Читать книгу: «Шелопут и прочее», страница 5

III

Батюшка! Нет ли у тебя каких известий из Эстонии? Моя «Библиотека» – не "Война и мир". Пусть вякнут что-нибудь, хотя бы из вежливости. Отрицательный ответ автору интересен не менее положительного.

С чего начать? С Эстонии? Или с «Библиотеки», которая не «Война и мир»? Пожалуй, с Эстонии. Но это намерение увлекает мое изложение в неожиданную временну́ю воронку. В глуби ее видятся северный городок Красноуральск в первые послесталинские годы, кирпичная «красная» школа № 1. Там в девятом-десятом классе есть трогательная девочка-беляночка. Почему-то она часто болеет, но это не мешает ей быть отличницей. У нее твердый характер, она пишет стихи и вообще, по-видимому, очень развита в литературном отношении. Когда нам дали задание написать свободное сочинение по мотивам «Вишневого сада», она удивила многих, меня в том числе, самой темой: «Недотепство и наша современность». Мы с Колей Тамбуловым, моим другом, довольно тупо острили («небось, с самой себя писала»), но в глубине души не могли не признать оригинальность сочинения и самобытность автора.

Я и тогда знал, и сейчас считаю, в девочке было все, чтобы в нее влюбиться. Но вот же, именно этот, может быть, самый узловой в жизни момент абсолютно не зависит ни от наших помыслительных желаний, а еще удивительней – ни от личных качеств гипотетичных «объектов». Наши с Колей пассии обретались в соседнем, параллельном классе.

Нет, она оказалась отнюдь не недотепой. Мы снова встретились – на первом курсе отделения журналистики Уральского университета. Для меня это было не слишком важным событием – как почти и все, что происходило непосредственно в моем «ближнем кругу»: я существовал в обширности и опьянении магией Большого Города, которым стал для меня Свердловск. Возможно, это была психологическая особенность сильно близорукого человека (о чем я тогда еще не ведал): видеть действительность общим планом, панорамно, «вообще», а не то, что под носом. И воспринимать окружающее, может быть, поверхностно, но… взахлеб.

…И вот еще одна существенная миссия социальных сетей: восстанавливать, пусть хотя бы на время, связь когда-то хорошо знавших друг друга людей. Так в 2009 году мы встретились во Всемирной паутине с моей однокурсницей Таней Лин, которая в шестидесятые годы была еще Чистяковой, она ныне живет в Германии. Благодаря случившейся, еще до моего инсульта, нашей небольшой переписке я могу пунктирно, если не сказать точечно, дать отчет о тогдашней моей свердловской жизни.

«Саша! Прочитала интервью, как захватывающий детектив. (Речь об интервью со мной «Человек, который придумал «Эхо Москвы» – в русскоязычном журнале «Русский базар». – А. Щ.). Страшно интересно! Мы ничего этого не знали… Как это случилось, что я ничего такого не знала? А при ком ты работал в «Журналисте»? При Егоре Яковлеве? Я совсем не помню, что ты уходил на заочное. Наверное, потом вернулся. Во всяком случае, у меня ощущение, что ты всегда был. Мы слушаем «Эхо» через компьютер. Иногда «Свободу». У нас есть несколько российских телевизионных программ. Но мы их почти не включаем, только в очень редких случаях, как, например, сегодня, когда будет о Высоцком. А смотрим, скорее, тоже слушаем, RTVI, чаще "Особое мнение". Не всякое, разумеется. Я, например, только Шендеровича, моего любимого Радзиховского, Киселева…»

«Таня, привет! Письмо я получил, спасибо за него. Задержался с ответом из-за сложения разных мелких хлопот и по домашним делам, и по другим. При Егоре Яковлеве я в «Журналисте» не работал. Был тогда в «Комсомолке» при Ю. Воронове и Б. Панкине и, естественно, влюбился в «Журналист» Е. Яковлева и решил, что туда надо обязательно попасть. Попал, когда там редактором был В. Жидков.

