Читать книгу: ««Сено», «Эпоха перемен» и другие повести», страница 2

– Да пойми, вы уже не можете! Вам с отцом надо сидеть и отдыхать.

– Отдыхать! А потом бегать с баночкой по совхозу и просить: «Продайте, добрые люди, литр молока!»

– Ну что с тобой говорить, тебя ведь убедить невозможно! Всё равно останется по-твоему.

На том и попрощались, недовольные друг другом. Она чуть было не сказала: «Если все будут отдыхать, что вы есть станете?»

Слава богу, вовремя спохватилась. Они ведь гордые – ещё откажутся от её масла, сметаны, творога и домашнего сыра! Тогда действительно в её хозяйстве не будет никакого смысла.

Конечно, Юрий Михайлович с Ириной могли бы больше помогать ей. Ну, хотя бы с сеном. И в этом, и в прошлом году она просила:

– Поговорите с директором Р-ского совхоза, что рядом с Райцентром, я уверена, он продаст вам центнеров сорок-пятьдесят.

Они ответили:

– Ты знаешь, во-первых, мы с ним не больно знакомы, во-вторых, он своим-то совхозным продаёт, как от себя отрывает, а, в-третьих, перевозка. Где мы транспорт найдём в такую даль везти.

Ну ладно, не хотят – не надо, она больше не будет их просить.

А ведь если сена не привезут, действительно коров придётся зарезать. Белую Мусю – так и так. Господи! Не для денег она коров держит, не для молока и мяса – просто жалко их, любит их, привыкла к ним. Продать или убить их – то же, что продать или убить члена семьи. Но никто ведь это не поймёт!

Почти всю ночь она не спала и представляла распростёртую на кровавом снегу Белую Мусю с откинутой головой и перерезанным горлом. Заснула под утро: сны её были также горьки и тяжки, как думы.

II

На другое утро, подоив коров, вычистив навоз из пригона, она безжалостно разбудила Александра Ивановича:

– Собирайся. Пойдём коров пасти.

Наспех попили горячего кофе.

– Монтерей, – прочитал на банке муж.

В последнее время он полюбил читать вслух все надписи на упаковках и банках.

Тётя Катя поклевала, как птичка, кусочек хлеба с сахаром. Александр Иванович привык завтракать основательно и долго. Но сегодня она подогнала его:

– Давай быстрее, уже девятый час!

И он ответил с готовностью:

– Всё, всё, уже кончаю.

И пошли. Правда, Александр Иванович ещё раз удивил её. Выйдя во двор, он встал сусликом, указывая на далёкие белые облака у горизонта:

– Смотри, вон за тем горным перевалом уже идёт снег. Там находится самый холодный город на Земле. Он называется Воркута.

Она на этот бред только рукой махнула. А старик согнулся снова крючком и заулыбался навстречу выходящей из пригона скотине:

– А почему наши коровушки дома? Они ж давно должны быть в стаде!

– Господи, совсем ребёнком стал, – подумала тётя Катя, а вслух сказала: – Неужели ты не помнишь? Я тебе вчера весь вечер твердила, что пастух больше не гоняет стадо, что нам надо самим пасти. Мы сейчас для этого и идём.

Двинулись со двора. Утреннее солнце заливало мир ослепительным светом. Небо над головой было индиговым, как грудь павлина. Деревья стояли голые, и только молодые берёзки в клубном саду догорали как свечки, жёлтым, остроконечным пламенем.

Одну улицу Александр Иванович прошагал рядом, а потом стал отставать. У совхозного сада она ещё раз оглянулась и увидела его далеко позади. Вприпрыжку, насколько позволяли его скрюченность и скособоченность, он гнался за чужими телятами, замахиваясь на них палкой.

За углом сада перед ней открылось широкое поле с бродящим скотом. Она уже направилась со своими Муськами и Борьками в этот залитый светом простор, как вдруг случилось нечто сказочное: откуда ни возьмись появился Серёжа верхом на коне и крикнул:

– Иди домой, Катерина Ивановна, мне лошадь дали. Я буду пасти.

Старушка не поверила, потом поперхнулась от радости и с повлажневшими глазами смотрела вслед Серёже, удалявшемуся с её мини-стадом.

Да, это было почти счастье. И долго ещё в течение дня на часах было гораздо меньше времени, чем ей казалось, и много ещё можно успеть.

