мы устроили в послеобеденные свободные полчаса праздник желудка…
Это трудно объяснить, но слаще того щербета ни до, ни после мне ничего не подворачивалось. А ощущение того, что он достался с риском, на какой духи шли только из уважения (или из страха), выполняя дедовскую волю, делал его в моих глазах дороже вагона красной икры и цистерны коньяка. Это была та моральная поддержка, которую в трудную минуту не часто встретишь на гражданке.
…Потом мы почти полтора года все вместе ходили в караул. Несмотря на свой прогрессирующий алкоголизм, наш ротный был неплохим психологом и понимал, что в караул полезней ставить тех, кто хотя бы не питает взаимной неприязни. А лучше – тех, кто в дружбе.
И мы понимали друг друга, порой, без слов. Казахстанский немец Шурик, златоустовские мои зёмики Юрик и Игорёк, и я, призванный из Питера, рожденный в «Сороковке» на Южном Урале…
В караул ходили в режиме сутки через двое. Объектом несения службы был автопарк с батальонной техникой, который ночью освещался двумя тусклыми фонарями. «Освещался» – это громко сказано. Через несколько шагов из-под фонаря становилось темно, как у негра в бумажнике. И то, что нам регулярно зачитывали сообщения о нападениях на часовых (с целью завладения оружием), особого вдохновения не доставляло. После первых же нескольких караулов стало понятно, что нести службу по уставу – не полезно для здоровья.
В карауле уставом смена делится так: два часа спишь в караулке (караульный отдыхающей смены), затем два часа стоишь на посту (собственно часовой), а вернувшись, два часа сидишь с открытыми глазами, дожидаешься, когда можно будет из караульного бодрствующей смены превратиться в караульного смены отдыхающей, чтобы потом промучиться, пытаясь заснуть, и только-только сомлев, получить в ухо команду «подъем!» – и на пост…
Спать – вредно. Это мы поняли и боролись с естественной физиологической потребностью организма неестественно крепким чаем (пачка грузинского на кружку кипятку, вскипяченного чугрилом). Ой-ой-ой! Кто-то негодующе закатил глазки? «Это же чифирь!» Может и чифирь, дальше что? Два-три глотка из пущенной по кругу «кружки мира» вытряхивали из головы ночь, освобождали от необходимости спать в караулке и соблазна вздремнуть на посту, да и просто – поднимали настроение. И появлялась уверенность, что никакой урка, подкравшись к тебе полусонному, не ляпнет кирпичом по пилотке. А под пилоткой, между прочим, голова, которая вместе со всеми остальными предметами организма хочет вернуться домой и считает дни до дембеля. И такая злость закипала по отношению к вероятному противнику, что любое несанкционированное шевеление у забора или возле боксов могло вызвать душевную автоматную очередь. Патронов на тридцать.
Братаны это знали, поэтому при нужде договаривались заранее. Это официально на склад НЗ можно было попасть только через четыре ведра тупых армейских формальностей. А неофициально… Получает какой-нибудь боец из хозвзвода приказ: завтра в шесть утра – выезд. А у него на машине, скажем, карбюратор устал от службы и приказал долго жить. Боец – к зампотеху: «Та-ащ тан! Карбюратор нужен новый, завтра выезд!». Зампотех, сморщившись: «А я – что? Ищите, та-ащ солдат!». Боец, понятное дело, в караулку: «Братаны! Выручайте!». И по согласованию (которое юридически называется «по предварительному сговору»), в назначенный час, под покровом дальневосточной ночи, в сопровождении часового – к боксам НЗ. Позвякает там ключиками, и утром, как штык – на выезд. Для себя, что ли? Для службы… А что делать, если у нас всё, через… НЗ…
…Взводным у нас был лейтенант, которого никто из нас иначе как Олежкой не называл. С одной стороны – человек абсолютно не военный, лишенный командирского голоса на все сто, говорящий с характерным московским акцентом (на Вертинского похоже, только не картаво), с другой стороны – все в нем души не чаяли, потому что:
а) ротному никогда не стучал, что бы ни случилось во взводе (что, конечно, ужасно бесило нашего капитана и служило постоянным источником его конфликтов с Олежкой);
б) со взводным всегда можно было договориться о любом «неположенном» по уставу мероприятии.