Незамеченность моего ухода на заочное объясняется просто. Я был на редкость неаккуратным посетителем лекций и др. форм обучения. Как проклятый просиживал в сессии практически сутками в читалке на 8 Марта, а в прочее время, дорвавшись после своей глухомани до высококультурного Свердловска, в основном шастал по разным местам (например, в консерватории подружился с преподавательницей Иветтой Викторовной Трамбицкой, познакомился с начинающим композитором Вадимом Биберганом – его музыка в фильме «Начало», бывал у них на семинарах и кружках, как-то затащил туда и Валю Логинова), раза два в неделю таскался в Оперный, не пропускал новинок симфонического оркестра в филармонии – а их тогда при Павермане и Фридлендере бывало много, ну, и т. д. А когда перевелся на заочное, со стороны мало что изменилось. Пока не уехал в Челябинск, жил в том же общежитии по Чапаева, 20 и в сессии сдавал экзамены и зачеты со своим же курсом, то есть вместе с вами. Преподаватели-лапочки ни разу не отказали мне в этом. Окончил в тот же год, что и все, но не летом, а в начале ноября.

Я, видимо, во многом совпадаю во вкусах с вашим семейством. Из 3–4 моих любимых журналистов на первом месте – Леня Радзиховский. Я его знаю тоже с «Огонька». Он тогда уже был известным автором, но профессиональную жизнь журналиста (в смысле заработка) начинал именно у нас. И в 19.00 по пятницам (а ранее по четвергам) меня можно очень расстроить, поменяв в "Особом мнении" Радзиховского на кого угодно».

«Саша, спасибо за обстоятельное письмо, которое многое «прояснило» в твоей студенческой биографии. Оказывается, мы так мало знали друг о друге. Какой интенсивной духовной жизнью ты жил в те годы!..»

«Таня! Три свердловских года дали мне заряд и колоссальный пинок на долгое время. Но один из важнейших фактов того времени – это когда я надел твои очки и только благодаря этому впервые узнал, что я колоссально близорук и что на самом деле мир выглядит совсем не так, как я думал многие годы (вот ведь какая дикая жизнь). А ведь еще до этого в военкомате меня впервые проверили на таблице и тут же заподозрили в симуляции, закапали ведро атропина и еще три раза заставляли прийти, чтобы удостовериться и написать: негоден к службе в мирное время, годен к нестроевой в военное…»

Та военкоматская комиссия сыграла важную роль в моей жизни, сняв проклятие, под которым в нашей стране рождается всякий малец мужского пола, называемое «священным долгом». Это пример извращения понятий. Долгом гражданина (обыкновенным, не «священным»), согласно Конституции, является защита Отечества. Что вовсе не равно поголовной подневольной рекрутчине. Враки, что страх перед солдатчиной возник лишь с массовым распространением «дедовщины», а в достославные советские времена мальчишки как манну небесную ждали призыва в армию. Может быть, так и было в довоенные времена, но в пятидесятые годы угроза учителей и, что важнее, родителей – «Будешь плохо учиться – пойдешь в армию» – звучала так же зловеще, как: «Тебе одна дорога – в рабочие». (Вот же удивительно: через какие-то 30 лет после провозглашения «государства рабочих и крестьян» принадлежность к этой касте стала в общественном мнении зазорной, если не сказать постыдной.)

В те годы по городам и весям нередко грохотали сапоги строевых маршей пехоты с непременным громогласным исполнением одной и той же песни, в припеве которой были слова: «Стоим на страже всегда, всегда,/Когда прикажет страна труда…» А в конце его был призыв: «Дальневосточная, смелее в бой! Краснознамённая, смелее в бой, смелее в бой!» С течением времени эти ритуальные пешеходные демарши сходили на нет, покуда совсем не прекратились. Но пока мне доводилось их видеть, будь то на северном Урале или южном, на просторах Тихого Дона, всегда звучал именно этот немудреный шлягер: «Дальневосточная, смелее в бой! Краснознамённая, смелее в бой!» Такой, видать, был приказ: строевое передвижение непременно совмещать с прославлением какой-то «дальневосточной».

