Читать книгу: «Шелопут и прочее», страница 7
II
Как удивительно был «спланирован» путч! Он от начала до конца уложился в технологический срок производства номера «Огонька». В предыдущую субботу вышел мирный, «предвоенный» журнал. А уже в следующую – с интервью бывшего министра иностранных дел Эдуарда Шеварднадзе: «Произошел переворот. Это национальная трагедия для всех народов Советского Союза. Это серьезная угроза всеобщему миру и спокойствию. …Если путчисты удержатся у власти, то у меня самые мрачные прогнозы. Ожидаю репрессивных мер. Прежде всего, могут быть арестованы лидеры демократических реформ. Я ко всему готов».
Предчувствия «хитрого лиса», как его прозвали в Грузии, имели серьезные основания. Уже к середине дня наши корреспонденты принесли мне несколько обнаруженных в разных местах Москвы подписанных бланков с печатями (сколько же их было, и кому, роздано!) с текстом: «РАСПОРЯЖЕНИЕ коменданта г. Москвы об административном аресте. В соответствии со ст. 9 Закона Союза Советских Социалистических Республик «О правовом режиме чрезвычайного положения» санкционирую административный арест гражданина ______ – сроком на тридцать суток. Комендант г. Москвы генерал-полковник Н. Калинин. «» августа 1991 г.» Оставалось только проставить ФИО любого «гражданина»…
В ту неделю вписались еще два или три дня, когда как будто вымерла типография и ни один телефон издательства «Правда» не отвечал. Так что факт выхода номера в срок, 24 августа, можно было считать случайной удачей. Неслучайна была смена настроения автора передовой статьи «Переворот» Анатолия Головкова прямо в течение ее написания. Технология печати была очень неповоротливой, между рукописью и сигнальным экземпляром журнала пролегала пропасть времени – не менее двух дней. И только какой-нибудь маленький абзац можно было поменять в последний момент примерно за сутки-полтора до включения ротации.
«19 августа, как бы ни сложилась судьба Отчизны, навеки останется черным днем календаря, – писал в горестном начале своей экспрессивной статьи Головков. – Днем политического коварства и предательства. Днем крушения последних иллюзий. Несостоявшихся надежд.
Сознание человеческое устроено так, что трудно быстро свыкнуться с мыслью: для огромной измученной страны начался новый отсчет времени. По ту сторону остались наши планы на будущее, наши попытки примкнуть к мировой цивилизации, чтоб перестать быть почти неконтролируемым ядерным пугалом? Позади – отмеренный временем шанс на создание нормального, не «демократизированного», а демократического общества?»
А вот окончание этой статьи: «Беда, когда народ плохо помнит уроки собственной истории. Настоящее горе, когда он не в состоянии сделать из них выводы. И все-таки, как ни старались (обратите внимание на прошедшую форму глагола. – А. Щ.) авторы государственного переворота, время для него упущено. То, что было возможно вчера, трудно осуществимо сегодня, ибо нация уже никогда не сможет забыть глоток свободы».
(Дорогой Толя, не смешно ли сегодня, в 2015-м, то наше прекраснодушное разумение о «нации» и якобы целебном для нее глотке свободы?.. Нет, все-таки правы «зубастые» ребята двадцать первого века, потешающиеся над нами, «шестидесятниками».)
Между началом Головковского текста и его завершением, подправленным в последнюю минуту из-за стремительных событий, прошли сутки, а может, и несколько часов, которые переменили ВСЁ. По крайней мере, так нам казалось. Номер же, вышедший календарно в срок, по сути, сразу оказался отставшим от времени. Чему я сейчас очень рад. Благодаря этому обстоятельству по «Огоньку» можно проследить кадры того исторического момента. Вот «Огонек» № 35 с «шапкой» – «Они не пройдут!» А вот – № 36: «Они не прошли!» с выносом на первой странице обложки: ДЕНЬ ПОБЕДЫ.
«Вот все. Можно выдохнуть. Просто уснуть. И эти дни, просторные, как ступени ада, теперь как сны.