Он на многое закрывал глаза, зная, что в главном – в несении службы – его не подведут. И не подводили.
…Когда он после женитьбы решил из каких-то своих соображений перевестись в другую часть, пришло время отплатить ему за его человеческое к нам отношение.
Стоим в наряде по роте. Я – дневальным, Бакелит (будучи сержантом) – дежурным по роте, а дежурным по части – Олежка. Смотрим, он – как в воду опущенный и вовремя не вынутый. Бакелит, щуря свои лукавые татарские глаза, глубоко после отбоя подкатил к взводному: «Та-ащ тнант, чё?».
Выяснилось, что зампотех и зампотыл решили ему подгадить: провели полную ревизию имущества взвода. Понятное дело: половина этого имущества растеряна на учениях, выездах и просто спёрта кем-то когда-то при невыясненных обстоятельствах. «Возвращай всё по описи или компенсируй деньгами. Три тыщи», – прозвучал вердикт сурово блюдущих неприкосновенность социалистической собственности. А верней всего, забухать им хотелось на халяву. И по-крупному. Или ротный настропалил, уходя в отпуск, чтобы без него – никаких передвижений по личному составу…
Соткать из ниоткуда фигову кучу всякого шанцевого инструмента, аккумуляторов, фонариков и прочей хренотени у Олежки шансов не было. Как не было и трех тысяч старых полновесных советских рублей (при получке в три сотни и долгах после недавней свадьбы). Потому грусть его не знала пределов.
«Хы… – усмехнулся Бакелит, – та-ащ тнант, вы в следующий наряд в караул нас поставьте. Делов-то…»
Бомбанули склад НЗ по высшему разряду. За час управились. Погрузили на комбатовский уазик и вывезли под покровом ночи Олежке в сарайку. (Знал бы комбат, куда по ночам его уазик ездит, удавил бы вместе с уазиком…)
Через недельку предъявил взводный «найденный» инструмент, замы поскребли затылки, да делать нечего. Подписали обходной лист, и Олежка с молодой женой упорхнули в неизвестном для нас направлении. То-то ротный бесновался, когда из отпуска вышел: не удалось Олежкиной крови попить на прощанье…
Однажды (было это, когда мы уже отслужили первый год), подходит ко мне один из дедов и спрашивает: «Слушай, ты откуда? Я забыл…». Я подумал, что он спрашивает, откуда призывался. «Из Питера», – говорю. «Да нет, родом откуда?» – «Из Челябинской области» – «А откуда именно?» – «Да ты не знаешь, зачем тебе?» – «Надо!» – «Ну из Челябинска-65» – «Во! Точно! Иди на КПП, там твой зёмик!»
Врет, думаю, зараза. Но пошел.
Сидит на КПП боец с погонами младшего сержанта. Из учебки прибыл, дожидается, когда в штаб отведут. Диалог повторяется. Но вопросы уже задаю я…
«Здорово! Ты откуда?» – «Из Челябинской области» – «А откуда именно?» – «Да ты не знаешь, зачем тебе?» – «Надо!» – «Ну из Челябинска-65» – «Да? А в какой школе учился?..» Поговорили, вижу – точно, наш, из «Сороковки». Познакомились.
«Широка страна моя родная…» Да где широка-то? На Невском проспекте в Питере одноклассников встречал, спустя годы после окончания школы. А тут: меня призывали из Питера весной 1986 года, его призывали из «Сороковки» осенью того же года, а встретились весной 1987 под Уссурийском…
Сейчас Антон работает на комбинате «Маяк». Город маленький. Иногда встречаемся на улице. «Привет, братан!» – «Здорово, братуха!.. Как жизнь?».