Александр Иванович приплёлся домой через полчаса после неё. Она белила спальню и слушала с закипавшим раздражением, как он ходит по кухне и гремит крышками. И чего ищет?! Потом он пришёл в зал, громко зевнул и лёг на диван. Всё, теперь будет спать до обеда.

– Кому на Руси жить хорошо! – сказала Катерина Ивановна вслух, и звук её голоса был гулок в пустой комнате.

Александр Иванович никак не откликнулся – наверное, уже спал. Вот так он проспал всё лето. Утром вставал, выпроваживал со двора «коровушек», завтракал и ложился до обеда. Отобедав, опять спал до пяти. Она ворчала и даже стыдила его: «Если ты будешь днями напролёт спать, никто тебе сено во двор не привезёт». «Ну, сколько можно спать, делай же хоть что-нибудь!»

Несколько раз они довольно сильно поругались. Но Александр Иванович через десять минут ничего не помнил или делал вид, что всё забыл, и спал по-прежнему.

Даже их сосед Константин Акимович сказал: «Чтобы сено было, надо летом не спать». Показалось – на них намекал.

С Константином Акимовичем они соседствуют давно. Он на целых десять лет моложе неё – ему шестьдесят три. Выйдя на пенсию, сосед ни дня не остался работать в совхозе, полностью переключившись на своё личное подсобное хозяйство, которым всегда гордился и гордится. «Я, – говорит, – и за людей не сщитаю тех, кто каждый день не ест мяса и презираю всех, у кого нет ни телёнка, ни курёнка!» А, впрочем, неплохой мужик, и жена его Ганна тоже ничего, хорошая женщина, хотя оба поддают немилосердно. Но это их проблема!

Сосед ей сочувствует и даже помогает: было дело, обожравшегося быка держал, когда ему в глотку обрат с водкой и рассолом заливали; свиней колол, да много чего – сразу не вспомнишь! Во многом помогает, кроме одного… Трава и сено – тут к нему бесполезно соваться.

Летом почти каждое утро он запрягал свою клячу Лысуху, и, сунув в телегу косу и вилы, отправлялся поле. Возвращался с целым возом сочной изумрудной травы. Её телята, увидев этот деликатес, бросались к забору, надрывали голосовые связки, тянули носы к недоступной телеге, пускали телячьи слюни; но Бойко оставался глух к их голодным воплям, и ни разу не сбросил им с воза навильник своей чудесной травы.

Накричавшись, глубоко разочарованные, с обиженными мордами, плелись её Борюльки назад к своим кормушкам доедать принесённые ею в мешках из-за огородов горькие лопухи, от которых прочно прилипло к ним прозвище «лопушатники», потому что в нынешний (первый) год своей жизни они ничего кроме лопухов не видели.

А у Константина Акимовича один пригон от остатков привозок нынешнего года трещит, скособочившись, а на другом прошлогоднего сена центнеров двадцать. И больше всего на свете Бойко боится, что она попросит его продать хотя бы несколько центнеров. Только разговор начинает сворачивать на сенную тему, как он поспешно начинает жаловаться с каким трудом ему это сено далось, что он надорвал поясницу, что у сына Кольки ничего нет и надо его обеспечить.

– А что поделаешь? Я говорю: «Надо было летом меньше спать! Ты такой лоб, в июле был в отпуске и не мог сена накосить!» А всё равно, ворщи, не ворщи – не рабощий щеловек и другим не станет – один стог придётся ему отдать. Это только кажется, что у меня много, а оно всё разойдётся, даже самому не хватит.

А однажды Константин Акимович сказал:

– В этом году сена нет только у ленивого, кто спал всё лето, – и какая-то жёсткость, даже злость проскочила в его словах.

Наверно, он сам понял, что намёк получился слишком грубым, и добавил:

– Я говорю про молодых, а про таких стариков, как вы, какой разговор!

«У ленивого только сена нет». А летом, когда сенокос шёл, он пел совсем другую песню. Наверно боялся, что она попросит помочь. И не зря боялся. Часто Катерина Ивановна думала: поеду-ка я с ним, ему скосят, и мне скосят: сколько смогу, скопню, ну а стог сметать – он с мужиками поможет. Но она так и не посмела озвучить. Едва она спрашивала: «Ну как там обстановка, Константин Акимович?» – он в ужасе махал руками, закатывал глаза и говорил:

– Ты не представляешь, что там творится! Я уж не рад, что связался с этим сенокосом. Столько бутылок туда перетаскал, а когда моя ощередь подойдёт и не видно.