Сны, в которых свет и тьма, грохочущий ветер, неживая река и живая вода, люди, срастающиеся в тело общее, с общим голосом, слухом, душой. Сны, в которых вдруг встает тлен и прах и тянет свои белые руки к тебе – взять с собой. Сны, в которых мы вдруг полетели, и нас оказалось так много, что на небе не хватило места для всех… Даст Бог – и мы будем еще старше, умней и богаче, а счастливей – уже никогда. Мы увидели дно, но не разбились. И теперь у нас под ногами – твердая земля.
Есть
откуда
подняться
наверх.
Они не прошли. Потому, что они призраки ночи, они опоздали, уже спели петухи – у нас уже есть свои герои и пророки – не страшно! Они не прошли, люди формы и кресел, потому, что форма уже не всесильна, и сквозь нее протянулись руки, глаза увидели другие глаза, и это единство оказалось ценнее медных звездочек на погонах, медных рублей, медных обещаний. Они не прошли потому, что золотое сечение народной души еще не заложено и не пропито и людей на площади больше, чем в очередях за водкой. Они и не пройдут потому, что мы и потом будем благородней, чище и милосердней их и не унизим себя местью. Они не прошли потому, что не могли пройти. Правда, для того, чтобы мы все это поняли, потребовалось три дня. И три человеческие жизни. Жизни, для которых награда в памяти нашей, награда в высокой судьбе этих дней, неразменных на запоздалый победный вой посторонних людей. Мы увидели свою землю. Мы увидели – мы все люди, мы не убьем друг друга. Мы увидели ночь – и она не устрашила нас. Мы поверили в свое солнце – и, может быть, завтра настанет день».
По-моему, это тоже Толя Головков. А если нет, то прошу прощения у безымянного автора.
В тот день Головков вернулся в редакцию примерно в семь вечера и включил свой диктофон с записью речи Ельцина, которую тот произнес перед Белым домом, водрузившись на танк. И весь мой кабинет был заполнен слушателями.
А под конец дня появился Лев Гущин, который как только узнал о московских событиях, с первым же самолетом возвратился в Белокаменную. Он остался в редакции в ночь, дабы найти маневр, деловой и юридический, для сохранения редакционных денег, пока до них не добралась хунта. Это было важно. Мы ведь не знали, что совсем скоро инфляция превратит их в труху.
Перед тем как идти домой, я попросил у Гущина разрешение не являться завтра: весь день я испытывал зависть к коллегам, работавшим в городе, особенно в районе Белого дома. Была возле него и моя Галя. И нам очень хотелось на следующий день вместе принять участие в судьбоносной заварухе. Так я и сказал Гущину.
– Конечно, Александр Сергеевич, – ответил он. – Обязательно идите туда.
Какими же «плотными» были последующие 48 часов! Только их необыкновенной насыщенностью могу объяснить факт, что начисто забыл о собственной журналистской работе, которая все эти годы могла бы втайне подпитывать мое профессиональное самоуважение. Откопав «Огонек» с «Днем победы» на обложке, я начал пролистывать его и сразу с удивлением (!) обнаружил, что открывающий его текст подписан моим именем. Это было интервью с Александром Яковлевым «Наши сыновья были на баррикадах».
Теперь-то вспоминаю, как в день ареста гэкачепистов (или на следующий?) ко мне подошел наш фотокор Лев Шерстенников:
– Слушай, я знаю, где сейчас находится А. Н. (так в журналистской среде звали идеолога перестройки А. Н. Яковлева). Поехали – возьмешь у него интервью.
Дважды меня звать не пришлось. На белой обшивке внутри автомобиля Шерстенникова я увидел неожиданный автограф: «Вот и день «X». Бедная страна. 19.VIII. 91. А. Яковлев». Оказывается, Лёва в то утро приехал к Александру Николаевичу с настоятельным предложением отвезти его в безопасное место за городом.
– Знаете, после я получил таких же предложений еще более двадцати, – сказал нам Яковлев, когда мы приехали к нему, – в том числе от людей, даже мне не очень знакомых.