…Спустя годы, когда началась первая чеченская, я сразу сообразил, что это надолго. Режиссеры этой бойни знали свое дело. С одной стороны: чечены, у которых кровная месть – многовековая традиция; с другой стороны: пацаны-солдатики, в силу юношеского максимализма готовые за своего погибшего друга рвать этот мир хоть зубами – только назначьте и покажите виновного…
Любовь
…Итак, она звалась Татьяна…
Нет, ну, правда – Татьяна, что я могу сделать. Мы учились в одной группе Корабелки. На втором курсе я в полной мере ощутил все симптомы острой стадии заболевания, воспетого всеми поэтами, включая процитированного классика. И однажды, то ли набравшись смелости, то ли уж от отчаяния, попытался объясниться.
Она была чрезвычайно удивлена столь неожиданным проявлением ничем с ее стороны не спровоцированного признания и сразу же (без обиняков, кокетства и всевозможных моральных ёрзаний, столь свойственных доброй половине половины прекрасной) тактично, но твердо и прямо сказала, что между нами быть не может ничего, так как ее парень недавно ушел в армию, и она намерена его дождаться.
Я был не ее парень. Я тогда поскрипел зубами, написал пару-тройку новых песен, но где-то в потайном кармане души припрятал аварийно-спасательную надежду на то что… Ну, мало ли, как биография повернется…
То, что Татьяна пришла в военкомат меня проводить, не говорило ровным счетом ни о чем (потому что по этому поводу под стенами Кировского РВК собралось немалое количество моих одногруппников и друзей), но на душе стало теплее.
Я написал ей первое письмо уже из карантина. Она ответила, еще раз напомнив, что кроме дружеской переписки ничего иного мне предложить не может, но письма писать пообещала.
Сказано-сделано. И ее письма (так же как письма из дома) помогли не наделать различных армейских глупостей, наделать которых, порой, очень даже хотелось. Но в том самом потайном кармане души жил маленький котенок, своим мурлыканьем напоминавший о неизбежном, как крах капитализма, дембеле и о той весне, и той встрече, которая… может быть… будет совсем-совсем…
Когда я вернулся, мой друг по Корабелке – Валера Кленков – в первый же вечер огорошил меня…
Мы стояли на черной лестнице общежития (я тогда еще считал себя имеющим право курить) и некурящий Валера после долгой паузы уронил: «Она замуж вышла». Помолчали. «Почему не написали?» – выдохнул я вместе со струйкой дыма. Валера изумленно вскинул брови: «Зачем?!».
Так я понял, что у меня были настоящие друзья не только в армии, но и здесь, в Питере, которые ждали моего возвращения и со своей стороны тоже делали, что могли, чтобы оно случилось.
Без друзей выжить трудно.
…А с ней мы потом виделись пару раз, мельком, в толпе сокурсников, и я так и не поблагодарил ее за письма…
Тамбовский волк
Ночь. Синяя лампа дежурного освещения создает ощущение романтической таинственности: вот-вот привидение появится… Но сегодня привидений не ждут. Дембеля задолбали дежурного по части: «Тревога будет? Нет?». Да даже если и будет, нас это уже не колышет. Нам так и было сказано. Мы уже почти гражданские люди: на построениях – отдельно от всех, обмундирование – из подменки (заплата на заплате). Созидаем объекты для части. Дембельский аккорд. Построил – свободен…
Романтику весенней ночи поломал дежурный по роте: бум! по выключателям. «Баталё-о-о-н! Падё-о-ом! Тирево-о-ог!!!»
Духи пружинисто летят со своих коек, лихорадочно впрыгивая в сапоги, штаны и прочая, шнурки торопятся степенно, фазаны с коек не спрыгивают, а снисходят, деды недоуменно потягиваются, а дембеля…
«Юрик! – толкаю я своего соседа, – Слышь, братан, тревога, говорят…»
«Охренели, что ли? Три часа…» – Юрик поворачивается на другой бок.