Могу высказать предположение, почему коллективные уличные прохождения множества сапог вызывали во мне смесь тоски и боязни. Одновременно и даже раньше вошедшего в городское обыкновение солдатского топота мы привыкли к регулярным проходам по улицам арестантов местного подразделения ГуЛАГа. Видимо, на работу и с работы – под хмурым взором охранников с автоматами, одетых, между прочим, тоже в форму защитников родины. Шелестение и клацанье булыжной мостовой под подошвами и узников, и солдат, сбитых в единую безликую массу, ассоциировалось с подневольностью, несвободой и рабством. Бравое, по идее, «дальневосточное» песнопение на самом деле всегда было не радостным, а вымученным и обреченным. По странной ассоциации в памяти возникал хор… девушек из оперы Верстовского «Аскольдова могила», который тогда почти еженедельно звучал в обеденном концерте по заявкам Всесоюзного радио: «Ах, подруженьки, как грустно/круглый год жить взаперти!/Из-за стен лишь любоваться/на широкие поля!/Нам и песни не веселье:/от тоски мы их поём…»

Насколько оптимистичней была воинско-студенческая самодеятельность, которую я усвоил за время «военки», еще до судьбоносной военкоматовской комиссии. Марш исполнялся на мелодию «Прощания славянки».

 
Нет, не зря изучали мы тактику,
Может, завтра в смертельном бою
Вспомним нашу солдатскую практику,
Защищая отчизну свою.
 
 
Прощай, не горюй,
Напрасно слез не лей,
Лишь крепче поцелуй,
Когда вернусь из лагерей.
 
 
Батарея, веселей шагай…
 

Почему «батарея»? Потому что журналисты должны были к окончанию университета сделаться младшими лейтенантами запаса по ведомству «бога войны» – артиллерии.

Ну, а я, освободившись от угрозы быть забритым и одновременно – именно поэтому! – от необходимости учиться только очно, стал искать место в какой-нибудь редакции. Исходил из убеждения, что журналистика как профессия – «ремесло – мелкое ручное производство, основанное на применении ручных орудий труда, личном мастерстве работника…» И нашел работу – ответственного секретаря заводской многотиражной газеты «Резинщик».

Прошло совсем немного времени – и точно так же, благодаря выявленному военкоматом несовершенству организма, ровно по таким же побудительным мотивам поступил мой однокурсник Юра Зотов. Только его газета называлась «Инструментальщик».

Запомнилось лето 1958 года. Наших ребят и девчонок выдуло вон из города – кого на практику, кого в военные лагеря. А «мы, работники всемирной великой армии труда», с одной стороны, но еще «свои ребята» для факультета, остались едва ли не одни в общежитии, где не шатко не валко шел ремонт, перемещая нас из комнаты в комнату, с этажа на этаж. Славное выдалось время! Работа не слишком измождала нас, и мы вволю предавались культурным развлечениям, благо те годы были богаты на высококачественных гастролеров.

Был на нашем счету еще поступок, скажем так, сомнительного свойства. Наши совместные размышления-мечтания о профессиональном будущем однажды привели нас в горком комсомола. Шла запись добровольцев на какую-то великую сибирскую стройку. Мы выразили горячее желание участвовать в ней на любом уровне – но в качестве журналистов. Нам сказали: будет такая необходимость – позовут. Слава богу, не позвали.

Однако наш досуг занимали не только эстетические развлечения и соответственные высокоумные беседы. У каждого из нас было по два дня в месяц, ставивших ребром вопрос: что делать? Это были дни аванса и получки. Привычка к безденежью, как ни удивительно, в каком-то смысле развращает. Возникающие вдруг в кармане «лишние» купюры попервоначалу, случается, взывают к неким поступкам невысокой пробы.