Помнится, в штаб-квартире (где-то на севере столицы) Движения демократических реформ, созданного А. Н., мы притулились для беседы у длинного заседательского стола.
– Одну минутку, – сказал Яковлев и принес в дополнение к моему диктофону еще один, свой. На всякий случай.
Он знал, что я из близкого к нему «Огонька», что привез меня его личный друг… Но меня-то он видел впервые… Вполне понятно. Каким-то неверным, неустойчивым, колеблющимся казалось само то время. Видимо, таким оно и бывает, когда называется – историческим.
В тот же день в Америку, к Коротичу, ушло от имени Совета трудового коллектива факсовое извещение о предстоящем общем собрании с повесткой дня: выборы главного редактора. Назавтра от него пришло письмо. Вот оно.
«Дорогие друзья!
Вы очень хорошо меня знаете и понимаете, как мне сейчас трудно. Наш с вами журнал был моей жизнью и остается одной из важнейших ее составляющих для меня. Мы многое сделали для того, чтобы подготовить то, что сейчас происходит, и мы не имеем права терять своего места в деле освобождения нашего народа от проклятой диктатуры.
Меня не было с вами в момент, когда произошел путч. Эти двое суток были одними из самых страшных в моей жизни, и я выполнял свой долг так, как понимал его – беспрерывно выступая по здешним радио и телевидению, с первого момента путча говоря о его обреченности и корнях. Об этом здесь много и хорошо писали. Одновременно со мной здесь немало разных людей – от шахматного чемпиона Каспарова до журналиста Мелик-Карамова, представляющегося как корреспондент «Огонька». Все делали, что могли.
Может быть, и не надо нам сейчас возрождать великую отечественную дискуссию о том, кто где кровь проливал, но я чувствую вину перед теми, кто останавливал танки в Москве – в тот момент я не мог там быть – по всем своим обстоятельствам и обязательствам, но обязан был там быть. Так случилось, и я констатирую факт.
Вообще моя жизнь в последний год сложилась очень трудно. Я никогда не утруждал друзей подробностями своего бытия, но оно было на грани трагической, и я благодарен вам за понимание, с которым вы предоставляли мне отпуска. Видимо их оказалось и вправду многовато. Но я бы не выжил, не уходя в них.
Мы с вами создали очень честный и хороший журнал. Я ничего в своей жизни не делал с таким самозабвением. Я никогда еще не был настолько распахнут перед людьми, с которыми работал, я никогда еще так не дорожил хорошим отношением людей, с которыми объединен общим делом. Очень многое я всегда брал на себя – вы не можете назвать меня ни лентяем, ни трусом. Мне кажется, мы работали с взаимопониманием, незнакомым множеству московских изданий.
Я ценю ваше терпение – как мог я пытался успокоить зимний конфликт в журнале, но мне он дорого обошелся – инфарктиком, кризами, одышкой, усталостью и пониманием того, что я измучился – с сердечными спазмами и всякой прочей ерундой, имеющей отношение только к врачам и ко мне. До лета я так в себя и не пришел. Чисто личные обстоятельства, которых тоже накопилось немало, лишь усилили мое состояние, которое рабочим я не мог назвать ни в какой степени. Даже если я страдал – не имели права страдать ни вы, ни наше общее дело.
Но – в журнале, и это радовало меня, подрастали новые люди. Здесь я хочу сказать о моменте принципиально важном – в отличие от нашего Президента, и вы это подтвердите, я давно уже взял курс на введение молодежи в самые заветные, самые высокие структуры журнала. Я понимаю ограниченность мышления и своего, и своего поколения, при всем уважении к нашим опыту и знаниям. Сегодня совершенно отчетливо понимаю, что дальше идти тем, кто заряжен новыми идеями и защищал их на баррикадах Москвы. Повторяю, вы знаете, что я был бы там, если бы не оказался далеко от дома, вы знаете, что я вышел из коммунистической партии раньше многих в редакции, вы знаете все, о чем я говорил и писал. Никакой двусмысленности.