Командуют построение. Приходится вставать.
Построились. Странная пауза. Я смотрю на дежурного по роте по кличке Буратино (уж очень этот киргиз был на Буратино похож): «Ружжо выдавать будешь?». Тот мотает головой и улыбается от уха до уха.
Недоуменно стоим. По строю проносится слушок, что сейчас будут проверять сапоги: кто-то бегал по посту и куда-то из чего-то стрелял… Тут влетает дежурный по части, хлопает по выключателям и орет: «Ложи-и-ись!».
Опа-на… Война, что ли? Как-то не во время… Перед самым дембелем…
Успеваю сообразить, что казарма со стороны плаца и поста простреливается насквозь. Валяться на полу вперемешку с духами как-то не по фасону: уходим с друзьями в коридор. Тут с обеих сторон – каптерки, да и стены толстые, если что…
Постепенно вырисовывается картина происходящего.
Стоял в наряде по КПП братушка по кличке Гаврюшка (производная от его ласково звучащей фамилии). И дёрнуло же его повстречать зёмика, прикомандированного в соседнюю часть. А землячество в армии – почти кровное родство. Нашелся, значит, у Гаврюшки земеля по Тамбову: слово за слово, рублём по столу. Добыли они бутылку сухого (деды, как-никак, можно и побаловаться), растянули на двоих и вполне довольные расстались. Да как всегда, по закону подлости проходил мимо нюхастый офицер из той самой соседней части, учуял амбре от Гаврюшки – обрадовался. Между частями, надо сказать, всегда идет незримое соперничество, порой выливающееся во вполне зримые поломанные носы и отбланшированные глаза.
Уцепился офицер-связист за нашего бойца и поволок его в нашу дежурку с превеликим наслаждением. Так, мол, и так, бухой ваш боец, та-арищ каптан… Дежурным по части в этот день стоял почему-то наш ротный – капитан. И поскольку стоял в наряде, был он трезв, что само по себе доставляло ему унизительные мучения, а тут еще залётчик по родной теме…
Остались один на один. «Ты чё, а? Я сегодня трезвый, а ты, сука, пьяный»? И тресь-тресь – Гаврюшке по мордасам. Тот, понятно, тамбовский волк, стоит, молчит, набычился. «Ты чё, сука, молчишь, а?» Тресь. Перестарался капитан. Разбил залётчику нос. Гаврюшка как-то расстроился: «Ты чё делаешь? Я ить щас в караулке автомат возьму, тебя грохну и сам застрелюсь…».
«Валяй!» – пошел ва-банк капитан.
Гаврюшка обернулся к проходящему мимо дежурки дневальному: «Слышь, Валера, смотри, он не верит, что я щас его положу и сам застрелюсь!». А кто в армии верит словам угрозы? Там этих слов, как дерьма за боксами в автопарке. Пожал плечами дневальный, мимо прошел.
«Чё стоишь? Валяй!» – подзадорил капитан.
Гаврюшка повернулся и вышел из казармы.
«Может вернуть?» – забеспокоился летёха-взводный.
«Не ссы, никуда не денется, пошляется и вернется», – отрезал знаток человечьих… – пардон! – солдатских душ – капитан Топорков. И позвонил в караулку, велев гнать пьяного Гаврюшку в три шеи.
А дальше было так.
Наш залётчик в караулку не пошел. Пошел прямо на пост. Там в карауле стоял молодой боец, для которого, по определению, дедушка Советской армии – реальная власть, воплощенная в дедовом кулаке, помноженная на непререкаемый авторитет.
«Спички есть?» – поинтересовался Гаврюшка у часового. «Не-а…» – помотал башкой воин вместо уставного «стой! кто идет!».
«А ты в карманах шинели посмотри», – осторожно приближаясь, посоветовал Гаврюшка.