Короче, существование вовсе не записных шалопаев, а выходцев из сугубо трудовых семей каким-то очень естественным образом обогатилось регулярными ресторанными развлечениями. Предвижу вопрос: ну и что?

И тут же вспоминаю курьез, случившийся 1 сентября 1955 года, в наш первый университетский день. Александр Иванович Курасов, зам. декана историко-филологического факультета, произносил перед первокурсниками напутственную речь. Рассказ о славных традициях УрГУ и о кардинальном отличии вузовской учебы по сравнению со школьной завершалась информацией о том, что приветствуется в поведении студента, а что, напротив, возбраняется и даже карается вплоть до… Увенчивалось установочное выступление фразой, которую я запомнил навсегда: «Ну, и конечно, в нашем городе есть заведения, куда мы категорически запрещаем вам заходить. Например, рестораны».

Далее предстояла первая лекция по ОМЛ (Основы марксизма-ленинизма) в самой большой аудитории № 3 – она, как вводная, читалась сразу не только для журналистов, но и филологов. А перед ней ко мне подошел Толя Бауков, будущий староста нашей группы (ни я, ни он этого, естественно, еще не знали), и, подмигнув, сказал: «А я знаю, здесь совсем рядом есть один ресторан. Сходим после лекции?..»

У ресторана не было уличной вывески. Он был на втором этаже Дома крестьянина (вот парадокс: крестьян уже давно не было, только колхозники, а Дом крестьянина в самом, может быть, индустриальном городе страны был).

Мы заказали по порции килек пряного посола с яйцом в майонезе («Что мы, есть сюда, что ли пришли!») и по 200 (кажется!) граммов водки. В тот день я узнал показавшееся мне экзотичным слово «майонез» и постарался с помощью нехитрых мнемонических приемов запомнить его. А потом сподобился впервые воспринять главный продукт нашего национального пития.

Безусловно, я не был алкогольным девственником. Невозможно было им быть в краю советского булата и русских самоцветов, где буквально в каждом доме круглый год в разнообразных емкостях, норовя вырваться из них, пенилась и бесновалась молодая брага. Чтобы потом, утихнув, стать зрелым спутником уставшего, разделить радость счастливого, объединить общим чувством теплую компанию… Или… добавить специфический оттенок чаю в бабушкином доме. Дедушка, Алексей Григорьевич, был очень строгим и, конечно, не позволил бы потчевать маленьких чем-либо сомнительным. Мне доводилось слышать, как и он, и бабушка Александра Васильевна гневались на легкомысленных горожан, потреблявших не вполне выдержанную, плохо очищенную брагу.

Большая часть моего детства прошла в непременных очередях за съестным: хлебом, молоком, маслом, сахаром (а кто еще мог это делать при родителях-учителях?). Так вот, в дни, когда в Третьем магазине (их у нас, кроме него, было: Седьмой, Горелый, Стеклянный и «на Левинке») «выбрасывали» сахар, я, несколько раз перезанимая очередь – «в одни руки» давали 500 граммов, – осознавал: это в основном на брагу. Водка была в продаже всегда и, как я понимаю, недорогая. Но к ней относились критично и даже пренебрежительно, называя – «Три сучка», с намеком, что сварганена она из опилок.