Мне очень хочется, чтобы молодые приняли руководство «Огоньком». Даже если я получу при этом положенную мне порцию пинков, вы не можете не признать, что поворот совершили мы вместе. Вам идти дальше. Но – я очень хочу, чтобы вы рассчитывали на меня и знали, что я всегда помогу. Прошу вас, оставьте меня в числе людей для журнала важных, я пригожусь «Огоньку», как годился ему все эти годы. Мы немного друг от друга отвыкли, но мы уже не будем чужими.
Мне очень трудно будет без вас, я не очень точно знаю, как выстрою свою жизнь, но я убежден, что жизнь «Огонька» должна обновиться. И редактор, который сменит меня, тоже пусть уходит через 5–6 лет. Давайте покажем стране пример, как мы показывали его в восьмидесятых годах, столько изменивших в наших делах и сознаниях. Я очень вас люблю и до конца дней буду работать для той каши, которую мы заварили вместе.
Не знаю, надо ли публиковать это письмо. Но я очень хочу, чтобы вы его услышали и поверили ему.
Виталий КОРОТИЧ
24 августа 1991».
Главным выбрали Гущина.
На следующий день при встрече он задал странный вопрос:
– Вы не будете возражать, если я назначу замом главного Валю Юмашева?
– Не буду. Но почему вы об этом спрашиваете меня?
– Ой, я же вам еще не сказал, что вы назначаетесь первым замом. Посчитал, и так ясно… Понимаете, с того времени, когда я еще перетаскивал Валентина из «Комсомолки» в «Огонек», я ему столько всего наобещал…
– Но только давайте договоримся: Валя не будет вести номера журнала.
Боюсь, Юмашев может обидеться на меня задним числом за эту фразу. Но что поделаешь, она была. Я отдавал должное его достойному профессиональному реноме. Но меня настораживали изрядные творческие интересы Валентина за рамками «Огонька», а, по моему предчувствию, журналу предстояли нелегкие поиски нового лица в переиначившейся действительности, которые требовали полной отдачи.
– Ни в коем случае, – ответил Гущин. – Все номера ваши. За ним – экономика редакции.
…И вот еще мое «открытие», сделанное без малого через четверть века: в том номере с интервью Яковлева впервые указана и моя новая должность. Тогда ее печатное обозначение прошло мимо моего внимания как мало чего значащая формальность. А сегодня вдруг показалось… существенным (все-таки – первый выпуск журнала в «новой жизни»).
Стареем?..
…Что-то я – в который раз – не в ладу со временем. Не стареем, а уже капитально устарели. И былое норовит казаться более весомым, чем настоящее. Впрочем, эта особенность роднит меня нынешнего с моим кровным народом. Едва ли не большинство его живет в сладком обожании советского былого. И чаще всего – в таком же блаженном неведении о нем.
III
А ведь я еще не пояснил, кто такая Катя Табашникова, направившая меня по следу фейсбучной переписки бывших огоньковцев. Как правило, примечания такого рода уводят память в дали дальние, к неким первопричинам. Постараюсь, однако, на сей раз быть лаконичным.
Мое знакомство с Галиной случилось на грани ее перехода из учительства в журналистику. Она много рассказывала о своих учениках. Часто в ее описаниях присутствовала девочка, которая «еще не успеешь задать вопрос, уже тянет руку». Она привлекала учительницу не только знанием предмета, их явно связала душевная симпатия. Вот воспоминания той ученицы. «…Она вошла в класс, и мы все сразу в нее влюбились. …Я хотела ей подражать во всем: в манере говорить, читать стихи, вести урок, одеваться. На всю жизнь запомнила все ее наряды, в которых она ходила. Ревновала, когда учитель физики шел ее провожать домой»…
Не знаю уж, действительно ли «все сразу», но влюбленность Аиды Злотниковой точно растопила Галино сердце. Окончание Аидой десятилетки совпало с переводом ее бывшей учительницы из учетчицы писем в литсотрудники. И Галина добилась зачисления своей подопечной на освободившееся в газете место. «Она в редакции – солнечное сияние – ситцевое платье, копна вьющихся волос, огромные, всегда смеющиеся черные глаза. И… счастье. Редакционные мужчины оказывают ей знаки внимания, а она выбирает Щербакова. Я знаю их тайны и храню».