А то скажет вечером устало:

– Опять нищего не сделали, ребята с утра напились. Щего думают – время-то уходит. Так и останусь я в этом году без сена!

Ну разве повернётся язык напрашиваться? «Ладно, – думала Катерина Ивановна, – не буду соваться, авось Алексеев поставит мне стожок. Буду пока свои дела делать».

А летом работ и хлопот – полон рот. Вставала в пять часов, ложилась в двенадцать, а то и в час ночи. Поэтому она отчасти была довольна, когда Константин Акимович говорил, что соваться на бригаду бесполезно.

«Ну и ладно. Окучу сначала картошку, а там…»

Ждала она так, ждала, и вдруг оказалось, что сосед уже заготовил сено, и не один стог, а два, а третий лодырю Кольке.

Катерина Ивановна подивилась внезапности возникновения стольких стогов у Бойко. Она уже привыкла к мысли, что появление даже одного проблематично, сильно жалела соседа за напрасность усилий, а у него уже никаких проблем.

– Поясница вот только болит! Эту неделю буду отдыхать. Никуда не поеду!

Всё же решилась:

– Константин Акимович, отвезти меня завтра в поле на своей лошадке.

– Ну что ж, соседка, в поле отвезу. Пораньше надо. Как отгоним коров, так и поедем, чтоб ты ощередь заняла.

А ночью гроза, ливень, а утром уже обложной[3]. Ни о каком сенокосе не могло быть и речи.

– Вовремя я стога поставил, – торжествовал Бойко.

– А против меня даже природа! – ответила Катерина Ивановна.

Ладно, все они такие, что Константин Акимович, что Иван Денисович, что Роман Петрович.

Последние двое – старейшие работники мастерской, работали с Александром Ивановичем, когда он был заведующим. Заходили недавно в гости:

– Как здоровье, забыл ты нас совсем, не заходишь? В мастерской сейчас чёрт знает, что творится! Бардак! Совсем не то, что при тебе. Вот тогда был порядок. И пьяных не было, и без дела никто не шатался!

А старику ах как сладко это слушать. Как ребёнок расплылся от удовольствия, вспоминая свой поточно-узловой метод.

Они поддакивали:

– Да, да, ты ведь всё по науке делал… Помнишь, как мы вибродуговую наплавку наладили? Новый каток двадцать рублей, а наплавленный – рубль! Сколько мы денег совхозу сэкономили! И работа у людей была. Одних токарей шесть человек! В три смены работали! А сейчас и двум делать нечего.

– А валы всему району шлифовали, гильзы растачивали! – подхватил сразу помолодевший Александр Иванович. – Из соседних районов приезжали. Не прими за лесть, милый человек, но кто такой Василий Денисович Чубаров было известно от Каргата до Камня-на-Оби!

– Было дело, а сейчас всё прахом идёт! – соглашался Василий Денисович. – С первой фермы всех коров под нож пустили, чтобы зарплату выдать.

– Да что говорить! – подхватывал Роман Петрович. – Помнишь, как Вадим Вадимович с откормочником нас куромотил? Я токарь шестого разряда бетон долбил! Переделывал, что шабашники ему накуролесили. А теперь всё! Нет никого в этом откормочнике – весь молодняк на бойню увезли.

Когда же Катерина Ивановна прервала их и спросила: «Ну а с сеном-то как? Какой порядок?», Роман Петрович с Василием Денисовичем вмиг скисли:

– С этим сенокосом не поймёшь, что творится. Из райцентра народу больше, чем наших. Роману Петровичу накосили, как заслуженному пенсионеру, а я свою Рябинку продал! Пошли они! Да многие продали: сосед мой быка и корову зарезал, зять две коровы зарезал! Ну раз такая ерунда с сеном!

– Да не с сеном, Василий Денисович! Совхозы им надо порушить – вот в чём гвоздь программы!