Магазинное спиртное я испробовал в девятом классе первого мая. Тогда после нудной ходьбы на демонстрации мы, ватага мальчишек, купили все в том же Третьем магазине две бутылки «Сливянки» и распили их в квартире славного парня Эдика Капилова. Нечто подобное и потом повторялось, но как-то мы всегда избегали водки. И вот пришла пора…

…В этом было что-то дикарское. У очень многих сограждан, особенно из захолустья, понятие «ресторан» вызывало ассоциации: водка, распутство, содом… Помните Адама Козлевича из «Золотого теленка» с его авто «Эх, прокачу!»? «Пассажиры… являлись под покровом темноты. Они… начинали с невинной прогулки за город, но мысль о водке возникала у них, едва только машина делала первые полкилометра. По-видимому, арбатовцы не представляли себе, как это можно пользоваться автомобилем в трезвом виде, и считали автотелегу Козлевича гнездом разврата, где обязательно нужно вести себя разухабисто, издавать непотребные крики и вообще прожигать жизнь». По-видимому, такое же отношение к «торговому заведению, где можно получить кушанья и напитки», было у нас. Включая и Александра Ивановича Курасова, между прочим, бывшего фронтовика, и вообще руководство факультета, а может быть, и всего Уральского государственного университета имени А. М. Горького.

Полагаю, я дал чистосердечный ответ на свой собственный вопрос, что могло быть крамольного в моей и Юры Зотова привычке посещать свердловские рестораны. Да ничего… если бы в голове не гнездились понятия ильф-петровских арбатовцев: коль уж пришел в ресторан – так пей. Представьте, ни разу у нас не возникло и тени мысли изменить этой жизнерадостной парадигме. Конечно, приподнявшееся материальное благосостояние позволяло обставить наше легкомысленное отдохновение (нет, все-таки прав был замдекана!) основательной закуской. Но! Есть любопытное психологическое свойство организмов – импринтинг, когда в поведенческую память устойчиво впечатывается однажды испытанный образ действий.

Много лет каждый раз, раскрывая ресторанное меню, я в первую очередь заказывал кильку пряного посола с яйцом в майонезе. Она всегда была в арсенале холодных закусок любого уважающего себя питейного заведения в любимом городе Свердловске. Более того, я с удовлетворением удостоверился в наличии этой благодатной кулинарной традиции и в уютном Челябинске (такую характеристику этого важнейшего в моей жизни места дал его уроженец, мой однокурсник Лёня Доброхотов). Когда я впервые пригласил в ресторан мою новую и, как оказалось, пожизненную любовь Галку Режабек, то на автомате попросил для начала подать нам шампанского и кильку с яйцом. Что подарило моей суженой один из вечных сюжетов для устных рассказов о том, каким я был вахлаком до встречи с ней. Однако в этом вопросе мы так никогда и не сошлись. Я по сию пору убежден, что именно килька пряного посола всегда хороша – или в пандан, или в пикантный контраст с любой выпивкой.

…Бывало, по утрам после кабацких посиделок мы, я и Зотов, просыпались припахивающими папиросным дымком при том, что мы оба некурящие, а в головах клубился «Сиреневый туман». Иногда, дабы отмахнуться от всего этого, я прибегал к физической культуре. Ворочал чьи-то, а скорее, «всехные» гантели, оставшиеся в комнате, при этом выслушивая оглушительное Юрино «Ах-ха-ха». Утирая слезы, он вещал:

– Посмотрите на человека, который по вечерам укорачивает свою беспутную жизнь беспробудным пьянством, а утром – ах-ха-ха – старается ее продлить по рецептам «Пионерской зорьки»!.. И по безлюдному этажу гулко раскатывался неподражаемый хохот, который меня так и подмывало назвать Гомерическим смехом.

…Без малого через 60 лет я открываю книгу его прозы «Триник и другие» и на ее титульном листе перечитываю рукописное Зотовское четверостишье:

 
Да здравствует
товарищ Саша,
и да продлится
дружба наша.
 

Вскоре я покинул Свердловск ради работы в челябинской областной газете «Комсомолец». И уже из писем друзей-студентов узнал, что на бывшее мое место на заводе резиновых технических изделий пришел еще один наш однокашник Леша Еранцев. Но гораздо большее впечатление на меня произвела другая новость: Юра Зотов женился на Люде Глушковской.