Потом у нас с Галей был Ростов. И Аида получила с берегов Дона письмо с такими словами: «В Ростове есть университет и факультет журналистики. Будешь учиться. Приезжай». Приехала. И снова стала работать в редакции, где были мы с Галиной. Даже газета называлась так же, как и в Челябинске, – «Комсомолец». Потом пути разошлись, «но разве расстояния что-то означают? У нее – Ростов, потом Волгоград, Москва. У меня – Нальчик, Челябинск. Муж. Дочь. …Она стала для меня сестрой, матерью, другом, но навсегда осталась моей учительницей».
И вот сентябрь 2009 года. «Я приехала на Международную конференцию, посвященную Марине Цветаевой. Накануне моего отъезда мы сходили с ней на рынок, купили огромных карпов, она их запекла в духовке. Я позвала Катю, мою бывшую студенческую корреспондентку, ставшую журналисткой в Москве, мне так хотелось стареющую мою Галину Николаевну и ее мужа передать в надежные руки, хотя бы для маленькой заботы о них. Катя нас фотографировала, мы болтали, смеялись…» (Цитаты из очерка А. Злотниковой «Один учитель»).
Вот так в мою жизнь вошла Катя. А я ведь знал ее отца, Игоря Табашникова. Один из ведущих специалистов страны в оформлении газеты, «король дизайна», как его порой называли, часто был автором журнала «Журналист», когда я там работал.
Боюсь смутить Екатерину, всегда открытую и почти по-детски доверчивую, каким-либо неловким оборотом своего живописания. Скажу одно: она исправно исполняла возложенную Аидой миссию, когда была жива Галя, и не забывает меня по сей день. Помимо приносимых баночек с грибами, вареньем, милых хозяйственных подарков, примером заботы может служить и приведенное выше письмецо на счет «Огонька». Видимо, когда-то Катя усекла, что тема мне близка, и, как выяснилось, в суете дней не забыла про это.
Как молвится в сказках про ген Кащеевой смерти? Он – на острие иглы, которая в яйце, а яйцо в утке, утка же в зайце, ну, а заяц – в сундуке. Подобно той игле, упоминание о «зимнем конфликте в журнале», стоившим Коротичу «инфарктика», оказалось точно посередине его знаменательного письма коллективу. А тот конфликт был определяющим в ситуации. Сам Виталий Алексеевич в основном непредвзято, на мой взгляд, описал ее в своих воспоминаниях. Мне не удалось найти содержащую их книгу, и помещенные ниже фрагменты взяты с сайта киевского еженедельника «Бульвар Гордона» (где, кстати, Коротич – председатель редакционного совета).
«…Наш тандем с Гущиным не получился. Лев уверенно подчинял себе издательское дело, видя в нем только бизнес. Так, наверное, можно вытачивать и продавать шахматные фигурки, не умея играть в шахматы. Разворачивался и уходил из-под контроля рекламный бизнес. Однажды я поймал сотрудников соответствующего отдела за дележом денег из обувной коробки – именно так им этот откат и принесли. Поувольнял – ну и что? <…>
Возможно, надо было наказать подчиненных – и не один раз. Но тогда война пошла бы в открытую, и неизвестно, победил бы я в этих условиях или нет. Тем более что я, в принципе, не люблю шумных разборок. Ко мне приходили сотрудники, предупреждали об опасностях, пытались их предотвращать – я не ощущал себя в меньшинстве.