Хорошие люди! Ушли, а не заметили, какой гвоздь в её сердце оставили. Роман Петрович заслуженный пенсионер – ему накосили сено, а её старик не заслуженный, да и она за четверть века ничего не заслужила.

Катерина Ивановна вздохнула и стала усиленно возить щёткой по потолку. И вдруг она услышала рокот мотора. Прислушалась. Несомненно тарахтел трактор и, кажется, прямо за их огородом. Неужели Алексей Трифонович сдержал своё обещание, и его Сашка уже прислал тележку сена?

С бьющимся сердцем, едва не свалившись со стола вместе с ведром извёстки, Катерина Ивановна спрыгнула на пол и кинулась вон из дома.

За огородом действительно гудел трактор – синий «Беларусь». К нему была прицеплена тележка, только было в ней не сено, а дрова – белые берёзовые стволы. Константин Акимович уже снимал ограду. Лодырь сын сидел за штурвалом, готовый заехать на огород. Не такой уж он рохля, как говорит отец: и трактор ему дали, и тележку. Это только для таких, как она – и люди на уборке, и тракторов нет, и тележки заняты. Вернулась на двор. С двух сторон подбежали маленькие бычки, заорали истошно.

– Идите вы! – сказала им злобно.

Они побежали следом.

– Да отстаньте, что вам надо?! – замахнулась старушка.

– М-э-э-э, – завопили телята хором.

– Вы уже своё получили, а сейчас у меня для вас даже лопухов нет, отстаньте!

Бычки попробовали залезть вслед за ней в сени.

– Да это что такое! Вот противная скотинёшка! Пошли, пошли, лопушатники! – оттолкнула их морды и захлопнула дверь.

Вчера попросила скотника Валерку Фуфачёва привезти ей хоть какого корма. Если не привезёт, придётся после обеда идти с мешком на ферму: может где-то что-то удастся стибрить.

Перед обедом кончила белить. Вышла из спальни и опять услышала трактор. Теперь он гудел на улице, казалось, прямо возле них. Выбежала из дома, сердце сладко ёкнуло. На дороге у дома напротив стоял трактор с прицепленной арбой (или клеткой) для перевозки сена.

Арба пуста, и тракториста нигде не видно. Может её ищет, может предварительно бутылку надо. Кто его знает, как Сашка договорился. Она пошла к ограде, постояла, потом открыла калитку и подошла к трактору. Мотор работал и выпускал синий дым на улицу. Ждала минут десять. Наконец из дома напротив вышел паренёк, оживлённо болтая с соседским сыном Игорем, засмеялся какой-то шутке, весело и беззлобно матюгнулся, пошёл к трактору и взглянув на неё «как в афишу коза», прыгнул в кабину и так рванул с места, что ей показалось, будто арба переворачивается и падает прямо на неё. Но арба благополучно умчалась вслед за трактором, а ей опять осталось разочарование.

– Кааатя, – раздался за её спиной тягучий голос бабки Паши с соседней Школьной улицы, – Кааатя, ты не знаешь, когда пенсию дадут?

– Не скоро, – ответила она, скрывая раздражение, – говорят, многим ещё за август не дали.

– Та и мне ж не дали за август, – жалобно заныла бабка.

Она пришла с правнуком Женькой – смуглым от природы или грязи черноглазым мальчишкой:

– Как людям жить? У меня ни копейки нет, и мука кончилась, «Женьке разу нечего дать. Займите хоть пять тысяч на хлеб». Попутно выяснилось, что у бабки нет ни капусты, ни помидоров, ни картошки – всё украли: капусту срубили, картошку выкопали неизвестные.

– Я знаю кто, но ведь не скажешь, не пойман не вор!

– Вечно у вас всё крадут, – проворчала Катерина Ивановна.

Хотела дать ей ведро картошки – бабка не взяла.

– Не надо, у меня денег нет.

– Я так, без денег.

– Ниии, без денег я не возьму. Я не нищенка. Это сейчас вот, что пенсию не дают.

Бабка ушла, а она подумала: «Ишь, какая гордая! «Я не нищенка». А она, значит, богачка, что все к ней идут. Алкаши приходят на водку просят, бабки на хлеб. Один бежит: «Дай сто шестьдесят тысяч на мешок сахара!», другой: «Катерина Ивановна, займи сто пятьдесят тысяч поросёнка купить».