Пришла пора сказать: именно Люда Глушковская была автором знаменитого сочинения о месте недотепства в нашей современности, а потом и моей однокурсницей. Странно, но известие об этом бракосочетании раздосадовало меня. Спрашивается, почему? У меня тогда было столько собственных самых различных переживаний. Причем тут Люда и Юра? Но, видимо, мои давнишние мысли о несомненных Людиных достоинствах, втайне признанных мною намного раньше Зотова, пробуждали уродливое подобие какой-то беспредметной ревности. Типа «собака на сене». Мол, эта девушка достойна лучшего… Лучшего – чего? Чем Зотова?..

Он всегда был высокоинтеллигентным и добрым человеком. Высокого класса журналист, талантливый поэт и прозаик. Эту на редкость дружную и преданную друг другу пару я видел в последний раз в конце января 2015 года. Они прибыли в Москву по делам, в конце поездки выкроили немного времени и заглянули ко мне на час-полтора. Юра подарил мне свою новую книгу. На сей раз он надписал на ней:

 
Александру Щербакову
Не отлёживай боков
Милый Саша Щербаков:
«мы» пред Галочкой в долгу —
Вдруг да дёрнусь: а не лгу?
Нил Нерлин
 

Нил Нерлин – его творческий псевдоним. А Галочка – моя жена, всегда безо всяких усилий становившаяся эмоциональным центром любой шатии-братии вокруг себя. Наше уральское микроземлячество не было исключением из этого правила.

Я, прочтя дарственное посвящение, заметил: «О, наконец-то ты научился писать нормальные стихи». И в ответ услышал его знаменитое громыхающее «Ах-ха-ха». Мою шпильку можно было считать запоздалым откликом на остроту чуть ли не шестидесятилетней давности на счет рецепта от «Пионерской зорьки». Однако в шутке был и более актуальный намек. Дело в том, что все последние годы не могу постигнуть стихи Нила Нерлина, ну не доходят они до меня. Умом понимаю сверхзадачу: исключить проникновение несущественных, лишних сущностей, гарантируя господство отобранных, тщательно выделенных лексем – обнаженного образа и предельно сжатого словесного звука. Но вот беда: запечатленные на бумаге отображения не отзываются во мне смысловым эквивалентом.

 
Л.Г.
СЛОГ – полупустынь лепестки
(но когда
колючей тоски)
– Потерпи еще
– Да
 

Я привел это единственное стихотворение только из-за посвящения Л. Г., которое расшифровал, как Людмиле Глушковской. По этой «наводке» я и почувствовал, о чем речь, «прочитав» и остальное, что было «вычеркнуто» на стадии написания. Но я убежден, есть люди, гораздо более меня восприимчивые к творчеству такого рода, и для них стихи Нила Нерлина – подлинное преподношение. А я вспоминаю крохотный эпизод, может быть, имеющий отношение к становлению поэтической личности будущего Нила Нерлина.

Другой мой близкий товарищ-однокурсник Леня Доброхотов еще на втором курсе сочинил стихотворение, начинавшееся строчками: «Если жизни тупое лезвие/Причиняет острую боль…». Однажды в нашем разговоре Юра сказал:

– Ленька не прав. Надо написать «Если жизни ржавое лезвие/Причиняет тупую боль…» На мое возражение, что в Доброхотовском оригинале есть эффектное противопоставление «тупое – острое» Зотов сказал:

– Зато прислушайся: Если жизни ржавое лезвие…

Одну журнальную подборку своих стихотворений он назвал – «Увидеть голос». Так вот, услышать голос поэта Нерлина мне легко и весело. Действительно, жизни ржавое лезвие – впечатляет. Но я хочу – и увидеть. В написанном. Увидев – осознать. Может быть, еще и сумею?..