Как правило, в подобных ситуациях я понемногу накапливаю наблюдения, а затем делаю вывод из них – вначале для себя самого. …Понимая, что журнал меняется, время меняется, я не хотел пока выяснять отношения ни с кем и пересматривать связи с окружающим миром, но все чаще задумывался о собственном будущем. Да и усталость нарастала, опускались руки, атаки на журнал накатывали одна за другой. <…>
Страна ходила ходуном, Ельцин рвался в Кремль. Всегда корректный Юмашев объяснил мне, что ельцинские люди обеспечат нам любую поддержку, поэтому и нам надо поддерживать их, где только возможно. Но, пытаясь не проиграть, я не стремился входить в чужие расклады. Репутация «Огонька» настолько срослась с моей собственной, что, принимая во многих случаях огонь на себя, я уже не искал новых союзников.
Однажды я подумал, что время пришло, и сделал одно из неожиданных резких движений: пригласил аудиторов для проверки всей финансовой документации. Ах, как мне выговаривал Гущин за неожиданную ревизию, как тормозили комиссию, пытались не давать ей документов, а я говорил, что вызову слесаря, и приказывал отпирать сейфы, ключи от которых вдруг терялись в самое нужное время.
Я попросил председателя трудового коллектива журнала (это было вместо профсоюза, партийную организацию мы к этому времени прикрыли) способствовать аудиторам. Он написал мне заявление, что «Л. Н. Гущин систематически блокирует работу проверяющих», а позже – о том, что «редакция и трудовой коллектив, мягко говоря, обобраны». Аудиторы сразу же начали выявлять много мелкой, мелочной, грязи – растрат на личные цели, незаконных расходов не то чтобы в необъятных (для этого в нашем бюджете и средств не было), но достаточно неприятных размерах.
Везде фигурировали те же два человека – мой заместитель и заведующий отделом писем. Все это было вроде бы неподсудно, несерьезно, тем более во времена, когда госчиновники уже хапали целыми контейнерами, тем более что за пределами «Огонька» я не копал – не мое дело. Но все равно было очень противно. <…>
Мне… удалось собрать в «Огоньке» прекрасных журналистов и объединить их ощущением общего дела. Каждый из лидеров нашего журнала мог запросто возглавить любое другое издание, и, естественно, что в это время перемен многие из них начали глядеть, куда бы податься.
Атмосфера вороватости, опустившаяся на страну, вдруг черкнула крылом по журналу – шесть сотрудников вскоре пришли ко мне, сказали, что хотят уволиться, и я мог их понять. Мне было очень непросто, но на радикальную перетряску не было сил, а если честно, и желания. Ельцин входил во власть, вводя за собой целый хвост верных, очень разнообразных людей, среди которых был и мой Валентин Юмашев.
Начинать войну именно сейчас – значило перейти к борьбе без правил, к той самой схватке на рыбьих потрохах, которая бывает популярна в провинциальных американских цирках. Можно было разрушить и журнал, и себя, ничего не обретя даже в случае победы (которая в этих условиях была почти невозможна). Многое выглядело, как в древней притче: горшок упадет на камень или камень упадет на горшок – результат один. …Это было объяснением для себя, а в общем, я дрогнул и решил уйти. …Я собрал и отложил в свой архив копию аудиторского акта… Ему же (Гущину. – А. Щ.) сказал, что оставляю журнал и очень надеюсь, что они с Юмашевым продолжат делать славный еженедельник».
И – укатил в Америку.
Мои наблюдения того времени были во многом резонансными этим ощущениям Коротича (хотя сравнение с неумением играть в шахматы явно несправедливо). Но… расходятся с ними в ключевом утверждении: наш тандем не получился.
Я пришел в «Огонек» ответственным секретарем, сменив на этом посту Володю Глотова. Вот как тот описывал свою работу в журнале.
«…С утра до позднего вечера – будни секретариата. Текучка, чтение рукописей под трезвон телефона, планерки, бесконечные визитеры – и свои журналисты, художники, фотокорреспонденты, технические работники, и вальяжные авторы. Каждые пять минут открывалась дверь, меня отвлекали, при этом я не выпускал из руки телефонную трубку, а глаза досматривали строчку в тексте. В голове судорожно билась морзянка, я физически ощущал телеграфность жизни, ее все увеличивающиеся и увеличивающиеся скорости.