И что люди думают? Неужели, если бы не она, малыши и старушки не ели хлеба, алкаши и алкашки не пили водки; а семьи сидели без поросят, не пия сладкого чая? А ведь они с Александром Ивановичем тоже только пенсию получают – по двести девяносто тысяч. В сентябре выдали августовскую пенсию, а за сентябрь и октябрь они тоже не получили. Сейчас у неё семьсот тысяч осталось, так не было бы, если б гараж в конце лета не продали за два миллиона. Но теперь – никому. Будет беречь на сено и отходы, если, конечно, ей кто продаст сено.

Пообедали с Александром Ивановичем хлебом и помидорами. Горячего она ему вечером сварит – сейчас некогда. Потом она в спальне всё перемыла, поставила мебель на место. Комната, наконец-то приняла нормальный жилой вид.

После обеда Валерка Фуфачёв привёз на подводе сена телятам. Оно чёрное, не раз побывавшее под дождём, но раз совхозные коровы жрут, то и её Борюлькам нечего привередничать – дня на четыре им хватит. Повезло ей, что есть такие ребята как Валерка. Не за деньги, не за бутылку, просто так привёз. Надо будет вечером отнести ему баночку смородинового варенья. Конечно у него нет: мать его давно умерла, а отец непросыхающий алкаш.

Опаздывая, приготовила своим животным по ведру картошки с дроблёнкой. Александру Ивановичу сказала:

– Ты посматривай, Сашка Ивкин должен тележку сена прислать. Если привезут, открой ворота, потом закрой и завяжи хорошенько, чтобы чужая скотина в огород не залезла. Понял? Если я к тому времени не вернусь, дашь им бутылку, которая в холодильнике стоит.

Как ни спешила Катерина Ивановна, а всё-таки опоздала. Стадо уже разбрелось по селу, и Мусек её нигде не было. Быки промелькнули, но за ними гоняться не надо, они сами домой придут, а вот Муськи…

И в животном мире та же людская неблагодарность. Вот недалеко от них живёт Галька Караваева: всё пропивает, всё ей нипочём. Сена и зерна у неё никогда не бывает. Зорьку свою не кормит, иногда и не доит. В прошлом году до самого Нового года выпускала её Галька на улицу – кормись, Зорька, как сможешь! Мороз, сугробы, метель. Уж где она, коровушка, что добывала – неизвестно, но вечером возвращалась домой.

Иногда пьяная Галька даже в калитку её не запускала. Стоит корова, дрожит от холода, ждёт. Такая верная скотинка – просто умилительно. И в этом году Зорька каждый вечер впереди всего стада бежит домой. Ничего ей не приготовлено, никто её не ждёт, а она всё равно бежит. А Катерина Ивановна что только для Мусек не делает, чтобы их не зарезали, как ни старается накормить их, они так и норовят удрать.

Тётя Катя расспросила несколько встречных – никто не видел. С тяжёлым чувством пошла искать. Исходила весь совхозный сад от края до края, и на ферму зашла – нет нигде, как сквозь землю провалились. Пошла за село до самой городской автотрассы. Дальше за нею только поля – холодные и пустые, огороженные лесозащитными полосами уже голыми и прозрачными. Но что сквозь них увидишь, когда солнце уже село, и быстро сгущаются сумерки.

На обратном пути завернула ещё на ток. Это в совхозе самое опасное место, если коровы сюда попадут и наедятся зерна, конец им. Но сейчас ещё идёт уборка, машины туда-сюда снуют, люди работают. Спросила знакомых женщин, не видели ли Мусек.

– Нет, тётя Катя, не видели, не было их.

Что ж, надо идти домой, тёмная ночь стоит, ничего не видно. А дома на дворе встретил её чуть не плачущий Александр Иванович:

– Я думал, что нас посетила большая беда, что с тобой случилось самое страшное.

Боже мой, совсем стал как ребёнок!

Ответила жёстко, неласково:

– А что со мной могло случиться? Коров я не нашла – вот что случилось.