На первой странице другой своей книги, стихотворной, Юра-Нил надписал:

 
Ах Саня
будь здоровье с нами
ещё попашем
и не снами
 

Ах, Юра, не знали мы в тот день, что тебе осталось пахать всего четыре с половиной года. В конце мая 2015-го позвонила Люда и сказала, что Зотов скоропостижно скончался. Нет, «не снами», а в яви, от сердечной боли.

1960-й, год окончания университета, распулял свежеиспеченных спецов по самым разным точкам. Насколько помню, Зотовы-Глушковские оказались где-то очень далеко на востоке, кажется, на Камчатке, потом переместились на самый крайний запад, в Калининград, а более чем три десятка лет назад сподобились стать цивилизованными европейцами – жителями Эстонии.

В относительно новом времени нас сблизило уже следующее за нами поколение. Антон, сын Люды и Юры, окончил среднюю школу. Юра позвонил нам и попросил нашего Сашку, окончившего второй курс медицинского, разведать какие-то детали поступления в этот вуз. Сашка благородно вызвался стать «шерпой» Антона при восхождении на эту гору, что, возможно, отчасти предопределило дальнейший путь Зотова-младшего. Вместе с отцом он приехал на абитуриентскую сессию. Они поселились в нашем доме, благо мы с дочерью Катей в основном обретались на даче в Мамонтовке. Так открылся новый этап отношений между нашими семьями. Антон стал студентом, а Люда, когда приезжала в Москву, – нашим желанным гостем. Признаюсь, в первую очередь в этом сыграла роль большая благожелательность Гали, которая, видимо, почувствовала что-то общее в собственном и Людином душевном складе. Та отвечала трогательной привязанностью.

Как-то в очередной приезд она попросила просветить ее в вопросе, с чего нужно начать, если хочешь сделать новое издание. Это было начало девяностых, когда как грибы взбухали (и чаще всего вскоре лопались) самые разнообразные газеты, журналы, агентства. Не избежал этого поветрия и я. В общей сложности я насчитал три газеты, придуманные мной и подготовленные под моим чутким руководством – причем даже дошедшие до типографии и продажи, полностью готовый к производству журнал и еще сколько-то (три или четыре) регистраций предполагаемых СМИ. Так что я чувствовал себя вполне подкованным. И посоветовал однокашнице, коль у нее есть ясное представление о существе издания, начать творческую часть с создания графического макета, а деловую, еще до разговоров с инвесторами, с составления сметы.

Вряд ли это полученное от меня ценное знание сыграло большую роль в судьбе вышедшего в 1994 году в Таллине журнала, но судя по тому, что он по сей день выходит, не сыграло в ней и роковую роль. Помню, тогда и Люда, и Юра звонили, спрашивали мнение о названии литературно-художественного общественно-по-литического журнала. Они сами склонялись к «Вышгороду». Название было прекрасное, о чем я им и сказал.

Двадцать с лишним лет жизни первоклассного, без малейших скидок, журнала для умных и просвещенных, сделавшего бы честь любой, помимо эстонской, столице, – это сродни журналистскому и издательскому подвигу. Вся творческая часть редакции (по май 2015 г.) – два человека: Глушковская – главный редактор, Зотов – заместитель главного редактора.

Время от времени появлявшаяся в нашем доме Люда, как хитроумная лисичка, выведывала, над чем работает Галя (что вообще-то никому не удавалось – и правильно: суеверие в творческих делах вовсе не предрассудок, а техника безопасности), и частенько увозила в эстлянскую страну отрывки из будущих книг Щербаковой. Могу привести не один документированный случай такого «пиратства», впрочем, свершавшемся при авторском попустительстве.

В первом номере «Вышгорода» за 2000 год напечатан большой отрывок романа «Уткоместь, или Прошение о Еве». Это единственная публикация с таким названием. Случилось так. Я, как обычно, был первым читателем законченной вещи и попросил автора поменять в названии «прошение» на «моление». Чтобы ассоциировалось не с челобитной или апелляцией, а с заклинанием, ектенией. Галина сразу согласилась. Но «Вышгород» уже вышел с «прошением». Фрагмент, кстати, завершался послесловием, подписанным уже известными нам инициалами Л. Г.