Вдобавок ответсекретарю вменялось в обязанность защищать пространство журнала от напиравших со всех сторон любопытных, от своих обиженных и голосистых борзописцев и от сторонних искателей приключений, понимавших, что и одной публикации в «Огоньке» достаточно, чтобы вытащить их из ямы забытья, представить миру и подтолкнуть к новой карьере.
…Таких ребят ходило около нас тьма-тьмущая, а мы могли выбирать, такая была жизнь. Иначе мы не выполнили бы своего предназначения.
…Вокруг «Огонька» вращалась целая планетная система: публицисты, историки, активисты «Мемориала», церковные обновленцы…».
Заняв кабинет «начальника штаба редакции» (так красиво называли ответсека наши университетские преподаватели), я с первого дня, кроме текущей работы, добровольно вменил себе в обязанность еще одну заботу. Меня смущали залежи спрессовавшихся в забытых всеми кипах то ли отвергнутых, то ли непрочитанных авторских рукописей. Я вполне разделял извиняющийся резон Глотова: «Иначе мы не выполнили бы своего предназначения». Но не мог отделаться и от ощущения сочувствия «ребятам», «понимавшим, что и одной публикации в «Огоньке» достаточно, чтобы…» и т. д. Это же нормальные человечьи надежды и мечты.
У меня было подозрение, что в тех кипах, вызывавших в памяти ассоциацию с кладбищем, было и что-то живое. Так оно и оказалось. Месяца за три я разобрал залежи, и «Огонек» получил из них немало публикаций хорошего, «огоньковского» качества. То, что их раньше не заметили или не оценили, было изнанкой горячечной перестроечной обстановки, изматывающей текучки еженедельника, наэлектризованной атмосферы, складывавшейся вокруг журнала, который читала едва ли не вся страна.
Я пришел в коротичевский «Огонек» не с самого начала. Рассказы о нем в моих предшествующих публикациях я кое в чем «дайджестировал». К примеру, из них можно заключить: позвали меня в «Огонек» – я туда и перешел. А было не совсем так.
К тому времени львиную долю своей профессиональной работы я провел в должности ответственного секретаря. Это интересная, но несколько специфическая служба. У меня от нее накопилась моральная усталость. Когда Виталий Алексеевич пришел ко мне и предложил такой же пост в своей конторе, я ощутил внутренний дискомфорт: опять то же самое, только в четыре раза в большем объеме.
Я терзался противоречием: мне ведь очень хотелось быть в «Огоньке». В итоге через Владимира Владимировича Шахиджаняна (преподаватель журфака, он как специалист по «технологии журналистского мастерства» был добровольным советчиком обновленного журнала) я передал Коротичу предложение: пусть возьмет меня заместителем главного редактора. Через него же получил и ответ: «Ну, он интересный парень. Я говорю, что мне нужен ответственный секретарь, а он предлагает себя в замы…»
Вскоре мне позвонил Глотов, тогда работавший в журнале «Наука в СССР», сообщил, что его зовет «Огонек», и спросил, почему я отказался от предложения. Я объяснил.
Далее было так. Володя с азартом врубился в новую жизнь. Но через какое-то время мурыженья в «молотилке», как называл редакцию Гущин, слег с инфарктом. Вернувшись после больницы, почувствовал, что не сможет снова тащить тот же воз.
В нашей общей столовой в корпусе по Бумажному проезду, где происходило множество дружеских и деловых контактов, он как-то подсел ко мне.
– Ну, что, не надумал к нам переходить? Тебя всё еще ждут. А я перебираюсь в обозреватели журнала.
Я отдавал себе отчет: в третий раз не позовут. И переехал с одиннадцатого этажа на пятый.
Оказалось, что Коротич не забыл мой выбрык, связанный с первым приглашением. Примерно через год после начала моей работы, он, веселый, явился в секретариат со странным заявлением.
– Знаете что, никакой вы не ответственный секретарь. Вам тяжко с этими бандитами, которых я напринимал. Вы типичный зам. главного. Найдите ответсекретаря, и в тот же день я назначу вас замом.