Отдышалась, включила свет в пригоне. Ну конечно! Добрый Александр Иванович распахнул перед Борьками калитку и не удосужился загнать их на место. А они уж похозяйничали без призора: свои порции сожрали и три коровьи. Теперь вот лежат оба на месте Чернопёстрой Муси, кряхтят от удовольствия, и дроблёнка у них с носов осыпается. Наверное, за всю свою бычью жизнь не были так довольны как сегодня. Ну как тут не отругать Александра Ивановича. Он обиделся, ходил по тёмному двору, вздыхал и бубнил под нос свою философию: «Уж так устроена жизнь: рядом с розами всегда растут шипы».

А Сашка Ивкин так и не прислал сена. Эх! Все врут, никому верить нельзя!

ІІІ

Полусон-полубред Катерины Ивановны был полон видениями коров, их мычанием у калитки, хотя она знала, что Муськи ночью не вернутся – не затем удрали.

В прошлом году они терялись несколько раз. Пас скотину отец Валерки Фуфачёва, иногда напивавшийся до полного бесчувствия. Пользуясь бессознательным состоянием своего пастыря, пасомые расходились в соответствии со своими природными наклонностями. Её Мусек влекли путешествия: за полем открывалось новое поле, за колком другой колок, за далью даль, и всё им казалось, что в новой дали трава выше, сочнее и слаще.

Первые два побега были на три-четыре километра, и на другой день протрезвевший Фуфачёв находил и возвращал их в стадо.

Третий прошлогодний отрыв случился золотою осенью во время уборки. Пастух безуспешно объезжал поля два дня, а на третий она отправилась в даль светлую сама с водителем КАМАЗа, возившим зерно от комбайнов с дальних полей – он случайно услышал её расспросы на центральном току и сказал, что видел трёх коров в берёзовом лесочке у самой совхозной грани.

На прежнем месте их уже не было, но, проехав на два километра дальше по едва заметной колее, увидели их пасущимися на краю скошенного овсяного поля соседнего совхоза. Такая даль, кругом ни одной скотины – вот ведь какие индивидуалисты – отвергают коллектив и баста! Шофёр тоже изумился:

– На двенадцать километров от села ушли!

Катерина Ивановна тогда была так рада, что не почувствовала эти двенадцать километров. За три часа (может за четыре – она не засекала) пригнала их домой. Да и день был – настоящее бабье лето.

А последний раз они ушли в степь – это она точно помнит – пятнадцатого октября (в прошлом году, разумется). Искала она их шесть дней. Утром уезжала на попутных машинах или тракторах и обходила поле за полем. Но было уже серо, холодно, дождь, ветер. Домой приходила вечером: слова от усталости молвить не могла сказать, ног не чувствовала, колотилось сердце, а в душе отчаяние – нет нигде её Мусек. Одна мысль утешала: ну одна могла пропасть, но три большие коровы – это же не иголка. Константин Акимович постарался её переубедить:

– А сколько сейщас двуногих волков ездит по трассе? Смотрят – три здоровые коровы. Вещер. Кругом ни души. Щик ножом по горлу, разделали – мясо в кузов, и айда на Город… А за такую корову как у тебя, они по два с половиной мильёна возьмут.

Старушка заплакала. Так ясно ей представилось, как коровки её дорогие лежат в лесополосе с перерезанными горлами, а три лохматых дядьки, нагнувшись над ними, длинными кровавыми ножиками режут их тела.

У неё сделалась нервная икота. А Константин Акимович смутился и сказал:

– Да не переживай, может найдутся, – и ушёл в дом.

На пятый день она ездила искать Мусь на «Москвиче». Владельцы «Москвича» второй день искали двух коров и тёлку. Сначала по трассе в одну сторону проехали километров восемь, потом в другую столько же. Наконец, углубились в поля. Сколько же они этих полей объездили! Пока земля была мёрзлая, ехали быстро, а к обеду, когда отпустило, стали буксовать и уже больше толкали проклятый «Москвич», чем ехали в нём. Измучились, вывозились в грязи. Хозяйский сын всё на деревья лазил, осматривал поля. И вдруг после обеда закричал с берёзы: «Вон они! Вон, за кучей соломы!» Пошли и правда: стоят хозяйские коровы и тёлка, жвачку пережёвывают. Погнали домой. Катерина Ивановна идёт и ничего с собой поделать не может, слёзы против воли так и катятся из глаз. И хозяева примолкли, словно виноваты, что они своих коров нашли, а её нет.

Придя домой, сказала Александру Ивановичу:

– Всё, не найдём мы больше коров.