«Году в 84-м Таллинн посетила какая-то иностранная делегация журналистов. Мы, газетчики, давали (безусловно, по указанию свыше) пресс-конференцию. Мне запомнился один вопрос, заданный после отбитых наотмашь (потому что предусмотрены были заранее) «провокаций» насчет палдиских атомных подлодок и тому подобного. «Почему у вас закрыта тема любви между подростками?» Замешательство в наших рядах длилось чуть дольше положенной паузы, и я выбросила руку, чтобы опровергнуть: «Неправда! Сейчас в кинотеатрах Эстонии как раз идет фильм «Вам и не снилось» – о школьной любви…» Если бы не Галина Щербакова с ее юными героями Романом и Юлькой (современными Ромео и Джульеттой!), перекочевавшими из первого советского бестселлера в популярное массовое кино, ответить искушенному Западу было бы решительно нечем. <…> В то же время, рассказывал мне потом Юрий Зотов, он, будучи в Севастополе, видел и спектакль «по Галине Щербаковой». Ведь за этот сюжет схватились, действительно, как за только что извлеченный из-под замка сладчайший запретный плод. Так вот – то ли по замыслу режиссера (вряд ли), то ли по незыблемости морально-политических устоев – несколько зрительниц с возгласами: «Это позорит нашу школу! Мы идем в райком!» покинули зал… Кстати, Галина Щербакова – выпускница Челябинского пединститута и школу знает не понаслышке, и не только через родительский комитет. Знаменитая писательница живет в Москве, у нее выходит книга за книгой, она – постоянный автор «Нового мира», лауреат его ежегодной премии. Ее рассказ «ЁКЛМН» впервые был напечатан в 1994 году в новорожденном журнале «Вышгород». Сейчас Галина Николаевна разрешила нам взять отрывок из своего нового романа… который полностью будет опубликован, конечно же, в «Новом мире».

Шли годы (как нередко пишут в киносценариях вслед за ремаркой «ЗТМ», что означает – затемнение). В очередной свой приезд любопытствующая Глушковская взяла для вечернего, перед сном, чтения принтерную копию детектива под заманчивым названием «Déjà vu». А на другой день, за завтраком, завела речь о том, с каким бы удовольствием поместила эту «повесть-триллер» в своем журнале. Мы с Галей переглянулись удивленно, но и (как это – в названии иконы?) с нечаянной радостью.

Это было сочинение нашего Сашки. Он, уехав из СССР кандидатом медицины и проработав более 15 лет в одной из крупнейших клиник Израиля, не избежал традиционного для многих российских врачей соблазна литературного сочинительства. В том, что он присылал нам, уже угадывалась умелая рука, но мы не были уверены, годятся ли его детища для публичного представления. И вот нежданное-негаданное профессиональное признание человека, вкусу которого мы доверяли.

Повесть напечатали, она, как нам доложили, имела читательский успех, и когда Сашка прислал очередной большой «триллер» под названием «Библиотека», мы его сразу переправили куда подальше – в Таллин.

Вот я и вернулся, а точнее, снова подошел к Сашкиному е-мэйловскому письму об Эстонии и «Библиотеке», которая не «Война и мир». С него начинается эта, третья, подглавка, которую я решил изначально отдать под нашу с ним, так сказать, «литературную» переписку. Но не предполагал, что подходы к ней окажутся столь будоражащими память. И потому изрядно затянувшимися.

Вот мой ответ на то Сашкино письмо: «Из «Вышгорода» звонили. Твой опус им понравился. Но, считают, требует редактуры, и этим сейчас занимаются. Хотят поставить в ближайший номер. Но тут нужно набраться терпения. Они выходят раз в два месяца, а к тому же у них случаются сдвоенные номера».