Просьба была естественной, ибо шинель была караульная, передавалась от часового часовому, и в ее карманах могло быть все что угодно: от спичек и патронов до гранаты в презервативе. Часовой добросовестно полез в карманы, Гаврюшка легонько тюкнул его между ног, снял с плеча загрустившего часового автомат и пошел к выходу из автопарка.
Сообразив, что происходит что-то непоправимое, часовой, превозмогая боль, заковылял за похитителем. «Серег! Ты чё! Серег, отдай!» – чуть не плача, причитал пострадавший. Гаврюшка резко развернулся и выпустил над головой часового несколько пуль. Тот беззвучно нырнул под ближайшую машину.
Вот тут-то и была скомандована та самая тревога, которой не заказывали. Тут-то мы, полусонные и построились в шеренгу напротив окон, залитые светом всех осветительных конструкций. Не собирался Гаврюшка стрелять по своим, а вообще-то – мишень шикарная: полбатальона положить можно. Но Гаврюшка вышел за КПП и задумался.
Пока размышлял он над судьбой своей скорбной, скрипнула дверь и в проеме появилась причина Гаврюшкиных страданий в лице дежурного по части. «А-а-а! Тебя-то мне и надо!» – обрадовался уссурийский рэмбо тамбовского разлива и выпустил над головой нашего капитана полрожка. Тогда-то присыпанный побелкой капитан Топорков рванул на короткую дистанцию, убив все мировые рекорды, ворвался в казарму и, вырубая в прыжке свет, настоятельно посоветовал всем прилечь на пол.
А Гаврюшка печально остался стоять у КПП. Мысленно начал загибать пальцы: то, что выпил на дежурстве – это уже такая чешуя по сравнению с остальным, что можно и не считать, нападение на часового – вот это уже серьезно, завладение оружием – очень серьезно, стрельба в строну часового – пойдет за покушение – совсем серьезно, стрельба в сторону целого дежурного по части – совсем задница. Итого… Напрасно старушка ждет сына домой.
Хмель, причина всех причин, прошел уже давно, злость от разбитого носа – тоже… Уходить в бега? Без толку. Возвращаться в часть – позорно. Тут еще обезавтомаченный часовой приперся и ну гундосить: «Серег! А Серег! Отдай автомат, а?».
Гаврюшка развернул ствол на себя: «Стой! Застрелюсь на хер!». А у часового точно крыша поехала. Идет, лапки свои цыплячьи растопырив: «Серег! Отдай автомат…».
Ба-бах!
Гаврюшкин китель потом чуть не сутки в дежурке валялся. Мы смотреть ходили. Как в Эрмитаж. Одна пуля вошла в грудь – вышла под лопаткой: кусок вырвала с кулак. Вторая пуля бицепс пробила: как вошла, так и вышла.
Хорошая вещь автомат Калашникова. Серьезная.
Не успели Гаврюху до госпиталя довезти – в себя пришел. Курить попросил. «Какой тебе курить? Лёгкое пробито! Лежи молча!», – посоветовал фельдшер (уже не Байрам).
Чем дело кончилось – узнали мы уже на гражданке, через братков, что остались дослуживать свои полгода.
Отстояли Гаврюху, отмазали. Солдатская круговая порука – вещь для офицеров вредная. Видит дознаватель, что брешут все, как один, а сделать ничего не может. Приходит в палату. «Ну, что, воин? Садиться будем. И надолго». – «Не-не, спасибо, я полежу…» – «Чё – веселый? Щас я тебе статьи перечислю, еще веселей будешь!» – «А я один не сяду. Я выпил? Выпил. Виноват. Зачем нос разбивать? Свидетели есть. Капитан за мной пойдет, по неуставным отношениям. Нового комбата – на фиг, замполита – на фиг, начальника штаба – на фиг». – «Чё, грамотный? Да?»
Дознаватель матюгнулся и вышел.
Через два месяца госпиталей Гаврюшку комиссовали.
Поехал домой.
Не один поехал.
Жениться успел.
На медсестре из госпиталя…
Тамбовский волк.