Через три дня я перетащил из «Московских новостей» на свое место Владислава Перфильева. А через четыре стал замом. Очевидно, у Коротича были какие-то еще свои интересы и резоны в этой перестановке. Я про них не знал да и узнавать не хотел.
«Огонек» в то время был ближе всех к идее независимости от власти – не только творческой, интеллектуальной, но организационной. Мне было поручено заняться проблемой практически. Я воспользовался деловыми связями «Журналиста» и привел в редакцию команду блестящих юристов, собранную Михаилом Федотовым, в которую, кроме него, входили Левон Григорян, Николай Исаков, Инэсса Денисова, Ольга Гюрджан. В течение нескольких месяцев мы собирались по средам и разрабатывали первый в стране устав независимого от властей средства массовой информации. Он, как и бывает у первопроходцев, получился громоздким – на нескольких десятках страниц (как первые отечественные ЭВМ – многоэтажные сооружения).
Параллельно мы затеяли большую тяжбу с отделом пропаганды и отделом издательств ЦК КПСС. Угрожая им гневом миллионов читателей (при этом нисколько не блефуя), мы требовали отпустить нас «на волю, в пампасы». К тому времени благодаря смелости, дипломатическим способностям Виталия Коротича, а главным образом его хорошим отношениям с Горбачевым и, особенно, с «архитектором перестройки» А. Н. Яковлевым, «Огонек» мог печатать практически все. Так что я вел «брдзолу» в первую очередь вокруг стоимости подписки (которую мы хотели снизить) и распоряжения деньгами от нее, которые были большими и, естественно, уходили в бюджет КПСС. Я потерял счет совещаниям на Старой (ЦК КПСС) и на Страстной (Госкомиздат) площадях, где представлял редакцию. Там самое главное было – тупо, по-большевистски, как Молотов или Вышинский в ООН, стоять на своем, не поддаваться никаким речам и посулам.
Когда была одержана виктория, я триумфально явился в нашу контору со свидетельством о регистрации, где учредителем журнала был назван «трудовой коллектив редакции», а среди программных целей и задач было записано, что журнал «является независимым от политических партий, массовых движений, иных общественных объединений, частных лиц и организаций, придерживается принципа плюрализма мнений, отстаивает собственную точку зрения по обсуждаемым проблемам». И это – при советской власти?! Весть разнеслась по одной шестой части суши. Пошли телеграммы.
«Горячо поздравляем славный коллектив Бумажного проезда исторической победой над Старой площадью победой нового над старым браво народный Огонек» (Харьков). «Туже стянем ремешок но подпишем Огонек» (Саратов). «Рады поздравляем ваша победа победа читателей» (Нарва Эстонской). «Дорогой Огонек поддерживаем свой журнал выбирай иностранное издательство так свободнее удачи тебе жестокой борьбе за перестройку» (Владивосток).
Как любил повторять тогдашний огоньковец, а впоследствии и один из главных редакторов журнала Володя Чернов, редакция была создана как отряд коммандос с задачей взорвать абсолютно неприступный мост. Получив дополнительные ресурсы, отряд, казалось бы, должен был усилиться и окрепнуть. Но неисповедимы пути Господни…
Бесспорно, Коротич с лихвой наделен и здравым смыслом, и чисто «хохляцкой» лукавостью. Но в своем редакторстве, как мне казалось, с удовольствием отдавался и свойственной ему стихии импровизации, азарта. Он же стихотворец. Убежден, редакторский талант Коротича неразрывен с природой его поэтической натуры. С тесной взаимосвязью мозговых структур левого и правого полушарий. Результатом такой игры природы и явился «новый» «Огонек» как уникальное, цельное (при, казалось бы, разбегающемся разнообразии) публицистически-информационное и художественное издание. Мне кажется точным сравнение, которое дал ему Владимир Глотов: «журнал Коротича, чей век был короток, как выстрел». В то же время я разделяю его же мысль, что это было издание, которое, «чем больше проходит лет, тем яснее воспринимается как национальное достояние, легкомысленно нами утраченное».