Он сказал, что ходил на скотный двор – там тоже нету. А на какой скотный двор – он уже не мог сказать. Забыл!

На шестой день, Катерина Ивановна снова отправилась на поиски. На этот раз уехала с попутным К-700 на северную грань совхоза. Тракторист сказал, что дальше не поедет: у него наряд сволакивать здесь на полях солому. Она вылезла из кабины и пошла между колков, забирая всё дальше на север. Она решила, что Муськи должны были идти по ветру, а за шесть дней могли уйти далеко.

Шла, шла тётя Катя и почувствовала, что выбивается из сил. Огляделась: кругом одинаковые колки, одинаковые поля с рыжей, убитой морозом травой. Трактора, что она оставила, не слышно, один ветер шумит, дорог нет, день тёмный, солнца не видно. Стало страшно. Повернула назад.

Вдруг ей показалось, что идёт не той дорогой, по которой сюда пришла. За одним колком другой, нет им конца, и никак не может она сообразить где поле, на котором К-700 солому убирает. От ужаса, отчаяния и усталости вся взмокла. Одежда к спине прилипла. И какое жуткое одиночество, какая глушь! Как же она сюда забрела! Чужой, враждебный равнодушный мир! Закричать, завопить от ужаса – никто тебя не услышит, ни одна берёза не вздрогнет, и серое небо будет так же струится куда-то вдаль.

Мир представлялся ей то чудовищно огромным, поглотившем её, втянувшим в свои невероятные бездны, то душным, давящим со всех сторон голыми колками, низким небом, бурой мёртвой землёй.

И вдруг чудо: Катерина Ивановна наткнулась на дорогу. Вернее, это был след от колёс в траве. Но она знала, что если идти по этому следу навстречу ветру, он будет расширяться, станет дорогой, ведущей в совхоз. Однако, не дойти. Слишком далеко и слишком мало сил. А ночевать в степи – это конец. Она замёрзнет. Ветер ледяной, по ветру то и дело белыми струями проносится снег. И не спрятаться – нигде ни стога, ни копны. Александр Иванович поднимет тревогу не раньше вечера, а ночью её искать не поедут. Боже мой! Умереть так одной в степи! От страха во рту пересохло, воздух со свистом и болью входил в грудь.

И вот обессилевшая женщина стала спотыкаться, потом всё чаще и чаще и, наконец, первый раз упала. Поднимаясь, подумала: «Ну всё, несколько раз ещё смогу встать, а потом – конец. И тогда случилось ещё одно чудо: она услышала гудение трактора. Оглянулась – едет «Беларусь». Откуда он взялся в такой глухомани. Тракторист остановился и долго глядел на неё, соображая, не оптический ли она обман, потом посадил в кабину и промолвил удивлённо:

– Какого лешего ты, бабка, в такую даль зашла?

А она ответить не может, только дышит прерывисто. Домой приехала – не поверила глазам – на часах только полтретьего.

Присела, отдышалась, полежала, отдохнула.

Явились быки. Стала управляться. К вечеру пришла в себя, то есть, к ней вернулась способность горевать о коровах.

– Пропали, пропали наши коровы окончательно, мы их больше не увидим, – заплакала Катерина Ивановна уже в голос.

Сварила чай. Сели ужинать. Не оттого, что хочется, а потому что так надо. За столом скорбная тишина. Вдруг входит Лёшка Лазков. Он работает скотником и живёт на их улице через дом.

– Катерина батьковна! Ну-ка, принимай своих коров!

– Да ты что, Лёшка, не может быть! – воскликнула она.

– Я серьёзно говорю, иди открывай ворота, я их пригнал.

Поперхнулась, зарыдала, как за столом сидела, так, не одевшись, и выбежала на ледяной ветер.

Точно – её Мусеньки, её родные коровы. Верила и не верила, узнавала и не узнавала. Открыла ворота. Погладила, потрогала – они! Настоящие, такие, как были шесть дней назад.

– Боже мой! Лёша, Лёшенька, да где ж ты их нашёл!? – причитала, плача от радости.

– А на первой бригаде, Ивановна. За бригадным домом в лесочке.

– Да ведь мы там вчера два раза проезжали.

– Они видно, в лесок зашли от ветра и легли – вот ты их и не заметила. Им что! Рядом котлован: пойдут попьют, поедят и опять в лес залягут.

– Ну спасибо, Лёша, уж я и не знаю, как тебя благодарить.

– Да никак не надо, мы ведь все люди.

– Нет, нет. Давай я тебе хоть бутылку дам.

– Я тебе, Ивановна, и так тридцать тысяч должен.

– Ты что! Никаких долгов, я всё списываю!

Сашка испугался, что списанием долгов вся её благодарность ограничится и сказал поспешно:

– Ну ладно, так и быть, на бутылку возьму.

И бутылку взял, и о долге больше не вспоминал. А Константин Акимович сказал ей на следующее утро:

– Да это он сам их у себя спрятал, а когда понял, что можно с тебя слупить, пригнал, вот, мол, нашёл. Ты сама подумай, защем ему на бригаду ездить?! Щего он там вщера потерял?

Так это или не так – бог Лёшке судья. Главное её коровки были опять дома, и она их в тот год уже никуда не выпускала.

А сейчас… Не дай бог повторится. Она больше не вынесет таких кроссов на свежем воздухе.

Утром Катерина Ивановна едва смогла подняться, потому что у неё кружилась голова и тошнило.

Но вставать было надо, и она встала. Управилась и погнала быков. Невысоко над домами переливалось солнце. Небо было чистое, голубое, воздух сырой и свежий. Пусть бы такая погода до ноября постояла.

Тошнота и головокружение прошли. Она подумала, что если бы не хозяйство, то она до сих пор бы лежала и наверняка бы заболела.

Пастух с двумя подпасками уже стоял на выгоне и всем объявлял, что пасёт, как сказано в договоре, до восемнадцатого октября и ни единого дня более, какая бы расчудесная ни стояла погода. Вокруг него собралась большая толпа, которая этим объявлением была сильно недовольна. Серёжу убеждали пасти не до окончания срока, а сколько будет возможно – пока снег не выпадет. Серёжа не соглашался, говоря, что устал, что даже восемнадцатого числа дождаться не может.

– Ну ничего, Серёжа, что такое неделя-две сверх срока, а ты уж нам такую услугу окажешь. А? Мы тебе вдвое заплатим.

Серёжа отвечал, что с некоторых даже за август не может получить законные десять тысяч за голову, а всего ему должны целый миллион. Катерина Ивановна очень заинтересовано следила, чем закончится спор. Она болела за толпу, пытавшуюся уговорить пастуха. Но тут встрял Константин Акимович. Никто его за язык не тянул, а он взял, да и пошёл против общества:

– Имейте совесть. Щеловек и так всё лето отпас – лучше не надо. Сколько здесь живу, не было такого пастуха: ни разу не напился, ни разу стадо не распустил, ни одной головы не потерял. Щего вам ещё надо? А какое лето было, какие грозы! Вы бы попробовали хоть одну грозу в поле пережить или день в седле поболтаться, вы бы не сказали, что лишняя неделя – ерунда. Нам ему надо спасибо сказать, заплатить долги и отпустить с богом.

После такой речи от Серёжи отступились, а тётя Катя про себя страшно злилась на соседа: ишь добродушный нашёлся! Защитник пастухов! Легко ему быть добродушным, когда кормов полно.

Толпа разошлась. Серёжа сел на коня. Катерина Ивановна подошла к нему и сказала:

– Серёжа, я вчера своих коров упустила…

– А это, Катерина Ивановна, ваши проблемы. Я их в село пригнал, а то что вы опоздали – я не виноват.

– Я, Серёжа, тебя не виню, так получилось. Я хочу попросить… Если у тебя будет возможность, проедь на лошади по клеткам.[4]

– Ладно, – ответил пастух, – постараюсь.

Весь день у неё было тяжело на сердце. Неужели придётся завтра с попутными выезжать в степь, ходить по унылым осенним полям – ах, как страшно! Как она вчера радовалась, что не нужно ей с Александром Ивановичем пасти, а гляди, как всё обернулось. Уж лучше б они пасли. Так в тоске и маяте душевной выбелила зал. Несколько раз выбегала на звук тракторов – не посланец ли Сашки Ивкина сено везёт? Нет, не приехал посланец. А тут Александр Иванович исчез после обеда. Пришёл только в четыре часа. Она набросилась на него: «Где ты был?»